– Тот, кого вы называете человеком, – ответила она, – рыжий буржуа и отзывается на имя Джон. Cela suffit: je n’en veux pas[151]. Полковник Амаль – джентльмен, обладает превосходными связями, безупречными манерами и приятной внешностью – у него светлая кожа, а волосы и глаза, как у итальянца. К тому же он очаровательно общается – абсолютно мой человек: не такой заумный и нудный, как некоторые, с ним можно поговорить на равных. Он не мучает, не надоедает, не пугает глубинами и вершинами, страстями и талантами, которые мне ни к чему. А теперь отпустите, не держите так крепко.
Я ослабила хватку, она тут же выскользнула и убежала. Догонять мне не захотелось.
Почему-то снова потянуло в тот коридор, чтобы еще раз взглянуть на доктора Джона, однако я встретила его на ступенях, что вели в сад и куда падал свет из окна. Прекрасно сложенную фигуру трудно было не узнать; сомневаюсь, был ли среди присутствующих хоть один достойный соперник. Шляпу он держал в руке. Непокрытая голова, лицо, благородный лоб выглядели чрезвычайно привлекательными и мужественными. Черты были не тонкими и легкими, как у женщины; не холодными, легкомысленными или слабыми. Прекрасно оформленные, они не смотрелись как высеченные из камня и отточенные настолько, чтобы утратить выразительность и значительность в обмен на бессмысленную симметрию. Временами лицо освещалось глубоким чувством, молчаливо таившимся в глазах. Таким, во всяком случае, он мне представлялся. Невыразимое изумление овладело мной, когда, глядя на этого человека, я думала, что им невозможно пренебречь.
Я вовсе не собиралась подойти к доктору Джону в саду или даже обратиться издалека: степень нашего знакомства не допускала вольностей, – а всего лишь хотела понаблюдать за ним в толпе, оставаясь невидимой, поэтому, неожиданно застав его в одиночестве, тут же отступила. Однако он наблюдал за мной, а точнее – за той, которая только что была со мной, поэтому спустился по ступеням и догнал в сумраке аллеи.
– Вы знакомы с мисс Фэншо? Давно хотел спросить, знаете ли вы ее.
– Да, знаю.
– Близко?
– Настолько близко, насколько того желаю.
– А что было с ней сейчас?
Очень хотелось узнать, приказано ли мне ее охранять, но вместо этого я просто ответила:
– Ничего особенного: просто я хорошенько ее встряхнула, – и встряхнула бы еще лучше, да только она вырвалась и убежала.
– Сделайте одолжение, последите за ней сегодня вечером, чтобы не натворила чего-нибудь безрассудного: например, не выбежала на улицу сразу после танца.
– Пожалуй, я могла бы исполнить ваше желание и немного понаблюдать за мисс Фэншо, да только она слишком своевольна, чтобы подчиниться контролю.
– Так молода, так простодушна, – вздохнул доктор Джон.
– Для меня она загадка.
– Правда? – заинтересовался доктор. – В каком смысле?
– Это трудно объяснить, во всяком случае – вам.
– Почему же?
– Подозреваю, что ваша преданная дружба не слишком ее радует.
– Но она понятия не имеет, насколько я ей предан. Как ей это внушить? Позвольте спросить: говорила ли она с вами обо мне?
– Да, но называла вас Исидором, и всего минут десять назад я узнала, что Исидор и вы – одно лицо, и в тот же момент поняла, что Джиневра Фэншо – та самая особа, которой вы так живо интересуетесь; что она и есть магнит, притягивающий вас к рю Фоссет; что ради нее вы отваживаетесь проникать в этот сад, чтобы подбирать брошенные соперником шкатулки.
– Вам, похоже, все известно?
– Мне известно только это.
– Уже больше года я встречаю ее в свете. Миссис Чолмондейли, подруга мисс Фэншо, моя добрая знакомая, поэтому вижу ее каждое воскресенье. Но вы заметили, что она часто говорила обо мне, хоть и называла Исидором. Могу ли, не вынуждая злоупотребить доверием, спросить, каков тон, каково чувство ее отзывов? Хочу узнать правду, устав от неопределенности относительно своего положения.
– О, она непостоянна и переменчива как ветер.
– И все же вам удалось понять основную идею?
«Удалось, – подумала я. – Вот только сообщать вам об этом не стану. К тому же, услышав, что она вас не любит, вы все равно мне не поверите».
– Молчите… Стало быть, новости не самые хорошие. Ничего страшного. Если она испытывает ко мне лишь холодную неприязнь, значит, я ее не заслуживаю.
– Вы что, сомневаетесь в себе? Неужели считаете себя хуже полковника Амаля?
– Со всем уважением к мнению мисс Фэншо, боюсь, она пребывает во власти иллюзий. Характер мне хорошо известен. Он недостоин вашей прекрасной юной подруги.
– Моя «прекрасная юная подруга» должна это знать, как и то, кто ее достоин, – по крайней мере чувствовать. Если мозг не сослужит ей хорошую службу, не миновать сурового урока.
– Не слишком ли вы строги?
– Безмерно строга. Куда строже, чем вам кажется. Если бы слышали отповеди, которыми я награждаю свою «прекрасную юную подругу», то были бы шокированы отсутствием нежного участия к ее тонкой натуре.
– Она настолько прелестна, что невозможно не проникнуться любовью. Вы, как и любая женщина, старше ее должны испытывать к этой простой, по-девичьи невинной фее что-то вроде материнской или сестринской нежности. Грациозный ангел! Разве сердце не тянется к ней, когда она шепчет вам на ухо чистые детские признания? Какое счастье вам выпало!
