– Доктор Бреттон.
Он поднял глаза от книги. Взгляд не обдавал холодом или неприязнью, губы не выражали цинизма. Он желал услышать то, что я мечтала сказать. Душа его, как доброе вино, была настолько выдержанной и щедрой, что не могла прокиснуть от одного удара грома.
– Доктор Бреттон, простите меня за поспешные выводы и необдуманные слова. Пожалуйста, простите.
Он улыбнулся, хотя я еще не договорила.
– Возможно, я заслужил их, Люси. Если вы меня не уважаете, значит, я не достоин уважения. Боюсь, веду себя, как неуклюжий глупец. Должно быть, часто поступаю плохо: там, где хочу угодить, вызываю лишь раздражение.
– Этого вы не можете знать. Но даже если так, то чья вина здесь: вашего характера или чужого восприятия? Однако сейчас позвольте отказаться от слов, произнесенных в минуту гнева. Глубоко уважаю вас во всех без исключения смыслах и ситуациях. Недооценивать себя и переоценивать других – разве это не достоинство?
– Могу ли я переоценивать Джиневру?
– Я считаю, что можете; вы считаете, что не можете. Давайте согласимся на различии мнений. Простите меня, вот о чем я прошу.
– Неужели вы думаете, что я затаил злость за единственное горячее слово?
– Вижу, что не затаили: вы вообще не способны злиться, – и все же скажите просто: «Люси, прощаю!» Это избавит меня от сердечной боли.
– Забудьте про сердечную боль, как я стараюсь забыть про свою, ибо вы все-таки ранили меня, Люси. Теперь, когда боль ушла, я не просто прощаю вас, а испытываю благодарность за искреннюю благожелательность.
– Да, так и есть: я искренне желаю вам добра.
На этом наша ссора закончилась.
Читатель, если в ходе этого рассказа вам покажется, что мое мнение о докторе Джоне меняется, простите за кажущуюся непоследовательность: передаю чувства так, как чувствовала тогда; описываю понимание характера так, как понимала тогда.
Грэхем проявил присущее тонкой душе благородство и стал обращаться со мной еще доброжелательнее, чем до размолвки. Больше того: инцидент, который, по моим понятиям, должен был отдалить нас друг от друга, в некоторой степени изменил наши отношения, но не так, как я боялась. До этого пространство между нами разделяла невидимая стена: очень тонкая, прозрачная и холодная, – а теперь несколько жарких слов, пусть даже согретых гневом, растопили хрупкую пелену сдержанности. После ссоры и примирения завеса холода полностью растаяла. Думаю, что, начиная с этого дня и на всем протяжении нашей дружбы, доктор Бреттон никогда не разговаривал со мной церемонно. Казалось, теперь он знал, что если заговорит о себе и о том, что особенно занимает мысли, то непременно порадует меня и удовлетворит искренний интерес. Нетрудно догадаться, насколько часто в наших беседах упоминалась мисс Фэншо.
Джиневра! Он считал ее прекрасной, совершенно необыкновенной, с такой чистой любовью говорил об очаровании, доброте, невинности, что, несмотря на прозаическое знание реальности, даже для меня образ начал покрываться неким отраженным сиянием. И все же, читатель, должна честно признаться, что нередко мой друг говорил глупости, но я проявляла ангельское терпение, хорошо запомнив, насколько остра боль, причиненная попыткой переубедить, а тем более разочаровать его. В странном новом смысле я стала более эгоистичной и уже не находила сил отказать себе в удовольствии подчиниться его настроению и угодить его воле. Особенно абсурдным он по-прежнему казался тогда, когда сомневался, а тем более отчаивался в своей способности в конечном итоге завоевать предпочтение мисс Фэншо. Упрямее, чем прежде, в моем сознании укоренилась фантазия, что она лишь кокетничает, отвергая достойного поклонника, в то время как в сердце лелеет каждое его слово и каждый взгляд. И все же порой доктор Джон раздражал даже вопреки твердому решению все слушать и терпеть. В разгар горько-медового удовольствия он вдруг с такой силой ударял кресалом восторженного заблуждения по кремню моей решимости, что время от времени все-таки высекал искры. Однажды, чтобы унять его бесконечные душевные терзания, я осмелилась заявить, что не сомневаюсь в намерении мисс Фэншо принять его ухаживания.
– Не сомневаетесь! Но есть ли у вас основания для уверенности?
– Есть, причем самые убедительные.
– Право, Люси, скажите, какие именно!
– Вам они известны не хуже, чем мне. Больше того: удивительно, что, зная о них, вы до сих пор не уверены в преданности Джиневры. Честное слово, в данных обстоятельствах это едва ли не оскорбление.
– Сейчас вы заговорили быстрее и задышали чаще, но это не важно: продолжайте до тех пор, пока не дадите полного объяснения, мне оно необходимо.
– Обязательно его получите, доктор Джон. Порой вы необыкновенно великодушны и щедры, а как христианин, всегда готовы на приношение. Если бы отец Силас сумел обратить вас в католичество, вы осыпали бы его подаяниями для бедных, снабдили алтарь свечами и постарались как можно богаче украсить место поклонения любимому святому. Джиневра, Джон…
– Перестаньте! – воскликнул Грэхем. – Не продолжайте!
