Я встала, поблагодарила и уже собралась уйти, но он знаком попросил вернуться и сказал негромко:
– Не надо приходить в эту церковь. Вижу, что вы больны, а здесь слишком холодно. Лучше навестите меня дома. – Он назвал адрес. – Завтра в десять утра.
В ответ я молча поклонилась, опустила вуаль, плотнее запахнула плащ и выскользнула на улицу.
Полагаете ли вы, добрый читатель, что я обдумывала возможность нового появления перед достойным священником? Точно так же можно было бы обдумывать, стоит ли по доброй воле войти в вавилонскую печь. Этот священник обладал мощным оружием воздействия: сентиментальной французской добротой, мягкости которой я не могла противостоять. Чуждая некоторым видам привязанности, не нашла в себе сил сопротивляться ее земным проявлениям. Если бы я пришла к святому отцу, он, несомненно, продемонстрировал бы все самое нежное, душевное и трогательное, что существовало в искреннем папском идолопоклонничестве, постарался бы возжечь и раздуть в моей душе рвение к благому труду. Не знаю, чем бы закончилось это посещение. Все мы считаем себя сильными в некоторых отношениях и знаем, что слабы во многих. Вполне вероятно, что если бы в назначенный день и час я пришла в дом десять по рю Маж, то сейчас не писала бы эти еретические строки, а смиренно перебирала четки в келье кармелитского монастыря на бульваре Креси в Виллете. В пожилом благодушном священнике присутствовало что-то от Фенелона[160]. Какими бы ни оказались его братья, что бы ни думала я о его церкви и вере (не люблю ни то, ни другое), его самого должна вспомнить с благодарностью. Он проявил доброту, когда я в ней нуждалась, и тем помог. Да благословит его Господь!
Когда я вышла из полумрака церкви, сумерки уже сменились вечером, и на улицах зажглись фонари. Теперь можно было вернуться домой: страстное стремление подышать октябрьским воздухом на невысоком холме за стенами города утратило остроту, смягчилось и превратилось в подвластное разуму желание. Разум сумел его подавить, и я свернула, как мне показалось, в сторону рю Фоссет, однако вскоре обнаружила, что заблудилась и забрела в совершенно незнакомую часть города – в старинный квартал с узкими улочками и живописными, медленно разрушавшимися домами. Слабость не позволяла сосредоточиться, беззаботность мешала задуматься об осторожности. Я растерялась и вскоре запуталась в паутине странных поворотов. Не осмеливаясь обратиться за помощью к прохожим, принялась искать выход из лабиринта, но, как и следовало ожидать, лишь окончательно заблудилась.
Если на закате буря немного утихла, то сейчас стихия решила наверстать упущенное. Подул резкий ветер и принес с собой не только брызги дождя, но и шрапнель града. Я попыталась наклониться навстречу ударам, чтобы спрятать лицо, но порывы не допускали даже столь малого противостояния. Сердце не сдалось в этом конфликте, лишь захотелось обрести крылья, чтобы подняться вместе с ветром, положиться на его силу и умчаться вдаль – туда, куда он пожелает унести. Думая об этом, я промерзла до костей и, внезапно ощутив полное бессилие, попыталась добраться до крыльца величественного здания, однако фронтон и гигантский шпиль погрузились во тьму и исчезли из виду. Вместо того чтобы присесть на ступени, как собиралась, я рухнула в черную пропасть. Больше ничего не помню.
Глава XVIДоброе старое время
Не могу сказать, где блуждала душа во время глубокого обморока: где была и что видела тем странным вечером, сохранила в тайне и, не шепнув ни слова памяти, озадачила воображение непроницаемым молчанием. Возможно, поднялась ввысь и увидела свой вечный дом, надеясь найти отдых и веря, что тяжкий союз с плотью наконец-то разорван. Пока душа мечтала, должно быть, явился ангел и прогнал ее от небесного порога. Проводил плачущую, дрожащую, сопротивляющуюся беглянку обратно на землю и опять заключил в то холодное, чахлое тело, которое надоело ей до отвращения.
Знаю, что в тюрьму душа вернулась с болью, неохотой, стоном и мучительным содроганием. Разведенные супруги Дух и Плоть не желали встречаться и приветствовали друг друга не объятием, а суровой борьбой. Ощущение света вернулось ко мне в кроваво-красных тонах. Звуки обрушились подобно грому. Сознание проявилось в виде страха. Я поднялась в ужасе, не понимая, где и среди каких странных существ очнулась. Поначалу не узнала ничего из того, что увидела: стена показалась не стеной; лампа – не лампой. Призрак я встретила бы точно так же, как самый обычный объект: иными словами, все увиденное показалось призрачным, однако вскоре чувства вернулись на свои места, а машина жизни возобновила привычный, регулярный ход.
