.
– Но, пока месье говорил, я уже успела много раз на нее посмотреть: из этого угла отлично видно.
– Немедленно отвернитесь к стене и рассматривайте четыре сцены из жизни женщины.
– Простите, месье Поль, они слишком безобразны, но если вас восхищают, могу освободить место и оставить наедине с картинами.
– Мадемуазель, вы, дочери протестантизма, не устаете поражать: беспечные англичанки, ходите среди раскаленных железных лемехов и не обжигаетесь, – возразил профессор с полуулыбкой, больше похожей на угрюмую гримасу. – Наверное, если некоторых из вас бросить в печь Навуходоносора, вы и оттуда выйдете, не ощутив запаха пламени.
– Не согласится ли месье отодвинуться на дюйм в сторону?
– На что смотрите сейчас? Неужели в той группе молодых людей узнали знакомого?
– Кажется, так и есть. Да, точно. Вижу человека, которого знаю.
Голова, которую я заметила, не могла принадлежать никому другому, кроме отважного полковника Альфреда де Амаля. До чего законченная, безупречная прическа! До чего аккуратная, изящная фигура! До чего женственные ноги и руки! А поднятый к глазу лорнет! С каким глубоким восхищением полковник рассматривал Клеопатру и потом восторженно обменивался впечатлениями с участливым спутником! О, человек глубоких чувств! О, истинный джентльмен превосходного вкуса и такта! Я наблюдала за ним минут десять и пришла к выводу, что смуглая пышная Венера Нила тронула его до глубины души. Меня настолько заинтересовали его манеры, я до такой степени погрузилась в определение характера по взглядам и движениям, что на время даже забыла о месье Поле, а когда обернулась, его уже не было: возможно, его щепетильность пережила из-за моего поведения новый шок, заставив удалиться.
Настроенный на поиск взгляд наткнулся не на профессора, а на совсем другую фигуру, хорошо заметную в толпе благодаря росту и осанке. В мою сторону направлялся доктор Джон, всем своим видом настолько же непохожий на темного, едкого, язвительного маленького профессора, насколько яблоки Гесперид не похожи на ягоды терновника в диких зарослях, насколько отважный, но сговорчивый араб не похож на грубого и упрямого викинга. Он искал меня, однако еще не успел заглянуть в тот угол, где я оказалась по воле строгого учителя. Мне хотелось продолжить наблюдение, и я не подала знака.
Доктор подошел к полковнику Амалю и остановился рядом, с очевидным удовольствием оглядывая зал поверх его головы, пока взгляд его не наткнулся на Клеопатру. Сомневаюсь, что она ему понравилась: он не улыбался, подобно маленькому графу, губы оставались брезгливо сжатыми, взгляд – холодным. Спокойно, не привлекая внимания, Грэхем отошел от полотна, уступая место другим, и я, заметив, что он ждет, встала и подошла.
Мы вместе прогулялись по галерее. Экскурсия в сопровождении Грэхема оказалась очень приятной. Мне всегда нравилось слушать его рассуждения о картинах или книгах: не пытаясь строить из себя знатока, он высказывал собственные мысли – неизменно свежие, а очень часто справедливые и глубокие. Время от времени и мне удавалось сообщить что-то новое – то, чего он не знал. Он всегда слушал внимательно и заинтересованно, вовсе не опасаясь, что поставит под угрозу достоинство мужественности, а когда отвечал, то с такой прозрачной ясностью, что слова навсегда оставались в памяти. Я не забыла ни единого объяснения, ни единого факта.
Выйдя из галереи, я поинтересовалась, что он думает о Клеопатре (прежде повеселив рассказом о том, как профессор Эммануэль отправил меня прочь, и показав милую серию рекомендованных моему вниманию картин).
– Фу! – воскликнул брезгливо Грэхем. – Моя матушка выглядит значительно лучше. Слышал, как французские франты называли Клеопатру le type du voluptueux[182]. Если так, то готов утверждать, что le voluptueux не в моем вкусе. Сравните эту мулатку с Джиневрой!
Глава XXКонцерт
Однажды утром миссис Бреттон торопливо вошла в мою комнату с требованием открыть ящики и показать все свои платья, что я и сделала без единого возражения.
Пересмотрев все, крестная категорично заключила:
– Сплошь старье. Нужно сшить новое.
Она ушла, но вскоре вернулась с портнихой, чтобы та сняла мерки, и заявила:
– Позволь мне в этом небольшом деле следовать собственному вкусу.
Прошло два дня, и явилось розовое платье!
– Это не для меня, – возразила я поспешно, решив, что скорее надену кимоно, чем эту розу с торта.
– Посмотрим-посмотрим, – спокойно сказала миссис Бреттон и с решительностью добавила: – Помяни мое слово: уже сегодня вечером наденешь.
Я была уверена, что это невозможно, что никакой человеческой силы не хватит, чтобы засунуть меня в шедевр французской моды – розовое платье! Я не знала его, оно не знало меня – зачем нам взаимодействовать?
