Увы! Когда открыла дверь чердака, внутри царила кромешная тьма. Свеча погасла. К счастью, кто-то – думаю, мадам с ее обычной предусмотрительностью – захватил с собой лампу. Как только остальные поднялись, сквозь мрак пробился тонкий луч света. На комоде стояла погасшая свеча. Но где же письмо? Я принялась искать листок бумаги, совсем забыв про монахиню, и бормотала, задыхаясь, ползая по полу и в отчаянии заламывая руки:
– Письмо! Мое письмо!
Жестокая, жестокая судьба! Так безжалостно, лишить единственного утешения, даже не позволив в полной мере осознать его достоинства!
Не знаю, что в это время делали другие: мне было не до них. Кто-то что-то спросил, но я не ответила; обыскали все углы, отметили беспорядок в углу, где висели пальто, и трещину или щель в световом люке и вынесли мудрый вердикт:
– Здесь кто-то был.
– О, и он украл мое письмо! – закричала я, ползая по полу.
– Какое письмо, Люси? Моя дорогая девочка, что за письмо? – прозвучал над ухом знакомый голос.
Могла ли я поверить слуху? Нет. Подняла голову и посмотрела. Могла ли доверять зрению? Узнала ли интонацию? Неужели действительно смотрела в лицо автору этого самого письма? Неужели Джон Грэхем Бреттон в эту минуту стоял рядом со мной на темном чердаке?
Да, все верно. В этот вечер его пригласили осмотреть мадам Кинт, которой нездоровилось. Именно он и был вторым джентльменом в комнате, куда я ворвалась вне себя от ужаса, – тем самым, что сидел спиной к двери.
– Мое письмо, Люси?
– Ваше, ваше! То самое, которое вы мне прислали. Я пришла сюда, чтобы прочитать его спокойно: не нашла другого места, где бы никто не мешал. Весь день хранила, даже не прочитала толком – едва успела просмотреть. Нестерпимая потеря! Как жаль!
– Ну что вы! Не плачьте и не терзайте себя: оно этого не стоит. Успокойтесь! Давайте уйдем отсюда: сейчас вызовут полицию, и она во всем разберется. Не стоит здесь задерживаться. Лучше спустимся вниз.
Теплая рука сжала мои ледяные пальцы и повела туда, где топилась печка. Мы с доктором Джоном сели в тепле, перед огнем. С невыразимой добротой он говорил со мной, утешая и обещая прислать двадцать новых писем взамен одного потерянного. На свете существуют слова и поступки, своими зазубренными, ядовитыми лезвиями способные наносить глубокие, незаживающие раны, но точно так же существуют и утешения слишком приятные слуху, чтобы не сохранить их в благодарной памяти на всю жизнь; чтобы в тяжелую минуту не вспомнить с неослабной нежностью; чтобы не ответить на призыв солнечного луча, вырвавшегося из-за туч, предвещающих саму смерть. Потом мне не раз говорили, что доктор Бреттон вовсе не настолько безупречен, как мне казалось, что характеру его недостает глубины, высоты, широты и силы, которыми я наделила его в воображении. Не знаю: для меня он был хорош, как хорош колодец для мучимого жаждой путника, как хорош луч солнца для дрожащего арестанта.
С улыбкой он спросил, чем мне так дорого это письмо. Я подумала, но не сказала, что для меня оно то же самое, что кровь в жилах, но вслух ответила, что получаю слишком мало писем, чтобы их терять.
– Уверен, что вы его не прочитали, иначе не ценили бы так, – заметил доктор Джон.
– Прочитала, но всего один раз и хотела бы прочитать еще – только его больше нет!
Не удержавшись, я опять заплакала, а он принялся утешать:
– Люси, Люси! Моя бедная крестная сестра! Вот ваше письмо. Разве такой пустяк стоит слез? Вы слишком преувеличиваете его значение.
Любопытный, характерный поступок! Быстрым, острым взглядом доктор Джон сразу заметил на полу листок, и пока я металась, незаметно его подобрал и спрятал в жилетный карман. Если бы не мое глубокое и искреннее отчаяние, сомневаюсь, что он вообще бы его вернул. Слезы даже на один градус холоднее тех, что я проливала, лишь позабавили бы его.
Радость обретения заставила забыть о справедливом упреке за доставленные мучения. Счастье оказалось настолько велико, что скрыть его не удалось. И все же выразилось оно скорее во внешности, чем в словах. Говорила я мало.
– Теперь вы удовлетворены? – спросил доктор Джон.
Я ответила, что удовлетворена и счастлива, а он продолжил:
– В таком случае каково ваше самочувствие? Успокоились? По-моему, не совсем: до сих пор дрожите как лист на ветру.
Мне же казалось, что я достаточно спокойна: по крайней мере, ужаса больше не испытывала, – поэтому сказала, что чувствую себя хорошо.
– Следовательно, уже можете рассказать о том, что увидели? До сих пор вы изъяснялись крайне туманно, да и выглядели не очень: белая, как стена. Так что ж это все-таки было: человек? Животное?
– Никому не скажу, что видела, пока это не увидит кто-нибудь еще: иначе мне не поверят, а лишь припишут болезненные фантазии.
– Мне можете сказать, – не отступал доктор Бреттон. – Готов выслушать с чисто профессиональной позиции. Именно так сейчас смотрю на вас и вижу все, что пытаетесь скрыть: в беспокойных, подозрительно блестящих глазах, в щеках, от которых отлила кровь, в дрожащих руках. Ну же, Люси, откройтесь, поделитесь!
– Будете смеяться…
– Если не признаетесь, писем больше не получите.
– Уже смеетесь.
– Сейчас заберу и этот листок. Раз сам написал, значит, имею право потребовать обратно.
Прозвучавшее в его словах добродушное подшучивание заставило успокоиться и притихнуть, но все же письмо я сложила и убрала подальше.
– Можете прятать – все равно заберу, как только захочу. Даже не представляете, насколько я ловок: вполне могу стать фокусником. А еще, по словам маман, умею успокаивать взглядом и словом. Но вы никогда этого не замечали. Правда, Люси?
– Напротив, замечала, особенно когда вы были еще мальчиком. Тогда это свойство проявлялось значительно ярче, чем сейчас. Сейчас вы сильны, а сила затмевает проницательность. И все же, доктор Джон, вы обладаете качеством, которое в этой стране называют «un air fin»[212]. Это видят многие. Мадам Бек тоже заметила и…
– И сумела оценить, потому что сама обладает этим качеством. Но, Люси, отдайте письмо: ведь вы им не дорожите.
На эти провокационные слова я не ответила. Когда Грэхем пребывал в игривом настроении, доверять ему безгранично не стоило. В эту минуту на его губах появилась новая улыбка: очень уж сладенькая – и почему-то меня расстроила. Новый свет блеснул и в глазах: не враждебный, но и не обнадеживающий. Я встала, чтобы уйти, и с легкой грустью пожелала ему доброй ночи.
Чуткая натура, обладавшая способностью предугадывать и распознавать любое душевное движение, сразу уловила невысказанную жалобу, едва обдуманный упрек. Он спросил, не обидел ли меня, и я молча покачала головой.
– Тогда позвольте, прежде чем уйдете, немного поговорить серьезно. Сейчас вы находитесь в крайне нервозном состоянии. Хоть и стараетесь держаться спокойно, по внешнему виду и манерам понятно, что, оказавшись вечером на этом отвратительном чердаке – в настоящей темнице под крышей, пропахшей сыростью и плесенью, чреватой катаром и чахоткой, там, куда вообще не следовало заходить, – вы увидели (или подумали, что увидели) нечто, специально призванное поразить воображение. Знаю, что вы не подвержены и никогда не были подвержены материальным страхам: не боялись воров, разбойников и так далее, – но вовсе не уверен, что видение призрачного свойства не потрясет ваше сознание. Не волнуйтесь. Ясно, что вопрос лишь в нервах. Просто опишите, что именно видели.
– Никому не расскажете?
– Никому, уверяю вас. Можете довериться мне точно так же, как когда-то отцу Силасу. Я, как доктор, возможно, более надежный исповедник – просто еще не успел поседеть.
– И не станете смеяться?
– Если только чуть-чуть, ради вашего блага, но без тени презрения. Люси, я искренний друг, хотя ваша робкая натура боится в это поверить.
Сейчас он действительно казался другом: неописуемый блеск глаз и опасная улыбка исчезли. Прекрасные линии губ, носа, лба выражали сочувствие. Поза стала спокойной, а взгляд – внимательным. Проникшись доверием, я рассказала обо всем, что видела. Легенду о молодой монахине доктор Джон уже знал: некоторое время назад, когда мягким октябрьским днем мы с ним ехали по Буа л'Этанг, я поведала печальную историю.
Сейчас, выслушав меня, он глубоко задумался, и в это время послышались шаги: все спускались вниз.
– Сейчас явятся сюда? – спросил Джон, с раздражением взглянув на дверь.
– Нет, этого не произойдет, – ответила я, потому что мы сидели с маленькой гостиной, где мадам никогда не проводила время (печка топилась здесь по чистой случайности).
Компания действительно прошла мимо и направилась в столовую.
– Итак, – заключил доктор Джон, – неминуемо пойдут разговоры о ворах и прочей ерунде. Пусть говорят что угодно. Не возражайте и больше никому ничего не рассказывайте. Монахиня может снова вам явиться: не пугайтесь.
– Значит, считаете, что она вышла из моего сознания, потом снова там спряталась и может материализоваться в любой день и час, когда я совсем ее не жду? – спросила я с тайным ужасом.
– Думаю, что это случай призрачной иллюзии – следствие долговременного конфликта сознания.
– О, доктор Джон! Слишком страшно думать о подверженности подобной иллюзии! Все казалось таким реальным! Неужели нет лечения, профилактики?
– Лечение заключается в счастье, а лучшая профилактика – это жизнерадостность. Выращивайте в себе и то и другое.
Ни одна насмешка в мире не прозвучала бы для меня столь жестоко, как совет выращивать счастье. Что может означать подобная рекомендация?
Счастье не картошка, чтобы посадить его в рыхлую землю и удобрить навозом. Счастье – это благодать, ниспосланная с небес, освежающая душу божественная роса, летним утром капающая с цветов амаранта, с золотых райских фруктов.
– Выращивать счастье! – повторила я. – Вы выращиваете счастье? Но как?
– Я по природе жизнерадостный парень. К тому же неприятности никогда меня не преследовали. Однажды судьба нанесла нам с матушкой удар, но мы не сдались: рассмеялись в ответ, и зло отступило.