И все же я не знала, где нахожусь, только со временем поняла, что лежу не там, где упала: вовсе не на улице и даже не на ступенях величественного портика. От ночи и бури надежно защищали стены, окна и потолок. Я оказалась в некоем доме. Но в каком? Ничего, кроме рю Фоссет, в голову не пришло. В полусне попыталась определить, в какой из комнат нахожусь: то ли в большой спальне, то ли в одной из маленьких спален, но так и не поняла, потому что мебель, которую увидела, была совершенно другой. Пустых белых кроватей не было, равно как и длинного ряда больших окон. «Не могли же меня положить в будуар мадам Бек!» – подумала я и в этот момент заметила обитый голубым дамастом стул. Постепенно в поле зрения попали и другие сиденья, покрытые такой же тканью, а потом возник общий вид уютной гостиной, где пылал камин: с ковром, песочный фон которого оживляли ярко-синие арабески; с бледными стенами, на которых легкая, но бесконечная гирлянда лазурных незабудок вилась среди золотых листьев и завитков. Большое зеркало заполняло пространство между двумя окнами с плотными шторами из голубого дамаста. В этом зеркале я увидела, что лежу не в кровати, а на диване, и выгляжу как призрак: ввалившиеся глаза на худом пепельно-сером лице и спутанные волосы, почему-то ставшие темнее. Не только мебель, но и расположение окон, дверей и камина свидетельствовало о том, что я нахожусь в незнакомом доме.
Столь же ясно было и то, что сознание мое не до конца прояснилось. Голубое кресло показалось смутно знакомым, как и оттоманка, и покрытый голубой, с золотым узором, скатертью круглый стол и, что самое главное, две вышитые скамеечки для ног и маленький стульчик черного дерева, сиденье и спинку которого также украшали яркие цветы на темном фоне.
Пораженная до глубины души, я продолжила исследование. Удивительно: меня окружали хорошо знакомые вещи, из каждого угла улыбалось доброе старое время. На каминной полке стояли два овальных миниатюрных портрета, которые мне тоже были хорошо знакомы: жемчужины в высоких напудренных прическах, бархат вокруг белых шей, волны пышных муслиновых шарфов, узор кружевных манжет на рукавах. Рядом возвышались две оставшиеся от старинного сервиза китайские вазы – эмалево-гладкие и тонкие, как фарфоровая скорлупа. В центре, под стеклом, замерла классическая гипсовая группа. Словно обладая даром ясновидения, в каждой из этих вещиц я могла перечислить все особенности, назвать каждую трещинку, но больше всего меня поразили два каминных экрана с закрепленным линейной гравировкой сложным карандашным рисунком, при одном лишь взгляде на который заболели глаза, вспомнив долгие часы, когда штрих за штрихом повторяли движения карандаша, зажатого в пальцах, теперь исхудавших до состояния скелета.
Где же я оказалась? Не только в какой точке мира, но и в каком году Господа нашего? Все эти предметы принадлежали давнему времени и далекой стране. Я попрощалась с ними десять лет назад, когда мне исполнилось четырнадцать, и с тех пор больше не встречалась.
Собравшись с духом, я спросила:
– Где я?
При звуке голоса прежде незаметная фигура пошевелилась, встала и подошла ко мне. Не гармонируя с окружающим пространством, она лишь усложнила загадку. Это была всего лишь местная сиделка в обычном для своего звания чепце и платье. Ни по-французски, ни по-английски она не говорила, так что ничего узнать я не смогла. Она освежила мне лоб и виски какой-то прохладной душистой жидкостью, поправила подушку, на которой я лежала, жестом дала понять, что говорить нельзя и, вернувшись на свое место у изножья дивана, опять занялась вязанием.
Поскольку взгляд сиделки сосредоточился на рукоделии, я смогла беспрепятственно ее рассмотреть, гадая, как оказалась здесь эта женщина и что могла делать в окружении предметов из времени и пространства моего детства. Еще больше захотелось понять, какое отношение все это имеет ко мне нынешней.
Слишком слабая для серьезных размышлений, я попыталась разгадать тайну, решив, что это ошибка, сон, приступ лихорадочного безумия, хотя отлично понимала, что не ошибаюсь, не сплю и, кажется, не схожу с ума. Будь комната не так ярко освещена, я не смогла бы столь ясно видеть миниатюры, украшения, каминные экраны, вышивку на стуле. Все эти предметы, так же как обитая дамастом мебель, до мельчайших подробностей совпадали со знакомой и незабываемой обстановкой гостиной в Бреттоне, в доме моей крестной матушки. Вот только сама комната немного изменилась в размерах и пропорциях.
Я подумала о хасане Бедреддине[161], во сне перенесенном из Каира к воротам Дамаска. Неужели дух простер свое темное крыло над сломившей меня бурей, забрал со ступеней церкви и, «подняв высоко в воздух», как говорится в восточной сказке, перенес через земли и воды, чтобы бережно положить у камина в старой доброй Англии? Но нет: я знала, что пламя того камина больше не согревало дорогую сердцу гостиную; оно давно погасло, а хранившие уют божества нашли себе новое пристанище.
Сиделка обернулась на меня посмотреть, заметила, что глаза открыты, и, должно быть, сочла взгляд встревоженным, потому что отложила вязанье и подошла. Какой волшебный напиток она предлагала? Какой магический эликсир подносила к губам?
Спрашивать было поздно, и я покорно проглотила темную жидкость, причем всю сразу. Неспешный поток спокойных мыслей подхватил сознание и увлек, мягко покачивая на теплых, гладких,