Что касается миссис Бреттон – моей активной крестной матушки, – которая, как выяснилось позднее, весь день провела на воздухе, то она полулежала в своем любимом глубоком кресле и дремала. Увидев меня, Грэхем сразу подошел, причем очень осторожно, чтобы не разбудить спящую, и, пригласив меня присесть возле окна, тихо заговорил. Глубокий голос никогда не звучал резко, а сейчас казался намеренно приглушенным, чтобы продлить, а не нарушить сон.
– Здесь очень спокойно. Не знаю, удалось ли вам рассмотреть дом во время прогулок. С дороги его, конечно, не видно. Выйдя за ворота, через милю надо свернуть на тропинку, которая вскоре превратится в широкую аллею и через луг и рощу приведет сюда, к самой двери. Дом не новый – скорее даже старинный особняк. Его прозвали Террасой, потому что фасад возвышается над широкой, покрытой дерном площадкой, откуда ступени ведут по травянистому склону к аллее. Посмотрите! Поднимается луна! Как красиво она просвечивает сквозь стволы деревьев!
Разве когда-нибудь луна выглядела некрасивой? Красная, словно пламя, она поднялась над склоном, на наших глазах стала золотой и вскоре чистой, без единого пятнышка, вознеслась на безмятежное небо. Умиротворил лунный свет доктора Бреттона или опечалил? Настроил ли на романтический лад? Думаю, да. Обычно не склонный к проявлению чувств, сейчас, глядя на безупречный диск, он вздохнул тихо, почти незаметно. Не оставалось сомнений относительно причины или значения вздоха: я знала, что рожден он красотой, а адресован Джиневре, – и, понимая это, сочла своего рода долгом произнести имя, о котором он думал. Конечно, доктор Джон был готов к обсуждению: в лице читался интерес, подтвержденный массой вопросов и комментариев. Напор чувства и красноречия сдерживался, пожалуй, лишь смущением и боязнью начать разговор. Я могла принести пользу одним-единственным способом: избавить собеседника от неловкости. Достаточно произнести имя идола, чтобы свободно полилась нежная песнь любви. Я придумала удачную первую фразу: «Вам известно, что мисс Фэншо отправилась в путешествие с четой Чолмондейли?» – и уже открыла рот, чтобы начать, когда доктор Джон сел рядом, нарушив мои планы, и, спрятав чувства в карман, заговорил на другую тему:
– Сегодня утром я первым делом отправился на рю Фоссет, чтобы сказать кухарке, что вы в безопасности и в хороших руках. Представьте себе: оказалось, что она до сих пор не заметила вашего отсутствия. Думала, что вы по-прежнему в большой спальне. Заботливая служанка и прекрасный уход!
– О, все это вполне объяснимо. Готон все равно не смогла бы сделать ничего другого, кроме как принести чашку ячменного отвара и кусочек хлеба. Но за последнюю неделю я так часто отказывалась и от того, и от другого, что доброй женщине надоело напрасно бегать из кухни жилого дома в школьную спальню, и она приходила лишь раз в день, чтобы поправить постель. Думаю, однако, что с радостью приготовила бы для меня бараньи котлеты, если бы я смогла их съесть.
– О чем думала мадам Бек, оставляя вас в одиночестве?
– Она же не могла предвидеть, что я заболею.
– Вы много страдали? Как ваша нервная система?
– Не знаю, что там с моей нервной системой, но настроение было ужасным.
– Что лишает меня возможности использовать лекарства. Исправить настроение медицина не способна. У порога ипохондрии врачебное искусство пасует: заглядывает в камеру пыток, но ничего не может сделать и даже сказать. Способно помочь лишь жизнерадостное общество. Вам не следует оставаться в одиночестве и нужно как можно больше двигаться.
За полезными советами последовала исполненная понимания пауза. Я подумала, что рекомендации прозвучали уместно, не выходя за рамки безопасности обычаев и непогрешимости традиций.
– Мисс Сноу, – опять заговорил доктор Джон, к моему огромному облегчению оставив тему здоровья и моей нервной системы, – позвольте спросить: вы католичка?
Я очень удивилась:
– Католичка? Нет! Откуда такая мысль?
– Дело в способе, которым вас поручили мне вчера вечером…
– Меня вам поручили? Ах да, конечно! Я ведь до сих пор не знаю, как я сюда попала.
– Должен признаться, при обстоятельствах, немало меня озадачивших. Вчера я весь день провел в наблюдении за исключительно интересным клиническим проявлением. Болезнь редкая, а лечение сомнительное. Подобный, но еще более острый случай довелось видеть в парижском госпитале. Впрочем, это вас не заинтересует. Наконец смягчение основных симптомов (в том числе и острой боли) позволило мне уйти, и я отправился домой, из-за непогоды – кратчайшим путем, через нижний город. Проезжая мимо принадлежащей общине бегинок старинной церкви, при свете фонаря в глубокой арке входа увидел священника, который что-то пытался поднять со ступеней. Света фонаря было достаточно, чтобы рассмотреть лицо. Этого святого отца я часто встречал у постелей больных, как богатых, так и бедных, но гораздо чаще – бедных. Мне он кажется человеком достойным – гораздо лучше большинства представителей своего сословия в этой стране, причем во всех отношениях: как осведомленности, так и преданности долгу. Наши взгляды встретились, и он сделал знак остановиться. В его руках оказалась женщина – без сознания. Я спешился.
