– Оделись! Значит, чувствуете себя намного лучше? Полны сил, не так ли?
Манера речи до такой степени напоминала давнюю, что я почти вообразила, будто она начинает меня узнавать. В голосе звучала та же покровительственная интонация, которую я не только знала и принимала в детстве, но даже любила. Интонация эта основывалась не на условных преимуществах богатства или положения (в последнем особенно не ощущалось неравенства, так как мы находились на одной ступени социальной лестницы), а скорее на естественных физических преимуществах: точно так же дерево оберегает траву. Без дальнейших церемоний я изложила свою просьбу.
– Мадам, позвольте мне спуститься. Здесь так холодно и скучно.
– Ничего не может быть лучше, если чувствуете силы выдержать перемену, – согласилась она. – Пойдемте, обопритесь на меня.
Она предложила руку, я с благодарностью приняла помощь, и по застеленной ковром лестнице мы вместе спустились на площадку, откуда сквозь распахнутую высокую дверь прошли в убранную голубым дамастом гостиную. До чего приятно ощутить милый домашний уют! Как тепло в янтарном свете лампы, возле жаркого пламени камина! Картину счастья завершал стол, накрытый к традиционному английскому чаю, поданному в хорошо знакомом сервизе: начиная с массивного серебряного самовара в старинном стиле и чайника из того же металла и заканчивая тонкими фарфоровыми чашками – пурпурными с позолотой. Я сразу узнала особой формы печенье с тмином, неизменно появлявшееся на столе в Бреттоне. Грэхем любил его. И вот, как прежде, оно стояло перед его тарелкой рядом с серебряными приборами, а самого Грэхема ждали с минуты на минуту. Возможно, он уже в доме, и скоро удастся его увидеть.
– Присядьте скорее, – велела хозяйка, заметив, что, подходя к камину, я покачнулась.
Я села на диван, но уже через пару минут, сославшись на жар от камина, встала, перешла подальше, в тень, и сразу почувствовала себя уютнее. Миссис Бреттон никогда не суетилась вокруг кого бы то ни было, потому без малейших возражений позволила поступить так, как мне удобно. Она заварила чай и взяла газету. Мне нравилось наблюдать за крестной: все ее движения оставались точными, легкими, как в молодости. Сейчас ей около пятидесяти, однако ржавчина старости еще не коснулась ни тела, ни духа. Несмотря на полноту, она сохранила живость, а спокойствие не превратилось в уныние. Хорошее здоровье и активный темперамент продлили летнее цветение молодости.
Я заметила, что, читая, крестная матушка постоянно прислушивалась: ожидала сына. Она не любила признаваться, что волнуется, однако за окнами по-прежнему бушевала стихия и, если в это время Грэхем сражался со свирепо воющим ветром, то материнское сердце не могло оставаться спокойным.
– Опаздывает на десять минут, – проговорила миссис Бреттон, взглянув на часы, а спустя еще минуту подняла глаза от страницы и легким кивком в сторону двери показала, что услышала желанный звук.
Лицо ее прояснилось, а потом и мой неопытный слух уловил железный стук калитки, шаги на гравийной дорожке и, наконец, звонок дверного колокольчика. Он пришел. Матушка наполнила чайник кипятком из самовара и подвинула к камину мягкое кресло с синей обивкой – ее собственное, хотя я хорошо знала того, кто обладал правом безнаказанно его узурпировать. А когда герой поднялся по лестнице, что произошло после необходимой при столь ветреной, сырой погоде минутной заминки у зеркала, и вошел в комнату, мисс Бреттон спросила, спрятав счастливую улыбку:
– Это ты, Грэхем?
– Кто же еще, мама? – отозвался непунктуальный сын, непочтительно занимая великодушно предоставленное кресло.
– Ты опоздал, и чай уже остыл.
– Напрасно пугаешь: самовар весело поет.
– Садись к столу, ленивец. Непременно нужно занять мое место. Будь в тебе хотя бы искра приличия, оставил бы это кресло старушке.
– С удовольствием, вот только старушка сама оставляет его мне. Как твоя пациентка, мама?
– Может, ты сам у нее спросишь? – предложила миссис Бреттон, посмотрев в мой угол.
Пришлось выйти на свет. Грэхем вежливо поднялся навстречу, и теперь стоял на каменной плите возле камина, ростом, фигурой и мужественной красотой оправдывая нескрываемую материнскую гордость.
– Итак, вы спустились – значит, чувствуете себя лучше, намного лучше. Не ожидал встретить вас в таком виде, да еще здесь. Честно говоря, вчера вечером я очень встревожился, и если бы не пришлось спешить к умирающему больному, ни за что бы не уехал из дому, но моя матушка и сама почти доктор, а Марта – отличная сиделка. Недомогание показалось мне внезапным приступом слабости, совсем не обязательно опасным. Однако еще предстоит выяснить причины и подробности болезни. А пока, надеюсь, вам лучше?
– Да, лучше, – ответила я спокойно. – Намного лучше. Благодарю вас, доктор Джон.
