Я увидела всех троих и на миг приняла за незнакомцев, получив таким образом возможность бесстрастно оценить каждого. Однако не успело впечатление закрепиться, как его рассеяло понимание, что я смотрю в большое зеркало между двумя колоннами и вижу нашу троицу. Так в первый и единственный раз в жизни мне выпал шанс увидеть себя со стороны. Обсуждать результат не стоит. Не польстив, он принес разочарование и сожаление. И все-таки в конечном счете я должна испытывать благодарность. Могло быть и хуже.
Мы разместились в креслах, откуда смогли увидеть весь обширный и сверкающий, но теплый и жизнерадостный зал. Он уже был заполнен, причем прекрасной публикой. Не могу утверждать, что женщины отличались красотой, однако платья их выглядели безупречно. Непривлекательные в домашней обстановке иностранки умеют великолепно появиться на публике. Каким бы бесцеремонным и резким ни казалось их поведение дома, в пеньюаре и папильотках, для торжественного выхода неизменно были припасены и грациозный поворот головы, и плавное движение рук, и задумчивое выражение глаз, и элегантное очертание губ – очевидно, хранимые вместе с изящным туалетом и с ним же надеваемые.
Там и здесь взгляд останавливался на образцах красоты особого стиля – наверное, невиданной в Англии: крепкой, прочно сложенной, скульптурной. Эти фигуры лишены углов. Мраморные кариатиды почти так же гибки и пластичны. Богиня Фидия не превзойдет совершенство этого неподвижного, величавого, полного достоинства стиля. Подобные черты придают своим мадоннам фламандские живописцы: классически правильные, но округлые, четкие, но вялые. А что касается глубины невыразимого спокойствия, бесстрастного умиротворения, то сравниться с ними способен лишь полярный снежный простор. Женщины такого типа не нуждаются в украшениях и редко их носят. Прямые волосы и гладкие прически обеспечивают достаточный контраст с еще более гладкими щеками и безмятежным лбом. Платье не может выглядеть слишком простым; округлые руки и безупречная шея не требуют ни браслета, ни ожерелья.
С одной из подобных красавиц я имела честь и наслаждение познакомиться близко: несокрушимая, глубокая, постоянная любовь к себе, с которой она держалась, вызывала восхищение. Превзойти эту любовь могла лишь гордая неспособность полюбить другое живое существо. Кровь не текла по холодным венам; стоячая лимфа заполняла и почти закупоривала артерии.
Подобная Юнона восседала у нас на виду – объект притяжения всех взглядов, сознающий собственную силу и в то же время неприступный для воздействия со стороны: холодная, округлая, светловолосая и прекрасная, как увенчанная золотой капителью колонна.
Заметив, что красавица привлекла внимание доктора Джона, я принялась шепотом уговаривать его, ради всего святого, защитить свое сердце и предупредила:
– Не следует влюбляться в эту даму. Заранее знаю, что можно умереть у ее ног, и все равно она не ответит взаимностью.
– Очень хорошо, – отозвался он. – Но откуда вам знать, что созерцание великолепной бесчувственности не станет сильнейшим стимулом для поклонения? Укол отчаяния – отличный возбудитель эмоций. Но вы ведь ничего об этом не знаете, так что лучше обращусь к матушке. Мама, я в опасности!
– Можно подумать, меня это интересует! – отозвалась миссис Бреттон.
– Увы! Таков мой жестокий жребий! – вздохнул сын. – Ни у одного другого мужчины нет столь же бесчувственной матери, которая даже не думает о катастрофе под названием «сноха».
– Если и не думаю, то вовсе не потому, что такая катастрофа не висит у меня над головой. Вот уже десять лет ты меня регулярно пугаешь: «Мама, я скоро женюсь!» – а воз и ныне там.
– Но, мама, рано или поздно это случится. Внезапно, когда вы забудете об опасности, выйду, подобно Иакову, Исаву или какому-нибудь другому патриарху, и выберу себе жену. Причем не исключено, что из дочерей этой земли.
– На свой страх и риск, Джон Грэхем! Вот и все.
– Матушка хочет, чтобы я остался старым холостяком. Но только посмотрите на это чудесное создание в голубом атласном платье, с искрящимися, словно шелк, светло-каштановыми волосами. Разве вы, мама, не гордились бы, если бы однажды я привел эту богиню домой и представил вам как младшую миссис Бреттон?
– Привести богиню в Террасу не удастся: маленькое шато не выдержит двух хозяек, особенно если вторая окажется такого же роста, объема и величия, как эта грандиозная кукла из дерева, воска, лайки и атласа.
– Но, мама, она же замечательно заполнит ваше синее кресло!
– Заполнит мое кресло? Не потерплю чужеземную узурпаторшу! Для нее это кресло станет роковым. Но тише, Джон Грэхем! Закрой рот и продолжай смотреть.
