– Allons, allons![205] – вскоре проговорил профессор, оглянувшись и увидев в классе вселенский потоп. – Решительно, я настоящий дикарь и злодей. У меня только один платок, но если бы было двадцать, непременно отдал бы каждой из вас. Пусть учительница представит всех. Вот, возьмите, мисс Люси.
Он достал из кармана и протянул мне чистый шелковый платок. Конечно, особа, близко незнакомая с месье Полем, не привыкшая к нему и его порывам, поняла бы предложение неправильно и с обидой отвергла дар, но я твердо знала, что промедление недопустимо, что малейшее сомнение станет фатальным для зарождающегося мира, поэтому встала, демонстративно приняла платок, столь же демонстративно вытерла глаза и только потом села, чтобы до конца урока не притронуться ни к игле, ни к наперстку, ни к ножницам, ни к кусочку муслина. Все эти предметы получили со стороны профессора немало ревнивых взглядов: он ненавидел их смертельно, считая рукоделие средством отвлечения внимания от собственной персоны. Он преподал чрезвычайно красноречивый урок и скоро предстал добрым и дружелюбным. Прежде чем урок закончился, буря утихла, тучи рассеялись и засияло солнце. Слезы сменились улыбками.
Покидая класс, он еще раз остановился возле моего стола и уже спокойнее спросил:
– А ваше письмо?
– Еще не прочла, месье.
– Похоже, оно слишком хорошо, чтобы прочитать сразу! Бережете, как я в детстве берег самый спелый персик?
Догадка оказалась настолько близкой к правде, а разоблачение таким проницательным, что я не смогла сдержать внезапного румянца.
– Обещаете себе приятный момент, – ревниво продолжил месье Поль. – Прочитаете письмо, когда рядом никого не будет, n’est-ce pas?[206] Ах, молчите, улыбка отвечает за вас. Что же, не станем судить слишком строго; la jeunesse n’a qu’un temps[207].
– Месье, месье! – воскликнула я (точнее, прошептала) вслед, когда он повернулся, чтобы уйти. – Вы заблуждаетесь. Даже не читая письма, могу поручиться, что оно сугубо дружеское.
– Je concois, je concois: on sait ce que c’est qu’un ami. Bonjour, Mademoiselle![208]
– Но, месье! Ваш платок!
– Оставьте, оставьте себе. Вернете, когда распечатаете письмо, а его содержание прочту в ваших глазах.
К тому моменту как он удалился, ученицы уже вышли в беседку, а оттуда в сад и во двор, чтобы, как обычно, погулять перед обедом, который подавался в пять часов. Некоторое время я стояла в задумчивости, рассеянно сжимая платок в руке, а потом, обрадованная внезапным возвращением золотого сияния детства, возбужденная оптимизмом, отвлеченная свободой предобеденного часа и, главное, утешенная надежно спрятанным в шкатулке, секретере и ящике бюро сокровищем, принялась играть платком: подкидывала и ловила, как мячик. Вдруг чья-то рука, которая появилась из рукава пальто, простерлась над моим плечом, поймала самодельный мячик в воздухе и спрятала в карман, заметив при этом:
– Je vois bien que vous vous moquez de moi bbet de mes effets[209].
Этот человек был поистине ужасен: настоящий эльф каприза и вездесущности. Невозможно было предположить, где он появится в следующий раз и в каком настроении.
Глава XXIIПисьмо
И вот наконец дом затих. Закончился обед, и миновал шумный час игр. Стемнело, в столовой зажглась лампа для занятий. Городские ученицы разъехались по домам, а дверь и звонок успокоились до утра. Мадам скрылась в своих апартаментах в обществе матушки и нескольких друзей. Тогда я проскользнула в кухню и попросила на полчаса восковую свечу. Добрая Готон тут же согласилась:
– Mais certainment, chou-chou, vous en aurez deux, si vou voulez[210].
Со свечой в руке я неслышно поднялась в спальню.
Представьте глубину моего разочарования, когда оказалось, что одна из пансионерок почувствовала себя плохо и уже легла! А еще хуже, что среди кружев муслинового чепчика я обнаружила figure chiffonnée[211] мисс Джиневры Фэншо, в этот момент действительно пассивной, но, несомненно, готовой вскочить в самый неподходящий момент и налететь с бесконечными разговорами. Больше того, в результате даже недолгого наблюдения легкое движение век подсказало, что видимость сна была лишь уловкой для прикрытия основной цели – коварного наблюдения за действиями «Тимон». Довериться искренности Джиневры было бы ошибкой. А мне так хотелось остаться в одиночестве, чтобы спокойно прочитать драгоценное письмо!
Пришлось идти в классы. Отыскав в тайнике сокровище, я спустилась. Увы, неудача не отступала. Выяснилось, что именно в это время, при свечах, в классах проходила еженедельная уборка: скамейки громоздились на партах, в воздухе висела пыль, на полу темнела кофейная гуща, которую горничные Лабаскура используют вместо чайной заварки. Вокруг царил безнадежный хаос. Озадаченная, но не сломленная, я удалилась с твердым намерением все-таки найти укромный уголок и вспомнила про чердак.
