– Браво! – воскликнул профессор, распахнув дверь, и остановился на пороге. – J’ai tout entendu. C’est assez bien. Encore![129]
Я на миг растерялась.
– Encore! – повторил он строго. – Et point de grimaces! Á bas la timidité![130]
Я повиновалась и повторила роль, однако намного хуже, чем в одиночестве.
– Enfin, elle sait[131], – заключил профессор с легким разочарованием. – В данных обстоятельствах нельзя привередничать и придираться. – А потом добавил: – На подготовку у вас остается еще двадцать минут. Au revoir![132]
Он хотел было уйти, но я, собравшись с духом, окликнула его:
– Месье!
– Eh bien! Qu’est-ce que c’est, Mademoiselle?[133]
– J’ai bien faim[134].
– Comment, vous avez faim? Et la collation?[135]
– Да какое там! Я же здесь сидела.
– Ah, c’est vrai![136] – воскликнул месье Поль Эммануэль.
Спустя мгновение трон опустел, а вслед за ним и мансарда. Тот же вихрь, что принес меня сюда, теперь увлек вниз, вниз – к кухне. Я подумала, что для полноты впечатления следовало бы спуститься в подвал. Поварихе было приказано подать еду, а в мой адрес потом поступила столь же безоговорочная команда приступить к трапезе. К моей огромной радости, подали только кофе и кусок пирога: я боялась, что принесут вино и сладости, которые не любила. Не знаю, как месье Эммануэль догадался о моем пристрастии к пирожным с кремом: на минуту покинув кухню, откуда-то принес одно. Я с аппетитом принялась за еду, оставив пирожное на закуску. Месье Поль, с интересом наблюдавший за трапезой, почти силой заставил съесть больше, чем я могла проглотить, и воскликнул, когда я показала, что больше не могу, и, воздев руки, взмолилась о пощаде:
– Á la bonne heure![137] Не то будете думать обо мне как о Синей Бороде – тиране, который запирает женщин на чердаке и морит голодом. А ведь на самом деле я совсем не такой. Итак, мадемуазель, ощущаете ли вы достаточно мужества и сил, чтобы появиться в обществе?
Я ответила, что, кажется, ощущаю, хотя, говоря по правде, была совершенно растерянна и сама не понимала, что чувствую. Однако этот маленький человек относился к той породе божьих созданий, которым нельзя перечить, не обладая сокрушительной мощью, способной сразу его раздавить.
– Тогда пойдемте, – пригласил он и предложил руку.
Я подала ему свою, и он зашагал так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы не отстать. В холле на миг остановился: помещение освещали мощные лампы, широкие двери классных комнат были распахнуты, как и двери в сад. Апельсиновые деревья в кадках и высокие цветы в горшках украшали эти порталы с обеих сторон. Среди цветов стояли и прогуливались группы нарядных леди и джентльменов. Внутри длинная вереница классных комнат представляла собой колеблющуюся, струящуюся, бормочущую, волнующуюся толпу – розовую, голубую и полупрозрачно-белую. Над головой сияли люстры, вдалеке виднелась сцена с торжественным зеленым занавесом и светящейся рампой.
– Nest-ce pas que c’est beau?[138] – требовательно осведомился мой спутник.
Следовало согласиться, но сердце ушло в пятки. Месье Поль это понял: взглянул сердито и коротко отчитал.
– Сделаю все, что смогу, но буду рада, когда мучения закончатся, – пробубнила я и спросила: – Нам обязательно пробираться сквозь эту толпу?
– Ни в коем случае. Я придумал кое-что получше: пройдем по саду, вон там.
В следующее мгновение мы оказались на улице: прохладный воздух немного оживил. Луны не было, но сияние множества окон ярко освещало двор и тускло – аллеи. До чего хороши вечера на континенте: нежны, благоуханны, безмятежны! Ни морского тумана, ни холодной сырости: ясно, как в полдень, и свежо, как утром.
Миновав двор и сад, мы приблизились к стеклянной двери первого класса. Как и все прочие, она оставалась открытой. Мы вошли, а затем профессор проводил меня в маленькую комнату, отделявшую первый класс от парадного зала. Комната эта в первый миг ослепила, ибо была переполнена светом; оглушила, ибо гудела голосами; задушила, ибо оказалась жаркой, тесной, переполненной до отказа.
– De l’ordre! Du silence![139] – воскликнул месье Поль Эммануэль. – Что за хаос?
Все тут же умолкли. Дюжиной слов и примерно таким же количеством жестов он выдворил прочь половину присутствующих, а оставшихся призвал к порядку. Надо заметить, что все, кто остался, были в костюмах: им предстояло участвовать в пьесе, – а комната оказалась не чем иным как артистическим фойе. Месье Поль представил меня. Все посмотрели с любопытством, кто-то захихикал. Мое появление вызвало удивление: никто не предполагал, что англичанка способна играть в водевиле. Джиневра Фэншо, уже одетая для роли – как всегда, чрезвычайно хорошенькая, – уставилась на меня круглыми, как пуговицы, глазами. В наилучшем расположении духа, не ведая страха или смущения, радуясь возможности блеснуть перед сотнями зрителей, она встретила мое появление с искренним изумлением и наверняка бы не сдержала возгласа, если бы месье Поль не приказал молчать.
