Ее обращение с доктором Джоном поначалу вызывало улыбку: в целом она проявляла терпение и спокойствие, но все же пару раз резко заявила, что он причиняет боль и следует действовать аккуратнее. Ее огромные глаза смотрели на доктора скорее с недоумением ребенка. Не знаю, почувствовал ли Грэхем этот изучающий взгляд, но если да, то постарался не потревожить и не вспугнуть ответным вниманием. Полагаю, свою работу он исполнил чрезвычайно осторожно и бережно, постаравшись причинить как можно меньше боли. А когда закончил, пациентка признала это словами благодарности, произнесенными все с тем же прямым, серьезным, полным важности и глубокого смысла взглядом:
– Спасибо, доктор, и доброй ночи.
К счастью, травма оказалась неопасной. Отец девушки встретил заверение доктора с улыбкой, сразу вызвавшей симпатию: столько радости и благодарности в ней читалось. Глубокую признательность он выразил сдержанно: со скромностью, характерной для англичанина в обращении с человеком, который ему помог, но пока остался чужим, – и попросил доктора приехать на следующий день.
– Папа, – донесся голос с большой, скрытой пологом кровати. – Не забудь поблагодарить и леди. Она еще здесь?
Я с улыбкой раздвинула шторы и взглянула на нашу пациентку. Сейчас, когда девушке стало лучше, она выглядела очень хорошенькой, хотя и бледной, тонкое лицо, на первый взгляд показавшееся излишне гордым, заметно смягчилось.
– Искренне благодарю вас, леди, – обратился ко мне джентльмен. – Вы проявили необыкновенную доброту к моей девочке. Полагаю, вряд ли стоит говорить миссис Херст, кто ее заменил и выполнил всю работу: ей наверняка станет стыдно.
Итак, прощание состоялось в самом дружеском расположении духа. Гостеприимный хозяин предложил остаться на ужин, но, сославшись на поздний час, мы отказались и покинули отель «Креси».
Обратный путь пролегал мимо театра. Здание было погружено во мрак и тишину. Шумная, обезумевшая толпа рассеялась, от огня не осталось и следа. На следующее утро в газетах сообщалось, что причиной возгорания стала случайно попавшая на чей-то неосторожно оставленный шарф, искра. Пожар был немедленно потушен, так что ущерб оказался незначительным.
Глава XXIVМесье Бассомпьер
Те, кто живет в уединении, чьи дни проходят в замкнутом пространстве пансионатов, школ или других закрытых учреждений, часто внезапно и надолго выпадают из памяти друзей, обитающих в свободном мире. Необъяснимым образом после периода необычно частого общения – скопления мелких, но волнующих обстоятельств, последствием которых могло бы стать душевное сближение, – внезапно наступает пауза, бессловесная тишина, долгий период забвения. Затянувшееся молчание никогда не прерывается краткими встречами, оставаясь целостным и необъяснимым. Еще недавно бывшая регулярной переписка замирает. Частые визиты становятся все реже и, наконец, прекращаются. Книги, газеты, приглашения перестают поступать.
Эти события неизменно имеют свои причины, вот только жаль, что отшельник о них не подозревает. В то время как он уныло сидит в своей келье, забывчивые друзья по-прежнему вращаются в вихре жизни. Для него молчание тянется так долго, что, кажется, стрелки часов то и дело застывают на месте, а бескрылые минуты плетутся, словно усталые путники. В представлении друзей тот же самый период наполнен событиями, а потому пролетает стремительно и неуловимо.
Во время суровой долгой зимы отшельник – если, конечно, он разумный – проглотит грустные мысли и запрет на замок чувства. Осознав, что судьба предназначила ему существование зверька сони, он утешится этой мыслью, свернется клубком, забьется в норку и доверится метели, которая заботливо занесет его снегом и в дремотном состоянии сохранит до весны.
Наверное, в утешение он скажет себе: «Все правильно, так и должно быть, поскольку иначе быть и не может».
И правда: не исключено, что в один прекрасный весенний день снежный склеп откроется, подует теплый южный ветерок, в норку заглянет солнечный луч. Пробуждение листвы, щебет птиц, журчание освободившихся ото льда ручьев призовут к воскрешению, но может случиться и иначе: мороз проникнет в его сердце и больше никогда не уйдет, а весной ворона или сорока вытащит из норки клочок меха и жалкие косточки. Только и в этом случае все произойдет правильно, в соответствии с законом природы. Следует предположить, что каждый мудрый зверек понимает, что смертен и однажды – кто-то раньше, кто-то позже – тоже разделит участь любой плоти.
После знаменательной поездки в театр настали семь таких же пустых, как листы чистой бумаги, недель. Никто меня не навещал, никто не писал, как и из-под моей руки не появилось ни единого слова, ни единого знака.
Примерно в середине безрадостного периода я решила, что у друзей из Террасы что-то случилось. Для одинокого человека середина одиночества всегда протекает особенно болезненно: нервы напряжены от долгого ожидания; прежние сомнения наваливаются с новой, почти мстительной силой, ночь становится самым сложным временем суток: сон ведет себя недружественно – то внезапно прерывается, то возвращается в сопровождении ужасных видений, а порой покидает мстительно и безжалостно. Несчастный отшельник! Он из последних сил старается держаться храбро, однако, несмотря на упорные попытки, все равно остается слабым, беспомощным и одиноким.