– Нет, позвольте вас ослушаться. Не могу сосчитать, сколько раз ладони Джиневры наполнялись из ваших ладоней. Вы дарите ей самые дорогие цветы, изобретаете такие изысканные подарки, представить которые способна лишь алчная женщина. Вдобавок мисс Фэншо обладает ювелирным гарнитуром, покупкой которого ваша щедрость едва не переступила границу экстравагантности.
Скромность, которую сама Джиневра никогда не проявляла в этом вопросе, залила лицо обожателя ярким румянцем.
– Чепуха! – воскликнул он, варварски проткнув ножницами моток шелковых ниток. – Все эти подарки сделаны ради собственного удовольствия, а приняв их, она оказала мне любезность.
– Гораздо больше: поклялась честью, что не останется в долгу. Если она не может отплатить чувствами, то обязана выложить деловой эквивалент в виде нескольких столбиков золотых монет.
– Но вы не понимаете ее натуры. Мисс Фэншо слишком наивна, чтобы обратить внимание на мои подарки, и простодушна, чтобы оценить.
Я рассмеялась, потому что собственными ушами слышала, как Джиневра называет цену каждой вещицы. Несмотря на молодость, она уже давно научилась в этом разбираться: материальные затруднения, схемы, сделки, попытки реализовать запасы всегда составляли для нее любимый стимул мыслительного процесса.
Тем временем доктор Джон взволнованно продолжал:
– Вы бы видели Джиневру в тот момент, когда я клал на ее колени какую-нибудь безделушку. Какое спокойствие, какая невозмутимость! Ни малейшего стремления взять вещицу в руки, ни намека на радость удивления и желание рассмотреть сюрприз. Из одного лишь любезного нежелания меня обидеть она позволяет букету лежать рядом, а потом соглашается взять его с собой. О, если мне удавалось застегнуть браслет на изящном запястье, каким бы красивым ни выглядело украшение (а я всегда старательно выбирал симпатичные и, разумеется, недешевые ювелирные изделия), глаза ее не освещались радостным блеском: она едва бросала взгляд на подарок.
– А затем, разумеется, так и не оценив украшение, снимала его и возвращала?
– Нет. Для такого оскорбления она слишком великодушна. Делала вид, что забыла о моем подношении, и забирала его с благородным спокойствием и легкой рассеянностью. Разве в подобных условиях согласие принять подарки можно считать благоприятным симптомом? Даже если бы я преподнес все свое состояние и мисс Фэншо приняла дар, ее неспособность к корыстным соображениям настолько очевидна, что я не осмелился бы предположить, что подобная сделка продвинула меня хотя бы на шаг.
– Доктор Джон, – начала я, – любовь слепа…
В этот момент в глазах моего собеседника вспыхнул тонкий голубой луч, напомнивший о прежних днях и его юношеском портрете. Почему-то вдруг подумалось, что по крайней мере часть высказанной веры в наивность мисс Фэншо искусственна. Не исключено, что, несмотря на страсть к ее красоте, оценка слабостей менее ошибочна и более проницательна, чем представляется в речи. Но ведь взгляд мог оказаться обманчивым или, в лучшем случае, вызвать мимолетное впечатление. И все же – обманчивый или искренний, воображаемый или настоящий – этот взгляд положил конец разговору.
Глава XIXКлеопатра
В Террасе я оставалась в течение двух недель после окончания каникул. Отсрочку организовала добрая миссис Бреттон. В один прекрасный день ее сын вынес вердикт: «Люси еще недостаточно окрепла, чтобы вернуться в пещеру пансионата», – и она тут же отправилась на рю Фоссет, побеседовала с директрисой и убедила ее в необходимости продолжительного отдыха и перемены обстановки, без которых полное выздоровление невозможно. За этим, однако, последовал неожиданный и не самый приятный знак внимания – визит вежливости самой мадам Бек.
Однажды любезная леди действительно отправилась на прогулку в фиакре и заехала так далеко, что прибыла в шато собственной персоной. Полагаю, ей просто захотелось посмотреть, где обитает доктор Джон. Судя по всему, особняк с благородным интерьером превзошел все ее ожидания. Она пылко восхваляла все, что видела, при этом назвав голубую гостиную une pièce magnifique[165]; многословно поздравляла меня с обретением tellement dignes, aimables et respectables[166] друзей; ловко направила комплимент в мой адрес, а когда с работы вернулся доктор Джон, бросилась к нему с невероятной живостью и рассыпалась фейерверком быстрой речи, сияющей искрами восторга относительно шато madame sa mère – la digne châtelaine[167]. Не забыла восхититься и его внешностью – действительно цветущей, а в тот момент дополнительно украшенной добродушной, хотя и чуть насмешливой, улыбкой, с которой он всегда слушал стремительный, цветистый французский язык мадам. Короче говоря, в тот день мадам Бек предстала в наилучшем виде, явив собою живое огненное колесо комплиментов, восторженных восклицаний и любезностей. Из вежливости, а также чтобы задать несколько вопросов относительно школьных дел, я проводила мадам до экипажа и заглянула в окно, когда она уже устроилась на сиденье и дверь закрылась. Какая огромная перемена произошла за один лишь краткий миг! Только что искрившаяся остроумием, сейчас властительница выглядела суровее судьи и мрачнее мудр