Сурово, критически осмотрев труппу, он повернулся ко мне:
– Вам тоже следует одеться для роли.
– Да, в мужской костюм! – взвизгнула мадемуазель Сен-Пьер, бросаясь ко мне, и услужливо добавила: – Одену ее сама.
Появиться на сцене в мужском костюме? Идея не вдохновила. Я согласилась принять мужское имя и роль; что же касается одежды – ни за что. Выйду в своем платье, и будь что будет. Пусть месье Поль кричит и неистовствует: все равно останусь в чем есть. Так я и сказала: решительно, но тихо и потому, возможно, неубедительно.
Профессор не впал в ярость немедленно, как я предполагала, а стоял молча, а мадемуазель опять вмешалась:
– Из нее получится прекрасный petit-maitre[140]. Вот костюм – все, что нужно. Немного велик, но это я улажу. Ну же, chѐre amie, belle Anglaise![141]
Она презрительно усмехнулась, так как прекрасной я вовсе не была, схватила за руку и потащила. Месье Поль Эммануэль стоял с непроницаемым видом и молчал.
– Не сопротивляйтесь! – воскликнула Сен-Пьер, ибо я попыталась ее остановить. – Вы все испортите: уничтожите всю соль пьесы, вызовите неудовольствие публики, – пожертвуете всем ради собственного самолюбия. Это слишком рискованно, месье никогда не допустит ничего подобного!
Она попыталась поймать его взгляд. Я тоже ждала. Он сначала посмотрел на нее, а потом на меня и проговорил медленно, останавливая Сен-Пьер, которая все куда-то меня тянула:
– Вам не нравится этот костюм? – Месье Эммануэль не выглядел ни злым, ни даже раздраженным, и это меня воодушевило.
– Кое-что могу надеть, но не все.
– Но как же иначе? Разве можно играть мужскую роль в женском платье? Да, это любительское представление, водевиль силами пансионата. Могу допустить некоторые… исключения, но вы обязаны каким-то образом обозначить благородный пол своего героя.
– Непременно это сделаю, месье, но только по-своему. Никто не должен вмешиваться, что-то мне навязывать. Позвольте одеться самой.
Без единого слова профессор забрал костюм у Сен-Пьер, отдал мне и позволил пройти в гардеробную. Оставшись одна, я успокоилась и взялась за работу. Сохранив без малейших изменений свое платье, добавила маленький жилет, воротник, шейный платок и полупальто. Вся одежда принадлежала брату одной из наших учениц. Закончив, расплела волосы, основную часть гладко зачесала назад, за спину, а спереди, на плече, оставила одну прядь. Взяла в руку шляпу, перчатки и в таком виде вышла в артистическое фойе. Месье Поль ждал, а вместе с ним и все остальные.
– Для пансионата подойдет, – придирчиво меня осмотрев, заключил наставник, а затем не без симпатии добавил: – Courage, mon ami! Un peu de sangfroid, up peu d’aplomb, monsieur Lucien, et tout ira bien[142].
Сен-Пьер опять усмехнулась в своей холодной змеиной манере, и я, поскольку очень волновалась, не сдержалась: повернувшись к ней, решительно заявила, что, не будь она леди, как джентльмен, непременно вызвала бы ее на дуэль.
– Потом, все потом, после спектакля, – вмешался месье Поль. – У меня есть пара пистолетов, так что уладим разногласия как положено. Вечное противостояние между Францией и Англией!
Пора было начинать спектакль, и месье Поль, подобно генералу перед атакой, произнес краткую вдохновляющую речь. Не знаю, о чем он говорил, но я запомнила лишь то, что каждой из нас необходимо проникнуться величием искусства и осознать собственную незначительность. Видит бог, я подумала, что для некоторых этот совет лишний. Звякнул колокольчик. Я и еще две исполнительницы вышли на сцену. Колокольчик звякнул еще раз. Мне предстояло произнести первые слова, и месье Поль прошептал на ухо:
– Не смотрите на публику и ни о чем не думайте! Представьте, что играете перед крысами на чердаке.
В следующее мгновение занавес стал подниматься – и вдруг взлетел к потолку. На нас хлынул поток света, взорам открылся заполненный веселой публикой зал. Я вспомнила тараканов, старые коробки, изъеденный червями сундук. Реплику пусть и плохо, но все-таки произнесла. Первые слова дались с трудом: стало ясно, что пугает вовсе не толпа, а собственный голос. Незнакомые зрители никак на это не влияли: я о них не думала. Как только волнение улеглось, язык развязался, а голос обрел обычную высоту и естественные