В последнюю из этих долгих семи недель я признала то, что ревниво отвергала в течение шести предыдущих: убеждение в неизбежности пустоты, в том, что одиночество – следствие обстоятельств, указание судьбы, часть моей жизни и – превыше всего – предмет, о происхождении которого невозможно задавать вопросы, а о болезненных результатах нельзя упоминать даже шепотом. Разумеется, я не корила себя за страдания, поскольку, слава богу, обладала достаточным чувством справедливости, чтобы не впасть в экстравагантность самобичевания. Что же касается обиды на друзей за долгое молчание, то умом понимала, что люди просто заняты собственными делами, а сердцем чувствовала их невиновность, однако путь все равно оставался тяжелым и печальным, и я мечтала о лучших днях.
Пробовала разнообразные способы заполнения пустоты: начала плести особенно замысловатое кружево, прилежно занялась немецким языком, принялась смиренно читать самые толстые и скучные книги, какие только нашлись в библиотеке. Во всех попытках проявляла особое, свойственное мне упорство. Совершила ли где-то ошибку? Вполне возможно. Но результат оказался таким, словно я глодала напильник, чтобы утолить голод, и пила рассол, чтобы заглушить жажду.
Час доставки почты превратился в час пытки. К сожалению, я слишком хорошо его знала и напрасно старалась себя обмануть, чтобы избежать мучительного ожидания и горького разочарования, изо дня в день встречавших и провожавших знакомый звук колокольчика.
Должно быть, животные, которых держат впроголодь, точно так же ждут пищи, как я ждала письма. О, если говорить честно, отбросив уже ставший невыносимым фальшиво-спокойный тон, то за эти семь недель я пережила жуткий страх и острую боль, странный внутренний разлад, утрату последней надежды и невыносимое отчаяние, которое порой подступало так близко, что его ледяное дыхание пронзало насквозь. Я ощущала его как гибельное дуновение или смертельный вздох. Оно проникало глубоко, останавливало сердце или, наоборот, заставляло биться чаще. Письмо, которого я так ждала, не приходило, а другой радости в моей жизни не существовало.
От безысходности я снова и снова возвращалась к маленькому свертку в шкатулке: к пяти драгоценным письмам. Каким чудесным казался тот месяц, когда небеса созерцали восход этих пяти звезд! Я доставала письма каждый вечер. Не осмеливаясь так часто просить свечу у кухарки, купила свою и вдобавок спички, чтобы в час занятий уединяться в спальне и пировать корочкой от угощения Бармецида[218]. Только вот беда: корочка не насыщала, я худела и бледнела, так что скоро превратилась в тень, хотя и была физически здорова.
Однажды, зачитавшись допоздна, я почувствовала, что уходят последние силы. От частого повторения письма утратили жизненные соки и значение, золото потускнело перед глазами, и я с трудом пережила разочарование. Внезапно на лестнице послышались легкие торопливые шаги – знакомая походка мисс Фэншо. Тем вечером Джиневра ужинала в городе, очевидно, только что вернулась, и сейчас поднималась в спальню, чтобы оставить в шкафу шаль и прочие вещи.
Вот она вошла: в ярком шелковом платье, в спадавшей с плеч шали, с развившимися от вечерней сырости, беспечно закрывавшими шею золотистыми локонами – и, едва я успела сложить и запереть свои сокровища, оказалась рядом, причем далеко не в лучшем расположении духа, недовольно заявив:
– Дурацкий ужин, и все они глупцы!
– Кто? Миссис Чолмондейли? Но вы же всегда находили ее дом очаровательным.
– При чем здесь миссис Чолмондейли? Я была не у нее.
– Неужели? Появилось новое приятное знакомство?
– Приехал мой дядя Бассомпьер.
– Дядюшка Бассомпьер! И вы не рады? Мне всегда казалось, что вы обожаете своего крестного.
– Ничего подобного! Отвратительный тип. Ненавижу!
– Потому что он иностранец? Или существует другая, столь же веская причина?
– Он вовсе не иностранец, а вполне себе англичанин: еще три-четыре года назад носил самую английскую фамилию, – однако мать его была иностранкой по фамилии Бассомпьер. Кто-то из ее родственников умер, оставив ему наследство, графский титул и это имя. Так дядя стал большим человеком.
– И за это вы его ненавидите?
– Если бы вы знали, что о нем говорит мама! Она терпеть его не может. Он мне не родной дядя: просто женился на маминой сестре. Мама уверяет, что именно он ужасным обращением свел в могилу тетю Джиневру. А выглядит… Ни дать ни взять медведь. Что за неудачный вечер! – Мисс Фэншо глубоко вздохнула и продолжила: – Больше никогда туда не поеду. Только представьте: вхожу в роскошный отель, меня встречает человек лет пятидесяти, бросает мне несколько фраз, поворачивается спиной и уходит. Странные манеры! Думаю, его замучила совесть. У нас дома все говорят, что я – точная копия тети Джиневры. Мама постоянно твердит, что сходство поразительное.