Да, читатель. Этот молодой человек, любимый сын, мой благородный хозяин Грэхем Бреттон оказался не кем иным, как доктором Джоном. Больше того, я узнала его без удивления. Услышав шаги на лестнице, сразу поняла, что за фигура появится в гостиной спустя мгновение, чей облик предстанет перед восхищенным взором. Открытие произошло не в эту минуту, а уже давно проникло в воспаленное сознание. Конечно, я хорошо помнила юного Бреттона. Хотя десятилетие с шестнадцати до двадцати шести неминуемо изменило мальчика, превратив в зрелого мужчину, но не смогло сделать неузнаваемым, как не смогло лишить меня зрения и памяти. Доктор Джон Грэхем Бреттон сохранил сходство с шестнадцатилетним юношей: те же глаза, те же черты – особенно скульптурно вылепленная нижняя часть лица. Конечно, я быстро его разоблачила: узнала в тот описанный несколькими главами раньше момент, когда невольное пристальное внимание навлекло на меня унижение невысказанного упрека. Последующее наблюдение целиком и полностью подтвердило предположение. В жестах, позах, манерах мужчины воплотились обещания юности. В низком бархатном голосе слышались прежние интонации. Даже некоторые характерные обороты речи сохранились по сей день, равно как особенности взгляда, улыбки, внезапный свет глаз из-под благородно очерченного лба.
Что-нибудь сказать, намекнуть на свое открытие я не могла: несдержанность не соответствовала ни стилю мысли, ни системе чувств. Напротив, я старалась как можно дольше хранить тайну. Мне нравилось представать перед ним в густом непроницаемом тумане, в то время как сам он появлялся в лучах иллюминации, ярко освещавшей голову, фигуру, но не распространявшейся дальше.
Я хорошо понимала, что для доктора Джона ничего не изменится, если учительница английского языка внезапно объявит: «Я Люси Сноу!» – поэтому скромно держалась на отведенном судьбой скромном месте, а поскольку имени он не спрашивал, и не называла. Доктор Джон слышал, что ко мне обращаются «мисс» или «мисс Люси», но ни разу не слышал фамилии. А что касается невольного узнавания – хотя, возможно, я изменилась еще меньше, чем он, – такая мысль и вовсе никогда не приходила ему в голову. С какой же стати мне ее подсказывать?
За чаем доктор Джон держался просто и мило, в соответствии со своей натурой. Когда же чаепитие закончилось и поднос унесли, устроил в углу дивана уютное гнездышко из подушек и велел мне туда сесть. И он сам, и матушка тоже придвинулись к камину. Не прошло и десяти минут, как взгляд миссис Бреттон сосредоточился на мне с особым выражением. Женщины улавливают некоторые тонкости значительно быстрее мужчин.
– Надо же! – воскликнула она вскоре. – Трудно представить более определенное сходство! Грэхем, ты заметил?
– Заметил что? Чем теперь озабочена старушка? У тебя такой взгляд, мама! Можно подумать, что это приступ ясновидения.
– Скажи, Грэхем, тебе эта молодая леди никого не напоминает? – указала на меня миссис Бреттон.
– Мама, ты смущаешь нашу гостью. Я не раз говорил, что излишняя прямота граничит с неучтивостью. Не забывай и о том, что она тебя не знает и не привыкла к своеобразию твоих манер.
– Вот сейчас, когда смотрит вниз, и сейчас, когда – в сторону, на кого она похожа, Грэхем?
– Право, мама, если знаешь ответ, то сама и дай.
– Ты говорил, что знаком с молодой леди с тех пор, как начал работать в школе на рю Фоссет, но ни разу не обмолвился о редком сходстве!
– Не мог обмолвиться о том, чего не замечал прежде и не замечаю сейчас. Объясни наконец, что ты имеешь в виду!
– Глупый мальчик! Посмотри внимательно!
Грэхем уставился на меня, но я знала, чем закончится испытание, потому предпочла его опередить:
– С тех пор, как мы расстались на улице Святой Анны, доктор Джон был настолько занят работой и размышлениями, что, хотя я уже несколько месяцев назад узнала мистера Грэхема Бреттона, мне ни разу не пришло в голову ему представиться. Я Люси Сноу.
– Люси Сноу! Так я и думала! Я знала! – воскликнула миссис Бреттон, быстро подошла ко мне и чмокнула в щеку.
Кто-нибудь другой, вероятно, устроил бы из подобного открытия немало шума, ничуть ему не обрадовавшись, но моя крестная матушка предпочитала сдерживать открытое проявление чувств, поэтому мы обе справились с удивлением посредством нескольких слов и единственного поцелуя. И все же осмелюсь предположить, что она была довольна и вполне уверена, что довольна и я. Пока мы возобновляли старое знакомство, Грэхем молча сидел напротив, пытаясь справиться с пароксизмом изумления.
– Матушка назвала меня глупым мальчиком, и, судя по всему, не зря, – проговорил он наконец. – Даю честное слово: ни разу не уловил сходства, хотя часто вас встречал, – но теперь ясно его вижу. Люси Сноу! Конечно! Прекрасно ее помню, и вот она сидит на диване. Никаких сомнений. Но, должно быть, до сих пор вы не узнавали меня, раз об этом не упомянули.
– Узнала, причем давно, – возразила я.
Доктор Джон промолчал. Скорее всего, моя излишняя скромность показалась ему странной, однако от осуждения он воздержался: думаю, счел неприличным расспрашивать о подробностях и выяснять причину такой скрытности. Наверное, он испытывал легкое любопытство, однако важность открытия не достигла такой степени, чтобы позволить любопытству переступить черту благоразумия.