Тем временем крестная матушка провозгласила, что вечером мы втроем: она, я и Грэхем – идем на концерт. Это грандиозное событие состоится в большом зале Главного музыкального общества. Выступят лучшие студенты консерватории, затем ожидается благотворительная лотерея (au bénéfice des pauvres[183]). А главное, в зале будут присутствовать король, королева и принц Лабаскура. Прислав билеты, Грэхем уделил особое внимание туалетам, дабы не оскорбить взоры высочайшего семейства, а также потребовал пунктуальности – мы должны быть готовы ровно к семи часам.
Около шести меня отвели наверх, и хоть без применения грубой силы, но пришлось подчиниться чужой воле и позволить облачить мое тщедушное тело в розовое платье, слегка смягченное черной кружевной накидкой. Меня провозгласили en grande tenue[184] и попросили посмотреть в зеркало. Я сделала это со страхом и дрожью, а отвернулась и вовсе в ужасе.
Часы пробили семь. Мы с миссис Бреттон спустились в гостиную, где уже ожидал Грэхем. В коричневом бархатном платье крестная матушка выглядела особенно импозантно. Прячась в ее тени, я завидовала пышным величественным складкам тяжелой темной ткани. Взглянув на Грэхема, я подумала: «Надеюсь, он не решит, что выставляю себя напоказ, дабы привлечь внимание».
– Вот цветы, Люси.
Он подал мне букет, а внимание к платью ограничилось приятной улыбкой и довольным кивком, отчего чувство стыда моментально испарилось, равно как и страх показаться смешной. Платье было сшито с чрезвычайной простотой: без оборок и воланов, – пугала лишь легкость ткани и яркость цвета, но поскольку Грэхем не нашел в них ничего предосудительного, мой взгляд тоже скоро смирился.
Полагаю, тем, кто каждый вечер посещает места светских развлечений, труднее проникнуться праздничным духом оперы или концерта, чем тем, для кого подобные события большая редкость. Не уверена, что ожидала получить от концерта наслаждение, так как весьма смутно представляла его суть, однако получила удовольствие уже от самой поездки. Уютное тепло закрытого экипажа в холодный, хотя и ясный, вечер; радость тесной дружеской компании; мерцание звезд сквозь высокие деревья аллеи; их яркий свет в темном небе на загородном шоссе. Торжественный проезд через городские ворота с горящими фонарями и стражей, инсценировка проверки, которой мы якобы подверглись и которая немало нас позабавила, – все эти милые мелочи оказались для меня совершенно новыми, а оттого особенно очаровательными и возбуждающими. Не знаю, какая часть их притягательности объяснялась дружеской атмосферой: доктор Джон и его матушка пребывали в наилучшем расположении духа, всю дорогу шутливо спорили между собой, а со мной обращались так, словно считали членом семьи.
Путь наш лежал по лучшим улицам Виллета – ярко освещенным и куда более оживленным, чем в разгар дня. Как сияли витрины магазинов! Как радостно, весело и обильно тек по широкой мостовой праздничный поток! Глядя на счастливую картину, я вдруг вспомнила рю Фоссет. Защищенный высокой стеной сад, школьное здание с темными просторными классами, где в этот самый час обычно бродила в полном одиночестве, глядя на звезды сквозь высокие незанавешенные окна и слушая доносившийся из столовой голос чтеца, монотонно произносивший слова из религиозной книги. Скоро опять придется бродить и слушать: отрезвляющая тень будущего своевременно легла на сияющее настоящее.
Мы уже влились в поток двигавшихся в едином направлении экипажей и скоро заметили впереди сияющий фасад великолепного здания. О том, что предстоит увидеть внутри, я имела лишь смутное представление, так как еще ни разу в жизни не переступала порога общественного увеселительного заведения.
Под широким портиком, среди плотной шумной толпы мы вышли из экипажа. Дальше помню только, как поднималась по грандиозной лестнице – широкой, пологой, покрытой мягким алым ковром, – что вела к торжественно закрытой высокой двустворчатой двери, также обитой алой тканью.
Я не заметила, каким чудом дверь распахнулась: доктор Джон что-то для этого сделал, – и перед нами предстал огромный зал. И закругленные стены, и потолок в виде купола показались мне сделанными из чистого золота (с таким мастерством они были покрашены). На золотом фоне красиво выделялись карнизы, желоба и гирлянды – или яркие, как отшлифованное золото, или белоснежные, как гипс, или сплетенные в венки из золотых листьев и белых лилий. Все остальное убранство – шторы, ковры, кресла – было выдержано в едином алом цвете. Из центра купола спускалась ослепительно сияющая масса горного хрусталя, переливающаяся гранями, истекающая каплями, сверкающая звездами, роскошно усеянная россыпями драгоценных камней и фрагментами трепетных радуг. Это была всего лишь люстра, читатель, но мне она показалась волшебной, словно изготовил ее восточный джинн. Я почти искала взглядом огромную темную заоблачную руку: руку раба лампы, охраняющего чудесное сокровище воздушного ароматного купола.
Мы куда-то шли – я не понимала, куда именно, – и вдруг, свернув за угол, встретили группу, которая продвигалась в противоположном направлении. И сейчас помню, какое впечатление произвела: представительная леди средних лет в темном бархате, похожий на нее красивый стройный джентльмен и особа в розовом платье с черной кружевной накидкой.