Во время этого забавного спора зал, который показался мне полным, продолжал принимать группу за группой до тех пор, пока полукруг перед сценой от пола до потолка не превратился в плотную массу голов. Сцена – точнее, временный подиум, – еще полчаса назад совершенно пустая, теперь наполнилась жизнью. Вокруг двух установленных в центре роялей собралась стайка девушек, студенток консерватории. Я наблюдала за их появлением, пока Грэхем обсуждал с матушкой красавицу в голубом атласе, и с интересом следила за процессом их расстановки. Девичьим войском командовали два знакомых джентльмена. Один, артистического вида господин с бородой и длинными волосами, был знаменитым пианистом и главным преподавателем музыки в Виллете. Дважды в неделю он являлся в пансионат мадам Бек, чтобы позаниматься с теми немногими ученицами, чьи родители были достаточно богаты, чтобы позволить дочерям привилегию его уроков. Звали его месье Жозеф Эммануэль, и он доводился месье Полю сводным братом. Этот яркий персонаж также фигурировал на сцене.
Месье Поль чрезвычайно меня забавлял. Глядя на него, я улыбалась. Стоя на сцене на виду у огромного зала, переставляя, успокаивая, удерживая в благоговейном страхе около сотни молодых леди, он чувствовал себя в своей стихии, а главное – держался вполне серьезно: энергичный, решительный, абсолютно уверенный в себе. И все-таки что он здесь делал? Какое отношение имел к музыке и консерватории, если не мог отличить одну ноту от другой? Я знала, что в этот зал его привела исключительно любовь к публичности и власти – не оскорбительная только благодаря простительной наивности. Скоро стало ясно, что брат находится в его руках – точно так же, как сами девушки. Что за маленький ястреб этот месье Поль! Едва на сцене появились известные певицы и музыканты, подобный комете профессор закатился. Знаменитости оказались для него невыносимыми: не в силах затмить их сияние, он ретировался.
Теперь все было готово к началу концерта. В зале пустовала лишь одна ложа – подобно лестнице и двери, задрапированная алой тканью, с мягкими диванами по обе стороны от торжественно накрытых балдахином королевских кресел.
Но вот прозвучал сигнал, двери распахнулись, публика дружно поднялась с мест, оркестр заиграл, и под торжественное хоровое пение вошли король и королева Лабаскура в сопровождении придворных.
До этой минуты мне еще не приходилось видеть высочайших особ, поэтому нетрудно понять, до какой степени я напрягала зрение, чтобы рассмотреть эти экземпляры европейского самодержавия. Но какого бы властителя вы ни увидели впервые, непременно ощутите смутное, граничащее с разочарованием удивление оттого, что самодержец не восседает на троне, увенчанный короной и снабженный скипетром. С нетерпением ожидая выхода короля и королевы, увидев военного средних лет и довольно молодую даму, я почувствовала себя обманутой, но в то же время довольной.
Отлично помню его величество – лет пятидесяти, немного сутулого, начинающего седеть. Ни одно другое лицо не напоминало его ни чертами, ни выражением. Мне не доводилось ни читать, ни слышать о характере и привычках короля. Поначалу словно прорезанные стальным стилетом иероглифы на лбу, вокруг глаз и губ глубоко озадачили, но вскоре, однако, я если не поняла, то почувствовала, значение этих нерукотворных знаков: на виду у своего народа сидел тайный страдалец – нервный, меланхоличный. Глаза его созерцали появление известного призрака: привычно ждали прихода и исчезновения самого странного фантома – ипохондрии. Возможно, в эту минуту он видел ее на сцене, перед собой, среди блестящей толпы. Ипохондрия обладает свойством вставать среди людского множества – темная, как рок, бледная, как болезнь, всесильная, как сама смерть. Напрасно ее друг и жертва мечтает о минуте счастья. «Нет, – говорит она, – я иду». Замораживает кровь в жилах, омрачает свет в глазах.
Кто-то может сказать, что глубокие морщины на королевском лбу появились из-за тяжести иностранной короны; кто-то вспомнит рано пережитую тяжелую утрату. Возможно, и то и другое справедливо, однако главный виновник несчастья – самый мрачный враг человечества: природная, органическая меланхолия. Королева, его супруга, это знала. Мне показалось, что отражение горя мужа тенью лежало на добром лице. Эта дама выглядела мягкой, задумчивой, элегантной. Ее трудно было назвать красивой, так как она ничем не напоминала недавно описанных особ великолепного достоинства и мраморных чувств. Фигура ее хоть и отличалась изяществом, но черты, достаточно изысканные, слишком откровенно напоминали о правящих династиях и королевских родословных, чтобы, безусловно, радовать глаз. В настоящий момент лицо выражало довольство, однако вы не могли не сопоставить его с известными картинами, где подобные черты демонстрировали иное выражение, будь то слабость, чувственность или хитрость. Глаза королевы, однако, принадлежали ей одной, и в них отражался божественный свет доброты, жалости и сочувствия. Она представала не высочайшей особой, а леди – милой, любящей, благородной. Рядом с ней, облокотившись на колени матери, сидел сын – принц Лабаскура и юный герцог Дидонно. В течение вечера я несколько раз видела, как ее величество смотрела на монарха и, заметив мрачную отстраненность мужа, пыталась вернуть его к действительности, обратив внимание на ребенка. Она часто наклонялась к сыну, чтобы расслышать, что он говорит, и тут же передавала слова отцу. Угрюмый король вздрагивал, выслушивал, коротко улыбался и, едва добрый ангел замолкал, тут же снова погружался в меланхолию. Печальное и знаменательное зрелище, не менее полное смысла оттого, что ни аристократия, ни почтенная буржуазия Лабаскура не чувствовали этой особенности. Я не видела в зале ни единого грустного или растроганного лица.