как бальзам, волнах. Боль и ощущение слабости покинули мои члены, мышцы уснули. Я утратила способность двигаться, однако вместе с ней исчезла и воля, так что лишение не воспринималось как утрата. Добрая сиделка поставила между мной и лампой экран. Помню, что увидела, как она встала для этого, но не помню, как вернулась на место. В промежутке между двумя краткими движениями я провалилась в сон.
Сколько спала – не знаю, но, когда проснулась, все изменилось. Было светло, но не как летом, тепло, ярко, а по-осеннему – сыро и серо. Я не сомневалась, что нахожусь в пансионате. Об этом говорило все вокруг: стук дождя в оконные переплеты, завывание ветра среди деревьев – значит, рядом сад – холод, белизна и одиночество. Я говорю «белизна», поскольку задвинутый вокруг кровати белый канифасовый полог не позволял увидеть ничего другого.
Я раздвинула занавески и выглянула. Глаза, ожидавшие увидеть длинную просторную побеленную комнату, в изумлении наткнулись на сине-зеленые стены замкнутого пространства. Вместо пяти больших окон без штор я увидела единственное высокое окно, прикрытое муслиновыми воланами. Вместо двух дюжин маленьких тумбочек из крашеного дерева, служивших подставками для таза и кувшина, здесь стоял туалетный стол, нарядный, словно невеста: покрытый розовой скатертью с белой кружевной оборкой, увенчанный большим зеркалом и украшенный изящной подушечкой для булавок. Этот стол, а также обитое бело-зеленым ситцем низкое кресло и снабженный необходимыми принадлежностями умывальник с мраморной поверхностью, составляли все убранство крошечной комнаты.
Читатель, я встревожилась! Почему? – спросите вы. Чем эта простая и даже милая спальня могла испугать? Да всего лишь тем, что эта мебель не могла быть настоящей: кресло, стол с зеркалом, умывальник должны были оказаться призраками соответствующих предметов. Иначе, если отвергнуть данную гипотезу как слишком дерзкую – а я хоть и была сбита с толку, все равно ее отвергала – оставалось одно: признать, что я сама тяжело заболела и впала в ненормальное умственное состояние. Но даже в этом случае видение следовало считать самым странным из всех возможных.
Я узнала – не могла не узнать – зеленый с мелкими белыми цветами ситец уютного невысокого кресла, резную блестяще-черную, напоминавшую листву раму зеркала, гладкие светло-зеленые фарфоровые сосуды на умывальнике, да и сам умывальник с поверхностью из серого мрамора, причем с отколотым уголком. Все эти вещи я была обязана узнать и поприветствовать, как прошлым вечером волей-неволей признала и поприветствовала палисандр, голубой дамаст и китайский фарфор в гостиной.
Бреттон! Бреттон! Зеркало отразило обстановку десятилетней давности. Но почему Бреттон моих четырнадцати лет вдруг вернулся? А если вернулся, то почему не полностью? Почему перед растерянным, воспаленным взором предстала одна лишь мебель, а местность и сами комнаты исчезли? Что касается подушечки для булавок, сшитой из красного атласа, украшенной золотистыми бусинами и оплетенной кружевами, то к ней я имела точно такое же отношение, как к экранам: сделала своими руками. Встав с кровати, взяла подушечку и перевернула: на обратной стороне красовались вышитые золотыми бусинами буквы Л.Л.Б. в венке из белого шелка. Это были инициалы моей крестной матушки Луизы Люси Бреттон.
Неужели я в Англии? В Бреттоне? Быстро отдернув закрывавшую окно штору, попыталась понять, где нахожусь, почти ожидая увидеть спокойные старинные красивые дома улицы Святой Анны, в конце которой возвышался собор. Еще более вероятным казался континентальный пейзаж: улица в Виллете, если не в красивом древнем английском городе.
Однако взору открылась совсем иная картина: вплотную к окну, спускаясь на земляную террасу и еще ниже, на просторную лужайку, росли деревья, самые настоящие высокие лесные деревья, каких уже давно не приходилось видеть. Сейчас они стонали от безжалостной октябрьской непогоды, а между стволами просвечивала ниточка аллеи, где желтые листья лежали волнами или кружились в порывах ветра. Очевидно, дальше простиралась плоская равнина, но высокие буки полностью ее закрывали. Место выглядело уединенным и совсем чужим: прежде ни разу не доводилось его видеть.
Я опять легла. Кровать стояла в маленьком алькове, так что, если отвернуться к стене, комната исчезала из виду вместе с тревожным наполнением. Исчезала? Ничего подобного! Едва я отвернулась в надежде на избавление, как на зеленом пространстве между раздвинутыми и приподнятыми шторами увидела широкую позолоченную раму, заключавшую портрет, исполненный – причем очень хорошо, хотя представлял собой всего лишь набросок, – акварелью и изображавший голову юноши – свежего, живого, полного энергии. Ему было лет шестнадцать, кожа светлая, здоровый румянец, длинные волосы – не темные, а каштановые с золотистым оттенком, – внимательный взгляд, лукавый рот и веселая улыбка. В целом чрезвычайно приятное лицо, особенно для тех, кто обладал правом на любовь юноши: например, для родителей или сестер. Каждая романтически настроенная школьница могла бы с первого взгляда влюбиться в этот портрет. Глаза смотрели так, что казалось, будто через несколько лет в них вспыхнет огонь ответного чувства. Не могу объяснить, почему они таили в глубине ровное сияние веры: ведь какое бы переживание ни коснулось их обладателя даже в легкой форме, губы красиво, но уверенно угрожали капризом и легкомыслием.
