Весь вечер Грэхем держался жизнерадостно, причем настроение это казалось вполне естественным. Его поведение и внешность описать нелегко: было в них что-то особое и по-своему оригинальное. Я прочитала необыкновенное владение страстями и глубину здоровой силы, способной без видимого усилия задушить змею разочарования и вытащить ее ядовитый зуб. Манеры его напомнили мне качества, замеченные во время профессиональных визитов в бедные кварталы. Там он тоже выглядел одновременно решительным, терпеливым и добрым. Разве можно было не проникнуться симпатией к этому благородному человеку? Он не проявлял слабости, заставлявшей думать о необходимости поддержки. От него не исходило пугающего и подавляющего раздражения. С губ не срывались ядовитые, до костей прожигающие слова. Глаза не метали вонзавшихся прямо в сердце угрюмых стрел с холодными ржавыми наконечниками. Рядом с доктором Бреттоном царило безмятежное спокойствие, вокруг него светило ласковое солнце.
И все же он не простил и не забыл мисс Фэншо. Сомневаюсь, что, разгневавшись, он легко смягчался, а охладев, мог когда-нибудь снова воспылать любовью. Он смотрел на нее не однажды, причем не тайно и робко, а открыто и твердо. Полковник Амаль не отходил, миссис Чолмондейли сидела рядом, и все трое были целиком погружены в веселую беседу и возбужденное предвкушение, охватившее алую ложу ничуть не меньше, чем плебейские части зала. В разгар особенно горячего спора Джиневра раз-другой подняла руку настолько высоко, что на запястье блеснул драгоценный браслет. Я заметила, как его сияние отразилось в глазах Грэхема презрительными, гневными искрами.
– Пожалуй, следует возложить тюрбан на обычный алтарь приношений, – рассмеялся доктор. – Там, во всяком случае, он точно встретит одобрение: ни одна гризетка не обладает более развитым инстинктом приобретения. Странно! Насколько мне известно, мисс Фэншо выросла в хорошей семье.
– Да, но вы незнакомы с ее образованием, – возразила я. – Всю жизнь скитаясь из одной школы в другую, молодая леди может по праву продлить перечень своих недостатков невежеством. К тому же с ее слов мне известно, что и отец, и мать воспитывались точно так же.
– Всегда считал, что серьезным состоянием она не владеет, и мысль меня радовала.
– Джиневра призналась, что семья ее бедна. Она всегда говорит правду: никогда не врет, как это принято у иностранок. У них много детей, однако положение и связи, по мнению родителей, требуют показного благополучия. Острая нехватка средств вкупе с природным легкомыслием породила крайнюю неразборчивость в способах достижения желанной видимости. Таково положение дел, и это единственное, что Джиневра видела с первых дней жизни.
– Вполне верю. Я очень надеялся внушить ей более благородное отношение к материальной стороне существования, но теперь, если честно, Люси, глядя на нее и Амаля, испытываю совершенно новое чувство. Впервые оно возникло еще до того, как я заметил пренебрежение по отношению к матушке: увидел, как, едва войдя в ложу, эти двое посмотрели друг на друга, и откровенный смысл многозначительного взгляда от меня не утаился.
– О чем вы? Это всего лишь флирт, и не больше!
– Что флирт! Он мог означать девичий каприз, желание подразнить истинного поклонника! Я говорю вовсе не о флирте: молчаливый обмен взглядами означал глубокое тайное взаимопонимание и вовсе не был ни девичьим, ни невинным. Ни одна женщина – даже прекрасная, словно Афродита, но способная послать или принять подобный знак, – не сможет стать моей женой. Скорее женюсь на пейзанке в короткой юбке, деревянных башмаках и высоком чепце, чтобы быть уверенным в ее честности.
Я не смогла сдержать улыбки, не сомневаясь, что он преувеличивает порок. Несмотря на легкомыслие, Джиневра оставалась достаточно честной, о чем я и сказала. Доктор Бреттон покачал головой и заявил, что не смог бы довериться такой, как она.
– И все же это единственное, в чем можно целиком и полностью на нее положиться. Джиневра будет беззастенчиво опустошать бумажник мужа и покушаться на его состояние, безрассудно испытывать его терпение и нервы, однако я почти уверена, что ни разу в жизни не посягнет на его честь и никому не позволит это сделать.
– Становитесь преданным адвокатом. Хотите, чтобы я вернулся к прежним цепям?
– Нет. Рада видеть вас на свободе и надеюсь, что сохраните независимость надолго, но все же оставайтесь справедливым.
– И так уж справедлив, как Радамант[187], Люси, однако, охладев и отстранившись, не могу не судить строго. Но смотрите: король и королева встают. Мне нравится ее величество: очень милая и скромная леди. Мама тоже заметно устала. Если задержимся дольше, не довезем старушку домой.
– Я устала, Джон? – воскликнула миссис Бреттон живым и бодрым голосом. – Готова пересидеть тебя. Пусть нас оставят здесь до утра, и тогда посмотрим, кто на рассвете покажется более утомленным.
– Что-то не хочется проводить эксперимент. Честно говоря, мама, вы самое стойкое из вечнозеленых растений и самая свежая из матрон. В таком случае придется сослаться на слабые нервы и хрупкую конституцию вашего сына и на этом основании просить скорейшего возвращения домой.