Доктор глубоко вздохнул, а я возразила:
– Время от времени я резко обрываю эти признания. Но простите, не могли бы мы на миг сменить тему? Как вам полковник Амаль? Не правда ли, божественно хорош? Какой нос красуется на его лице – безупречный! Сделайте слепок в мастике или глине, и вряд ли найдется лучше, к тому же классические губы и подбородок. А осанка? Высшего качества!
– Он самодовольный фат, а кроме того, малодушный трус! – резко заметил доктор.
– Вы, месье Джон, и все мужчины, не столь изысканно созданные, как он, должны испытывать к полковнику чувство восхищенного поклонения, подобное тому, которым прониклись к юному стройному Аполлону Марс и другие мужественные, грубоватые боги.
– Беспринципный негодяй, бесчестный игрок! – возразил доктор Джон. – Стоит захотеть, я мог бы с легкостью, одной рукой, поднять его за ремень и засунуть в собачью конуру.
– Этого милого серафима! Какая жестокость! Не слишком ли вы строги в суждениях, месье?
Стоп! Пора остановиться. Уже второй раз за вечер я нарушила свои естественные границы и начала говорить с непреднамеренным, импульсивным напором, который при первой же попытке задуматься пугал меня саму. Проснувшись утром, разве думала я, что ближе к вечеру исполню в водевиле роль удачливого ухажера, а уже час спустя буду всерьез обсуждать с доктором Джоном его безответное чувство и высмеивать иллюзии? Подобные подвиги можно было предвидеть в той же мере, как подъем на воздушном шаре или путешествие на мыс Горн.
Пройдя по аллее, мы с доктором возвратились к дому. Свет из окон опять упал на его лицо, и я увидела улыбку, хоть взгляд и оставался грустным. Как мне хотелось, чтобы ему стало легче! Как жаль, что он страдает, да еще по такому ничтожному поводу! Такой достойный человек несчастен в любви! Тогда я еще не знала, что для некоторых умов грустная задумчивость – лучшее состояние. Не думала и о том, что некоторые травы не ароматны, пока целы, но сладко пахнут, едва сорвешь.
– Не горюйте, не печальтесь, – проронила я. – Если в Джиневре есть хотя бы искра, достойная вашей преданности, она ответит – должна ответить – взаимностью. Радуйтесь жизни, доктор Джон, и надейтесь! Кому же надеяться на лучшее, если не вам?
Ответом на краткую, но вдохновенную речь стал – очевидно, заслуженный – удивленный взгляд. Мне почудилось даже некоторое неодобрение. Мы простились, и я вернулась в дом, только сейчас осознав, как замерзла. Часы пробили, а колокола пропели полночь. Публика почти разъехалась: праздник закончился, свет ламп постепенно тускнел. Спустя час и жилой дом, и пансионат погрузились во тьму и в тишину. Я тоже лежала в кровати, но не спала: после столь бурного дня уснуть оказалось нелегко.
Глава XVДолгие каникулы
За праздником в честь именин мадам Бек, с тремя предшествующими неделями отдыха, двенадцатичасовым всплеском бурного веселья и последующим днем абсолютной вялости, наступил период реакции: два месяца самого настоящего усердия – упорной учебы, – которые завершали учебный год и представляли собой единственное поистине рабочее время. Профессора, учительницы и ученицы вмещали в важный период основной груз подготовки к предшествующим распределению наград экзаменам. Претенденткам приходилось заниматься всерьез, а профессорам и учительницам не оставалось ничего иного, кроме как приналечь на всевозможные рычаги, чтобы подтянуть отстающих учениц и добросовестно помочь более успешным. Следовало представить школу в наилучшем, самом выгодном свете, для чего годились любые средства.
Я почти не замечала, как работают коллеги, поскольку была погружена в собственные дела. Задача стояла нелегкая: пропитать девяносто голов английской грамматикой – крепкой настойкой того, что казалось их обладательницам самой трудной наукой, – и натренировать девяносто ртов в почти недостижимом произношении свойственных Британским островам шепелявых и шипящих зубных согласных.
И вот настал этот ужасный день! Ученицы подготовились к нему необычайно тщательно, одевшись с молчаливым красноречием: ничего причудливого или развевающегося – ни белого газа, ни голубых лент. Все до единой выглядели серьезными, сдержанными, скромными. Я чувствовала себя обреченной: из преподавательского состава школы лишь мне достался тяжкий крест; мне одной выпало суровое испытание. Другие наставники не принимали экзамены по предметам, которые преподавали. Эту обременительную ношу добровольно взвалил на свои плечи профессор литературы месье Поль Эммануэль. На правах безусловного диктатора он собрал все поводья в одной ладони, гневно отвергая участие коллег и отказываясь от любой помощи. Сама мадам Бек, явно желавшая провести экзамен по географии – науке, которую любила и хорошо преподавала, – была вынуждена подчиниться требованиям деспотичного родственника. Он устранил целый штат педагогов, как мужчин, так и женщин, оставшись на экзаменационном подиуме в гордом одиночестве. Необходимость единственного исключения страшно его раздражала. Справиться с английским языком он не мог, а потому был вынужден оставить этот предмет в руках соответствующей особы, что и сделал, не сумев скрыть наивной ревности. Бесконечный крестовый поход против самолюбия всех вокруг, кроме самого себя, являлся причудливой особенностью этого талантливого, но вспыльчивого и властного человечка. Он испытывал острое пристрастие к публичному представлению собственной персоны, хотя ненавидел это качество в других, как мог, подавлял и угнетал соперников, а когда не мог, бушевал, как загнанный в бутылку шторм.