Где находится ключ, я знала, и, преодолев три лестничных пролета, поднялась на темную узкую площадку, отперла изъеденную древоточцами дверь и нырнула в черное холодное пространство. Здесь никто меня не найдет и никто не помешает – даже сама мадам. Закрыв дверь, я поставила свечу на покрытый пылью и плесенью комод, закуталась в шаль, потому что было жутко холодно, достала письмо и дрожащими от сладкого предвкушения пальцами сломала печать.
«Каким оно окажется – длинным или коротким?» – спросила я себя, стирая тыльной стороной ладони серебристую пелену теплого, присланного южным ветром дождя.
Письмо оказалось длинным.
«Холодным или дружеским?»
Письмо оказалось дружеским.
Моему сдержанному, усмиренному, дисциплинированному ожиданию письмо представилось даже ласковым, а тоскующему голодному сознанию – куда добрее, чем было на самом деле.
Я надеялась на малое, а боялась многого, поэтому ощутила всю полноту восторга оправдавшихся ожиданий. Возможно, многие люди испытывают нечто подобное, даже не заметив. На ледяном чердаке, в тусклом мерцании дрожащей на зимнем сквозняке свечи бедная английская учительница читала добродушное письмо – ничего более, однако тогда это добродушие казалось богоподобным. Я чувствовала себя счастливее любой королевы в роскошном дворце.
Конечно, счастье такого поверхностного свойства могло быть лишь мимолетным и все же, продолжаясь, ощущалось полным и глубоким. Доктор Джон писал неторопливо, обстоятельно: в хорошем настроении, с солнечным удовольствием вспоминал все, что проходило перед нашими глазами, – места, где побывали вместе, разговоры, которые вели. Короче говоря, рассуждал обо всех мелких событиях последних безмятежных недель. Однако главная причина восторга таилась во внушенном щедрым жизнерадостным языком впечатлении, что все это написано не ради моего утешения, а ради собственного наслаждения. Большей радости он не мог ни желать, ни искать – предположение, со всех точек зрения близкое к уверенности. Но это относилось к будущему. Настоящий момент не содержал ни боли, ни бесчестья, ни желаний. Наполненный, чистый, совершенный, этот миг доставил мне глубокое счастье. Пролетавший серафим опустился рядом, склонился к моему сердцу и накрыл его мягким, теплым, исцеляющим, мирным крылом. Доктор Джон, потом вы причинили мне боль, но прощаю – с готовностью прощаю все зло ради незабываемой минуты добра!
Существуют ли злобные вещи – не люди, – которые завидуют человеческому счастью? Витают ли в воздухе злобные флюиды, отравляя его для человека? Что тогда было возле меня?
Что-то на просторном пустом чердаке показалось странным. Совершено явственно я услышала осторожные шаги: нечто вроде скольжения из того темного угла, где висели пальто, и быстро обернулась. Свеча горела тускло, помещение было очень длинным, но до чего же живо работало сознание! Посреди призрачного пространства я увидела фигуру в черном и белом: длинная прямая узкая черная юбка, голова в белом уборе, под белым покрывалом.
Можете говорить что угодно, читатель: например, что я нервничала или вообще сошла с ума, что переживала чрезмерное возбуждение после чтения письма, что спала, – но клянусь: тем вечером, в холодной мансарде, я собственными глазами видела нечто очень похожее на… монахиню.
Я закричала, колени подкосились. Если бы образ приблизился, то, наверное, упала бы в обморок, но монахиня отступила и я бросилась к двери. Не помню, как спустилась по лестнице, стараясь, чтобы меня не заметили из столовой, и бросилась в гостиную мадам. Ворвавшись туда, задыхаясь, я пролепетала:
– На чердаке кто-то есть: я видела собственными глазами. Идите немедленно и посмотрите сами. Все!
Я сказала «все», потому что мне показалось, будто в комнате полно народу, на самом же деле там сидели всего четверо: сама мадам Бек, ее матушка – мадам Кинт, которая плохо себя чувствовала и поэтому переехала к дочери, брат месье Виктор Кинт и еще какой-то джентльмен (когда я вошла, он сидел спиной к двери разговаривал со старшей леди).
Должно быть, от смертельного страха и слабости я побледнела, меня бил озноб. Все тут же испуганно вскочили и бросились ко мне, но я повторила, что необходимо подняться на чердак. Присутствие джентльменов немного успокоило и придало смелости: если потребуется, есть кому поддержать и защитить. Я повернулась к двери и позвала всех за собой. Меня хотели остановить, но я твердила, что они должны подняться и увидеть то странное, что увидела я, своими глазами, и только сейчас вспомнила, что оставила письмо на комоде, рядом со свечой. Драгоценное письмо! Как же я могла! Ради него можно и жизнь отдать! Я молнией взлетела по лестнице, зная, что следом идут свидетели: сама позвала.