– Лентяй! Не иначе как мечтаешь добраться до постели. И все же придется с тобой согласиться. Люси тоже выглядит совершенно измученной. Стыдись, Люси! В твоем возрасте меня не заставила бы побледнеть даже целая неделя вечерних выездов. Как знаете, молодые люди: можете сколько угодно смеяться над старушкой, но я все равно заберу коробку с тюрбаном.
Так она и поступила. Я предложила помощь, но она была отвергнута с шутливым презрением. Крестная матушка заявила, что будет славно, если я позабочусь о самой себе. Поскольку уход королевской четы освободил подданных от церемоний, среди веселой суматохи зала миссис Бреттон пошла первой и быстро проложила нам путь в толпе. Грэхем следовал за ней, не переставая шутить: например, заявил, что ни разу в жизни не имел счастья видеть такую симпатичную гризетку со шляпной коробкой в руках; призвал меня обратить внимание на страсть матушки к небесно-голубому тюрбану и выразил уверенность, что однажды она непременно его наденет.
На улице стало очень холодно и совсем темно, однако мы быстро нашли свой экипаж и поспешили устроиться на мягких удобных подушках. Не побоюсь признаться, что возвращение домой стало еще приятнее, чем поездка на концерт. Удовольствие ничуть не омрачилось тем обстоятельством, что значительную часть свободного времени кучер провел в лавочке виноторговца, в результате пропустил поворот к Террасе и по пустой темной дороге завез нас неизвестно куда. Все это время мы весело болтали и смеялись, ничего не замечая до тех пор, пока миссис Бреттон не призналась:
– Всегда знала, что шато расположено в уединенном месте, однако не подозревала, что живу на краю света. И все же, судя по всему, это так, потому что едем уже полтора часа и до сих пор не свернули на свою аллею.
Тогда Грэхем выглянул в окно и, увидев вокруг поля с незнакомыми рядами тополей и лип вдоль невидимых во тьме изгородей, приказал кучеру остановиться, сел на козлы и сам взял поводья. Благодаря его уверенности мы благополучно прибыли домой, хоть и на полтора часа позже.
К счастью, Марта о нас не забыла. В гостиной весело пылал камин, а в столовой был накрыт стол к ужину. Мы обрадовались и тому, и другому и по спальням разошлись, когда уже занималась зимняя заря. Снимая кружевную накидку и розовое платье, я чувствовала себя намного лучше, чем в тот момент, когда их надевала. Наверное, далеко не все из блиставших яркими нарядами дам могли признаться в том же, так как не все довольствовались дружбой, душевным спокойствием и скромной надеждой.
Глава XXIРеакция
Через три дня мне предстояло вернуться в пансионат. С тоской наблюдая, как стрелки отсчитывают минуты на циферблате часов, я думала, с какой радостью остановила бы время. Пребывание в Террасе незаметно, но стремительно подходило к концу.
– Сегодня Люси от нас не уедет, – уверенно заявила миссис Бреттон за завтраком. – Она знает, что можно добиться второй отсрочки.
– Если бы могла, не стала бы просить и одной, – возразила я. – Пора уже попрощаться и вернуться на рю Фоссет, и чем быстрее, тем лучше. Чемодан уже собран и перевязан.
Выяснилось, однако, что время отъезда зависело от Грэхема. Он сказал, что сам меня отвезет, но весь день провел в больнице и домой вернулся лишь в сумерках. Последовала краткая, но энергичная словесная перепалка с сыном. Миссис Бреттон убеждала остаться еще на одну ночь. Я едва не плакала от досады: так хотелось скорее уехать, покинуть добрых друзей, чтобы избавиться наконец от терзавшей меня боли. Гостеприимные хозяева, конечно, об этом не подозревали, поскольку не обладали подобным опытом.
У двери пансионата мадам Бек, в полной темноте, доктор Джон подал мне руку и помог выйти из экипажа. Как и весь день, моросил холодный ноябрьский дождь. Над крыльцом горел фонарь, и свет падал на мокрую мостовую. Еще не прошло и года с тех пор, как в такой же вечер я впервые переступила этот порог. Ничего не изменилось. Я помнила даже форму камней на дороге, которые разглядывала, пока с тяжело бьющимся сердцем ждала ответа на свой звонок – одинокая и бездомная. Тогда же случайно встретила того, кто сейчас стоял рядом. Напомнила ли ему о короткой встрече, объяснилась ли? Нет, не сделала ни того, ни другого, о чем даже ни разу не пожалела. Приятное воспоминание жило в моем сознании, и выпускать его на волю не хотелось.
Грэхем позвонил. Дверь мгновенно открылась, так как настало время, когда городские ученицы разъезжались по домам и Розин дежурила на посту.
– Не входите, – попросила я, однако он все-таки переступил порог и оказался в освещенном вестибюле.
Мне не хотелось, чтобы доктор Джон заметил «воду в глазах», поскольку обладал слишком добрым сердцем, чтобы без необходимости видеть подобное свидетельство печали, всегда стремился помочь, облегчить страдание – даже тогда, когда оказывался бессилен.