Стремясь принимать каждое новое открытие как можно спокойнее, я прошептала:
– Ах! Этот портрет когда-то висел в утренней комнате, над камином. В то время мне казалось, что слишком высоко. Хорошо помню, как забиралась на вращающийся клавирный табурет и снимала его со стены, долго всматривалась в манящую глубину глаз, взгляд которых из-под ореховых ресниц напоминал пойманный кистью смех, замечала цвет щек и изгиб губ.
Не верилось, что воображение могло сделать рот или подбородок более совершенными; даже мое невежество признавало их великолепными и озадаченно искало ответ на вопрос: почему то, что восхищает, одновременно доставляет острую боль? Однажды, в качестве испытания, я взяла на руки маленькую мисс Хоум, попросила внимательно посмотреть на портрет, а через мгновение поинтересовалась:
– Вам нравится это лицо, Полли?
Она не ответила, но продолжала смотреть до тех пор, пока взгляд чутких глаз не потемнел, и наконец потребовала:
– Отпустите меня.
Я поставила ее на пол и подумала, что даже малышка разделяет мои чувства.
Сейчас, вспоминая прошлое, говорю себе: «У него были свои недостатки, и все же трудно представить натуру столь же прекрасную – свободную, учтивую, впечатлительную», – а тогда размышления закончились произнесенным вслух именем: «Грэхем!»
– Грэхем! – эхом отозвался голос рядом с кроватью – Вам нужен Грэхем?
Я обернулась, и недоумение возросло. Если показалось странным увидеть на стене памятное изображение, то еще более удивительным предстал хорошо знакомый, живой образ женщины. Моему взору явилась леди – вполне реальная и материальная: высокая, хорошо одетая, в темном вдовьем платье и чепце, со вкусом украшавшем скромную, но достойную прическу. Лицо также выглядело обаятельным: пожалуй, сейчас уже слишком заметно тронутым временем, чтобы назвать его красивым, но по-прежнему полным разума и оригинальности. Она мало изменилась: пожалуй, стала чуть суровее и жестче, – но все равно осталась моей дорогой крестной матушкой, все той же миссис Бреттон.
Сохраняя внешнее спокойствие, я трепетала: пульс судорожно сбился с ритма, кровь отхлынула от лица, щеки похолодели, – но все же робко спросила:
– Мадам, где я?
– В очень надежном и безопасном месте. Ни о чем не думайте, пока окончательно не поправитесь: еще выглядите больной.
– Я в полной растерянности. Не знаю, могу ли вообще доверять своим чувствам, или они обманывают в каждой мелочи. Но ведь вы говорите по-английски, не так ли, мадам?
– Думаю, акцент заметен с первого слова. Мне трудно вести долгую беседу по-французски.
– Вы приехали из Англии, правда?
– Да, некоторое время назад. А вы давно в этой стране? Кажется, знаете моего сына?
– Неужели, мадам? Возможно, действительно знаю. Вот это портрет вашего сына?
– Юношеский портрет. Глядя на него, вы произнесли имя.
– Грэхем Бреттон?
Леди кивнула.
– Значит, я разговариваю с миссис Бреттон, Луизой Люси из Бреттона?
– Совершенно верно. А вы, как мне сказали, преподаете английский язык в одной из здешних школ: мой сын вас узнал.
– Кто меня нашел, мадам, и как?
– Скоро сын сам все объяснит. Но сейчас вы лишком слабы и рассеянны для разговора. Постарайтесь хотя бы немного позавтракать, а потом уснуть.
Несмотря на все испытания – усталость, душевный надлом, беспомощность перед стихией, – я чувствовала себя лучше. Терзавшая тело лихорадка отступила. Поскольку в последние девять дней я ничего не ела и постоянно страдала от жажды, то этим утром, увидев завтрак, ощутила острый голод. Внутренняя слабость заставила жадно выпить предложенный чай и съесть сопутствующий кусочек сухого тоста – очень маленький, но вполне достаточный, чтобы поддержать силы до тех пор, пока сиделка не принесла маленькую чашку бульона и бисквит.
Ближе к вечеру, когда свет померк, холодный ветер продолжал завывать… а дождь по-прежнему хлестал по стеклам, я поняла, что очень устала от постели. Комната хоть и была уютной, но слишком маленькой, и угнетала теснотой. Хотелось чего-то нового. Холод и мрак наводили тоску и рождали потребность увидеть и ощутить огонь камина. К тому же я продолжала думать о сыне высокой леди. Когда я его увижу? Уж точно не раньше, чем выйду из этой комнаты.
Наконец сиделка пришла, чтобы поправить на ночь постель, и приготовилась, завернув в одеяло, пересадить меня в маленькое, обитое ситцем кресло, но я, отвергнув заботу, принялась одеваться.
Едва нелегкая процедура завершилась и я присела отдохнуть, в комнату вошла миссис Бреттон и воскликнула с хорошо знакомой мне улыбкой – приятной, хотя и не мягкой.