«Это ваша соотечественница, – сказал священник. – Спасите ее, если она еще жива».
При ближайшем рассмотрении соотечественница оказалась учительницей английского языка в пансионате мадам Бек – без сознания, замерзшая и едва живая. Я поинтересовался, что все это значит.
Святой отец поведал, что после вечерни вы пришли к нему на исповедь, но ваш вид да еще признание…
– Интересно, что же я сказала? – полюбопытствовала я, прервав его.
– Несомненно, сообщили об ужасных преступлениях, только он не уточнил, о каких именно. Печать исповеди пресекла как его красноречие, так и мое любопытство. Искренние признания, однако, не вызвали враждебности святого отца. Кажется, он проникся столь острым сочувствием к вам, да еще в такую ужасную погоду, что счел христианским долгом проследить, как выйдете из церкви и доберетесь до дома. Возможно, таким поступком достойный человек бессознательно проявил малую толику хитрости своего сословия, желая узнать, где вы живете. Упомянули об этом в исповеди?
– Нет, напротив: старательно избегала даже намека на любой конкретный признак. А что касается исповеди, доктор Джон… Думаю, вы сочтете меня сумасшедшей, но не смогла удержаться. Полагаю, вина лежит на том, что вы называете нервной системой. Не готова выразить переживания словами, но мои дни и ночи стали невыносимыми. Жестокое одиночество повлияло на сознание. Чувство должно было или найти выход, излиться, или убить меня, точно так же (это вам понятно, доктор Джон), как если тромб или другое непреодолимое препятствие преграждает путь крови через сердце, поток устремляется по другому, смертельному руслу. Я мечтала о сочувствии, дружбе, совете, но не могла найти ничего подобного ни в комнате, ни в саду, а потому отправилась искать в церкви, на исповеди. То, что я сказала, не было ни признанием, ни рассказом. Я не сделала ничего плохого. Жизнь не была достаточно активной для темных свершений, будь то в мыслях или в реальности. Вся моя исповедь состояла из тоскливой, отчаянной жалобы.
– Люси, вам необходимо сменить обстановку – желательно отправиться в путешествие, причем на полгода, не меньше! Ваша спокойная натура становится чересчур возбудимой. Долой мадам Бек! Неужели маленькая жизнерадостная вдовушка настолько безжалостна, чтобы обречь свою лучшую учительницу на одинокое затворничество?
– Мадам Бек ни в чем не виновата, – возразила я. – И никто не виноват. Не смейте никого порицать.
– В ком же тогда причина, Люси?
– Во мне, доктор Джон, во мне. А еще в той великой абстракции, на чьи широкие плечи я готова возложить тяжкое бремя вины, которое они без труда выдержат: в судьбе. Виноваты только я и судьба.
– В таком случае «я» должно в будущем стать осторожнее, – с улыбкой заключил доктор Джон.
Очевидно, моя беспомощная грамматика показалась ему забавной.
– Перемена климата, воздуха, обстановки – таково мое предписание, – заключил практичный молодой врач. – Но вернемся к нашим баранам, Люси. Пока что отец Силас, со всей его хитростью (поговаривают, что он иезуит), не узнал ничего нового, поскольку вместо того, чтобы вернуться на рю Фоссет, вы потеряли сознание от горячки…
– Нет-нет! – опять перебила я доктора. – Лихорадка началась этой ночью. Не приписывайте мне бред: точно знаю, что была в своем уме.
– Отлично! Несомненно, вы мыслили так же четко, как я сейчас. Блуждания завели вас в точку, противоположную пансионату. Возле церкви бегинок, под дождем и ветром, в полной темноте, вы потеряли сознание и упали. Священник пришел на помощь, а потом, как известно, подоспел и доктор. Вдвоем мы нашли фиакр и привезли вас сюда. Несмотря на почтенный возраст, отец Силас сам принес вас в гостиную, уложил на диван и наверняка остался бы рядом до первых признаков улучшения, да и я тоже, но, как назло, нас обоих срочно затребовали к тому умирающему пациенту, которого я недавно оставил. Следовало исполнить непреложный долг: последний визит доктора и обряд священника. Без промедлений. Мы с отцом Силасом отправились к больному, матушка проводила вечер у знакомых, и вас поручили Марте, оставив указания, которые она, судя по всему, успешно выполнила. Итак, вы католичка?
– Пока нет, – ответила я с улыбкой. – Только не говорите отцу Силасу, где я живу, не то он постарается обратить меня в свою веру, однако при встрече передайте, пожалуйста, глубокую благодарность. Если когда-нибудь разбогатею, непременно пожертвую деньги на благотворительность. Смотрите, доктор Джон, ваша матушка просыпается. Пора распорядиться, чтобы принесли чай.
Грэхем позвонил в колокольчик, а когда миссис Бреттон выпрямилась в кресле – негодуя на себя за уступку природе и намереваясь решительно отрицать, что спала хотя бы минуту, – с улыбкой пошел в наступление: