– Баюшки-баю, мама! Поспите еще. Во сне вы – сама невинность.
– Во сне, Джон Грэхем! О чем ты? Сам знаешь, что я никогда не сплю днем: может, забылась на пару минут, вот и все.
– Да-да, конечно! Нежное прикосновение серафима, легкая дремота феи. Мама, в подобных случаях вы всегда напоминаете мне Титанию[162].
– А все потому, что сам ты невероятно похож на Боттома[163].
– Мисс Сноу, вам когда-нибудь приходилось слышать что-нибудь подобное остроумию моей матушки? Это самая находчивая женщина среди представительниц своего возраста и габаритов.
– Приберегите комплименты для себя, сэр, и не забудьте о собственных размерах, которые тоже заметно тяготеют к увеличению. Люси, правда, мой сын похож на Джона Булля[164] в молодости? Раньше был худым, как угорь, а теперь начинает приобретать драконовскую тяжеловесность – комплекцию любителя стейков. Осторожнее, Грэхем! Если растолстеешь, отрекусь от тебя.
– Не верю! Скорее уж от самой себя! Я в ответе за благополучие старушки, Люси. Она высохнет в зеленой и желтой меланхолии, если вдруг утратит шесть с лишним фунтов порока в качестве объекта ежедневных нотаций. Они наполняют жизнь смыслом, поддерживают дух!
Мать и сын стояли лицом к лицу по обе стороны камина. Реплики звучали не очень ласково, однако взгляды щедро искупали словесную перепалку. Не оставалось сомнений, что главное сокровище миссис Бреттон таилось в груди сына, где билось драгоценное сердце. Что же касается Грэхема, то сыновняя любовь уживалась в его душе с другой привязанностью, а поскольку новое чувство родилось недавно, именно оно получило львиную долю внимания. Джиневра, Джиневра! Догадывалась ли уже миссис Бреттон, к чьим ногам молодой идол возложил свое сердце? Смогла бы одобрить выбор? Этого я не знала, однако предполагала, что если бы она увидела, как мисс Фэншо обращается с Грэхемом, как манипулирует холодностью и кокетством, неприязнью и обольщением; если бы ощутила испытанную сыном боль; если бы, подобно мне, заметила, как подавляются его благородные чувства, как получает незаслуженное признание и предпочтение тот, кто превратился в инструмент его унижения, – тогда, несомненно, миссис Бреттон провозгласила бы Джиневру слабоумной или развращенной особой, если не той и не другой сразу. И я бы с ней согласилась.
Второй вечер прошел так же мило, как первый. Даже еще приятнее. Мы наслаждались спокойной беседой. О давних неприятностях не упоминали, предпочитая укрепить знакомство. Я чувствовала себя легче, свободнее, уютнее. Той ночью не заснула в слезах, как обычно, а спустилась в страну видений по тропинке, вьющейся среди приятных мыслей.
Глава XVIIIМы ссоримся
В первые дни моего пребывания в доме Бреттонов Грэхем ни разу не присел рядом, не остановился напротив во время привычных хождений из конца в конец гостиной. Он никогда не выглядел задумчивым или больше, чем обычно, погруженным в себя. Однако я помнила о мисс Фэншо и ждала, что рано или поздно заветное имя сорвется с осторожных губ. Держала уши и мозг в постоянной готовности к болезненной теме, хранила под рукой терпение и регулярно пополняла запас сочувствия, чтобы в нужную минуту рог изобилия мог излиться во всей полноте. Наконец однажды, после недолгой внутренней борьбы, которую я заметила с уважением, доктор Джон отважился заговорить о главном. Тема была обозначена деликатно, едва ли не анонимно.
– Слышал, что ваша подруга проводит каникулы в путешествии.
«Да уж, подруга!» – подумала я, однако возражать не стала: пусть называет как хочет, а я буду думать по-своему. Подруга так подруга. И все же ради эксперимента не удержалась от вопроса: кого он имел в виду?
Доктор Джон присел к моему рабочему столу, взял в руки клубок ниток и начал машинально разматывать.
– Джиневра – мисс Фэншо – отправилась на юг Франции вместе с супругами Чолмондейли?
– Верно.
– Вы с ней переписываетесь?
– Вас изумит то обстоятельство, что я ни разу не задумалась о подобной привилегии.
– А вы видели написанные ею письма?
– Да, несколько. Все были адресованы дяде.
– В них наверняка нет недостатка в остроумии и наивности. В душе мисс Фэншо так много живости и так мало хитрости.
– Месье Бассомпьеру она пишет достаточно обстоятельно: тот, кто платит, имеет право знать все.
(На самом же деле послания Джиневры богатому родственнику обычно представляли собой деловые документы – недвусмысленное требование денег.)
– А почерк? Должно быть, отличается ровностью, легкостью, благородством?
Так и было, что я честно подтвердила.
– Искренне верю, что все, что она делает, получается хорошо, – заметил доктор Джон, а поскольку я не спешила восторженно поддержать высокую оценку, добавил: – Близко зная мисс Фэншо, можете ли назвать качество, которого ей недостает?
– Кое-что она делает очень хорошо.
«Особенно флиртует», – добавила я мысленно.
– Когда, на ваш взгляд, она вернется в город? – спросил Грэхем после недолгого молчания.
– Позвольте объяснить. Вы оказываете мне слишком много чести, приписывая степень близости к мисс Фэншо, которой я не имею счастья наслаждаться. Никогда не хранила ее секретов и планов. Настоящих друзей прекрасной Джиневры найдете в иной сфере: например, в семействе Чолмондейли.
Он явно подумал, что меня гложет болезненная ревность сродни его собственной!
– Простите ее, – попросил доктор Джон. – Не судите строго. Светский блеск влечет мисс Фэншо, но скоро она поймет, что эти люди пусты, и вернется к вам с возросшей привязанностью и укрепившимся доверием. Я немного знаком с четой Чолмондейли: примитивные, самовлюбленные, эгоистичные. Поверьте, в глубине души Джиневра ценит вас в десять раз больше.
– Вы очень добры, – отозвалась я лаконично.
Отрицание приписанных заслуг жгло губы, однако я не позволила ему вырваться и согласилась предстать униженной, отверженной и страдающей наперсницей великолепной мисс Фэншо. Должна признаться, читатель, что смирение далось непросто.
– И все же, – продолжил Грэхем, – утешая вас, я не в состоянии утешиться сам. Не смею надеяться, что она оценит меня по достоинству. Амаль – ничтожное существо, однако, боюсь, мисс Фэншо отдает предпочтение именно ему. Ужасное заблуждение!
Терпение мое лопнуло, причем внезапно, без предупреждения. Очевидно, болезнь и слабость подточили туго натянутый канат, и он не выдержал испытаний.
– Доктор Бреттон, – заговорила я горячо. – Больше всех заблуждаетесь вы. Во всех смыслах, кроме единственного, вы искренний, сильный, здравомыслящий, проницательный человек. И лишь в одном отношении предстаете не кем иным, как рабом. Заявляю, что в сердечной склонности к мисс Фэншо вы не заслуживаете уважения, и я вас не уважаю!
С этими словами я встала и в глубоком волнении покинула комнату.
Эта драматичная сцена произошла утром, а вечером предстояло снова встретиться с Грэхемом. Вскоре я поняла, что поступила опрометчиво. Доктор Бреттон не был слеплен из обычного теста или другого вульгарного материала. Хотя внешняя форма свидетельствовала о мужской силе и выносливости, под обманчивой оболочкой таилась почти женственная тонкость, ранимость и деликатность – куда более изысканная, чем можно было предположить даже после нескольких лет знакомства. Действительно, до тех пор, пока чрезвычайно жесткое столкновение с его нервами не выдавало их чрезвычайную чувствительность, эту сложную конструкцию следовало игнорировать, тем более что способность к сочувствию не была его яркой чертой. Быстро понимать и принимать переживания другого человека – особое качество. Некоторые характеры обладают и тем и другим, некоторые не имеют ни одного. Доктор Джон был в полной мере наделен лишь одним свойством – чувствительностью, однако, несмотря на утверждение об отсутствии в такой же степени второго, читатель не должен впадать в крайность и провозглашать его холодным эгоистом. Напротив, это был добрый, великодушный человек: стоило только рассказать о своей нужде, как ладонь его раскрывалась. Стоило облечь горе в слова, как слух тут же обращался навстречу, – но ожидание тонкости восприятия, чуда интуиции неизбежно вело к разочарованию. Тем вечером, едва доктор Джон вошел в гостиную и попал в свет лампы, я сразу поняла, как работает механизм его души.
К той, что назвала его рабом и торжественно лишила уважения, он должен был питать особые чувства. Возможно, метафора была избрана верно, а отречение прозвучало справедливо. Он не пытался возражать. Сознание его честно прорабатывало унизительную возможность. В обвинении он искал причину неуспеха, столь болезненно лишившего покоя. Погрузившись в самокритичный внутренний монолог, со мной и даже с матушкой он общался до холодности сдержанно. И все же в его внешности, даже в момент глубокой депрессии обладающей высшей мужской красотой, не ощущалось ни тени злобы, жестокости, затаенной вражды, ничтожности. Когда я подвинула его кресло к столу, что поспешила сделать прежде служанки, и дрожащими руками подала чашку чая, он произнес «спасибо, Люси» с такой доброй интонацией низкого бархатного голоса, которую мой слух воспринял с обычной глубокой благодарностью.
С моей стороны существовал один-единственный план: искупить предосудительную несдержанность, тем самым заслужив право на спокойный ночной сон. Ситуация казалась невыносимой. Я даже не пыталась притвориться, что способна вести войну. Школьное одиночество, монастырская тишина и неподвижность – все, что угодно, – казалось лучше жизни в ссоре с доктором Джоном. Что же касалось Джиневры, то она могла обрести серебряные крылья голубки или другой почитаемой птицы, чтобы вознестись на самый высокий шпиль среди самых высоких звезд, куда самый высокий полет фантазии обожателя соблаговолит поместить созвездие ее достоинств. Я знала, что больше ни разу в жизни не осмелюсь оспорить ни одно, даже самое неблагоразумное решение. Как ни старалась я поймать взгляд Грэхема, он то и дело ускользал и, ничего не говоря, удалялся, ввергая в растерянность. После чая, грустный и тихий, доктор Джон сел читать книгу. Хотелось подойти и скромно устроиться рядом, но я опасалась, что он проявит враждебность и негодование. Я жаждала заговорить, но не осмеливалась даже шептать. Но вот матушка вышла из комнаты, и, поддавшись непреодолимому сожалению, я робко пробормотала: