Доктор Бреттон умел думать, однако оставался при этом скорее человеком действия, чем человеком мысли; мог чувствовать, причем по-своему живо, но сердце его не обладало струной воодушевления. На яркие, мягкие, приятные впечатления его глаза и губы отзывались так же ярко, мягко и приятно. В эти минуты наблюдение за ним доставляло такую же радость, как созерцание разноцветных летних облаков – розовых и сиреневых, перламутровых и пурпурных, – однако все, что имело отношение к грозе – дикое, чрезмерное, опасное, внезапное, горящее, – не вызывало у него ни симпатии, ни понимания. Когда я на миг опомнилась и взглянула на спутника, то с интересом и легким удивлением обнаружила, что на зловещую и надменную Вашти он смотрел не с восхищением и поклонением, даже не с испугом и волнением, а всего лишь с глубоким любопытством. Ее агония не причиняла ему боли, дикий стон страшнее крика почти его не трогал. Ярость вызывала некоторое отторжение, но вовсе не повергала в ужас. Холодный молодой британец! Бледные скалы родной Англии не смотрят на приливы Ла-Манша с таким же спокойствием, с каким он созерцал пифийское вдохновение того вечера.
Наблюдая за красивым лицом, я жаждала узнать конкретные впечатления и наконец отважилась об этом спросить. При звуке моего голоса Грэхем словно очнулся ото сна, поскольку думал, причем сосредоточенно, о чем-то своем.
– Нравится ли вам Вашти?
– Хм… – последовало вместо ответа, а затем на губах появилась странная улыбка – холодная, неодобрительная, едва ли не бессердечная!
Думаю, что подобные натуры не вызывали у него ни сочувствия, ни симпатии. В нескольких лаконичных фразах он изложил мнение об актрисе, оценивая ее как женщину, а не как художника. Суждение оказалось уничтожающим.
Тот вечер уже отметился в книге моей жизни не белым, а ярко-красным крестом, однако оказалось, что на этом он не закончился: предстояло внести новые заметки, причем столь же незабываемые.
Ближе к полуночи трагедия сгустилась и сконцентрировалась до сцены смерти. Зал затаил дыхание, и даже Грэхем закусил губу, нахмурился и напряженно выпрямился в кресле. Зрители замерли, сосредоточили взгляд и слух на единой точке сцены, где белая фигура содрогалась в битве с последним врагом – ненавистным, побеждающим. Ничего, кроме предсмертных мучительных вздохов и стонов пассивного сопротивления, слышно не было. Непокорная воля заставляла слабое тело бороться с судьбой и смертью, отвоевывать каждый дюйм земли, дорого продавать каждую каплю крови, цепляться за каждую физическую способность: видеть, слышать, дышать, жить до последнего, до той крайней черты, где смерть произнесет свой жестокий вердикт: «Все, дальше ни шагу!»
В этот самый миг за сценой внезапно раздался странный, зловещий шум: топот ног, испуганные крики. Вопрос: «В чем дело?» – задал себе каждый. Ответом послужили пламя и запах дыма.
– Пожар! – пронеслось по верхним ярусам.
– Пожар! – в ужасе повторили ложи и партер.
И тут же – быстрее, чем способно написать перо, – навалилась сокрушительная паника, возник слепой, эгоистичный, жестокий хаос.
А что же доктор Джон? Читатель, я до сих пор вижу его невозмутимое спокойствие и благородное мужество, когда он произнес, взглянув на меня с той же безмятежной добротой, с тем же нерушимым самообладанием, которое я замечала, сидя рядом в уютной гостиной крестной матушки:
– Знаю, что Люси останется на месте.
Да, с таким заклинанием я бы не тронулась с места даже под качающимся утесом, опасаясь доставить ему волнение, нарушить волю или привлечь внимание. Больше того: сидеть неподвижно в данных обстоятельствах требовал мой собственный инстинкт.
Мы находились в партере, и в мгновение ока вокруг возникла ужасная, безжалостная давка.
– Как испуганы женщины! – заметил доктор Джон. – Но если бы мужчины держали себя в руках, можно было бы сохранить порядок. Вижу не менее полусотни эгоистичных типов, каждого из них, если бы оказался рядом, без капли жалости сбил бы с ног. Некоторые женщины храбрее мужчин. Вон там… Боже мой!
Пока Грэхем говорил, грубый здоровяк внезапно оттеснил и швырнул под ноги обезумевшей толпы девушку, только что спокойно и крепко державшую под руку мужчину. На пару секунд она исчезла из виду, и Грэхем бросился вперед, вместе со спутником жертвы – седым, но сильным мужчиной – оттеснил беспорядочную массу. Голова девушки с рассыпавшимися длинными волосами упала на его плечо. Похоже, она потеряла сознание.
– Положитесь на меня, я врач, – произнес Бреттон.
– Если с вами нет леди, я согласен, – ответил седой джентльмен. – Помогите моей дочери, а я постараюсь проложить путь: необходимо выбраться на воздух.
– Со мной леди, однако она не помешает и не обременит, – сообщил доктор Джон, подзывая меня взглядом.
Между нами возникло немалое расстояние, однако, подчиняясь молчаливому приказу, я преодолела живой барьер, пригибаясь и пролезая снизу там, где не могла пройти между людьми или переступить через препятствие.
– Держитесь за меня и ни в коем случае не позволяйте себя оттеснить, – скомандовал Грэхем, и я послушалась.
Наш первопроходец оказался сильным и упорным: с настойчивостью железного клина рассек плотную толпу и, с трудом пробравшись сквозь горячую, задыхающуюся массу тел, вывел нас на свежий, морозный ночной воздух.
– Вы англичанин! – проговорил джентльмен, обращаясь к доктору Бреттону, едва мы выбрались на улицу.
– Да, англичанин. И, кажется, вы мой соотечественник?
– Верно. Будьте добры, постойте с ней пару минут, пока я найду свой экипаж.
– Папа, я не ранена, – прозвучал тонкий девичий голосок. – Но… где же папа?
– Я друг, а ваш отец сейчас придет.
– Скажите ему, что я не пострадала. Вот только плечо… прямо на него наступили!
– Очевидно, вывих, – пробормотал доктор Джон. – Будем надеяться, что ничего более серьезного не случилось. Люси, помогите, пожалуйста.
Мы вместе изменили положение так, чтобы девушке было поудобнее, и теперь она лежала неподвижно и стоически терпела боль.
– Какая легкая. Совсем как ребенок! – заметил Грэхем шепотом и спросил: – Сколько, по-вашему, ей лет, Люси?
– Никакой я не ребенок, а взрослая леди семнадцати лет, – со скромным достоинством заявила пострадавшая и тут же добавила: – Где папа? Скорее бы пришел, а то я начинаю нервничать.
Подъехал экипаж, и отец освободил Грэхема от ноши, но, передавая девушку с рук на руки, мужчины причинили ей боль, и она застонала.
– Прости, дорогая! – нежно произнес ее отец и повернулся к Грэхему: – Вы сказали, сэр, что имеете отношение к медицине?
– Да, я доктор Бреттон из Террасы.
– Очень хорошо. Может, поедете в моем экипаже?
– У меня где-то здесь стоит свой. Сейчас найду его и последую за вами.
– Будьте добры, если не затруднит. Отель «Креси» на рю Креси.
Мы тронулись в путь, и всю дорогу доктор молчал. Происходящее казалось приключением.
Потратив некоторое время на поиски, к месту назначения мы прибыли минут через десять после новых знакомых, хотя экипаж ехал быстро. Отель отличался от местных и представлял собой отдельные корпуса, а не единое здание. Миновав ворота, проехав под огромной аркой и по закрытой аллее, мы оказались на застроенной по периметру площади и остановились.
Служащий указал на широкую красивую лестницу и остановились перед импозантной дверью с номером «два» на площадке второго этажа. Как объяснил Грэхем, весь первый этаж занимал какой-то prince Russe[217]. Слуга в дорогой ливрее, который вышел на звонок, проводил нас и поспешил объявить о нашем прибытии. В гостиной пылал камин, стены сверкали зеркалами. Перед огнем хлопотали две дамы, девушка полулежала в глубоком кресле, перед которым взволнованно ходил седой джентльмен.
– Где Харриет? Пусть придет ко мне, – послышался слабый девичий голосок.
– Позовите же миссис Херст! – раздраженно приказал джентльмен впустившему нас слуге.
– Сожалею, сэр, но ее нет: юная леди отпустила ее до завтра.
– Да-да. Я вспомнила: она отпросилась проведать сестру, – вмешалась девушка. – Как жаль! Эти Манон и Луизон не понимают ни слова из того, что я говорю, и невольно причиняют боль.
Джентльмены обменялись рукопожатиями, и, пока они разговаривали, я подошла к креслу и помогла ослабевшей девушке.
К нам подошел доктор Джон и, внимательно осмотрев поврежденное плечо, сообщил, что справится самостоятельно, но приказал отнести пациентку в ее комнату, а мне шепнул:
– Идите вместе с ними, Люси, а то они слишком медленно соображают. Проследите за их действиями, чтобы не причинили леди боль. Нужно обращаться с ней очень осторожно.
Спальня представляла собой убранное голубыми шторами и легким муслиновым балдахином пространство. Кровать показалась мне сложенной из снега и тумана: безупречно белая, мягкая и пышная. Отстранив служанок, я раздела госпожу без их исполненной благих намерений, но неуклюжей помощи. Не сумев в достаточной степени сосредоточиться, я не обратила внимания на конкретные детали туалета, однако получила общее впечатление изящности, деликатности и абсолютной личной аккуратности. Впоследствии, вспоминая непосредственные впечатления, отметила резкую противоположность привычкам мисс Фэншо.
Девушка оказалась нежной, хрупкой, хотя и безупречно сложенной. Собрав ее пышные, мягкие, блестящие и ухоженные волосы, я увидела совсем юное, бледное, усталое и все же благородное личико: гладкий чистый лоб, четко очерченные, но не резкие, а тающие у висков брови. Глаза природа создала с особой любовью: большие, глубокие, затмевающие все остальные черты, в другой час и при иных обстоятельствах они, должно быть, выражали многое, но сейчас были полны терпеливого страдания. Безупречно чистая кожа была такой тонкой и светлой, что вены на шее и руках нежно просвечивали, словно прожилки на лепестках цветка. Эту изящную внешность покрывал легкий налет ледяной гордости, а плотно сжатые губы – скорее всего, вследствие боли – заставляли думать, что юная леди привыкла считать себя особой значимой.