Наступил день. Пронзительный, но безветренный холод утра сменился резким дыханием бескрайних русских равнин: ледяной воздух проник в умеренную зону и быстро ее заморозил. С севера приползли тяжелые, несущие зиму тучи и замерли над притихшей в напряженном ожидании Европой. После полудня пошел снег. Я боялась, что экипаж не приедет: так свирепо бушевала метель, – но крестную матушку ничем не испугать! Пригласив, она непременно получит свою гостью! Около шести сильные руки кучера достали меня из экипажа, пронесли по уже заметенным снегом ступеням шато Терраса и поставили возле двери.
Пробежав по холлу и поднявшись в гостиную, я обнаружила там миссис Бреттон – воплощение летнего дня. Даже если бы замерзла в два раза сильнее, добрый поцелуй и сердечное объятие сразу бы согрели. После долгой жизни среди голых полов, черных скамеек, парт и печей голубая гостиная показалась волшебной. Один лишь по-рождественски щедро пылавший камин ошеломил своим великолепием.
Подержав меня за руку, осмотрев со всех сторон и отругав за то, что со времени последней встречи я похудела и побледнела, крестная матушка заметила, что метель растрепала волосы, и отправила наверх, приказав привести прическу в порядок и снять шаль.
Поднявшись в свою маленькую комнатку цвета морской воды, там я тоже обнаружила веселый камин и горящие свечи. По обе стороны от большого зеркала стояли высокие подсвечники, а между ними перед зеркалом приводило себя в порядок какое-то воздушное, невесомое существо – маленькое, легкое, белое зимнее привидение.
Признаюсь, на миг я вспомнила о Грэхеме с его теорией призрачных иллюзий и, недоумевая, отметила мельчайшие подробности нового образа: белое, в мелкую алую крапинку платье; красный пояс; в волосах что-то похожее на блестящие изумрудные листья; маленький невянущий венок. В облике существа – призрачного или реального – не было ничего пугающего, и я подошла.
Существо быстро обернулось, и на меня, вторгшуюся в чужое пространство, из-под длинных темных ресниц остро взглянули огромные глаза.
– Ах, вы приехали! – мягко, спокойно выдохнуло существо, медленно улыбнулось и внимательно на меня посмотрело.
Теперь я узнала. Однажды увидев это лицо с тонкими изящными чертами, не узнать его было невозможно.
– Мисс Бассомпьер.
– Нет-нет! Для вас не мисс Бассомпьер!
Я не стала спрашивать, кто же тогда, а решила дождаться, когда она скажет сама.
– Вы изменились, но по-прежнему остались собой, – заметила юная леди, подходя ближе. – Хорошо вас помню: фигуру, цвет волос, черты лица…
Я подошла к камину, а она встала напротив и погрузилась в созерцание. С каждой секундой изящный облик все яснее выражал мысль и чувство, пока наконец чистый взор не затуманился.
– Погружаясь в далекое прошлое, едва не плачу, – призналась она. – Но не от грусти или излишней сентиментальности: напротив, я очень рада встрече.
В полном недоумении я не знала, что сказать, наконец пробормотала:
– Кажется, до того вечера, несколько недель назад, когда вы пострадали в театре, мы не встречались…
Девушка улыбнулась:
– Значит, забыли, как держали меня на коленях, носили на руках и даже клали в свою постель? Не помните ту ночь, когда капризное дитя пришло к вам в слезах, и вы предложили свою подушку? Не запомнили, как утешили и успокоили меня в минуту отчаяния? Вернитесь мыслями в Бреттон и постарайтесь вспомнить мистера Хоума.
Наконец-то я все поняла.
– Значит, вы та самая маленькая Полли?
– Полина Мэри Хоум де Бассомпьер.
До чего же могущественно время! В мелких бледных чертах, легком сложении, богатстве выражений крошечного личика малышки Полли читалось обещание привлекательности и грации, но Полина Мэри выросла красавицей. Ее красота не поражала подобно румяной изящной розе, в ней не было ничего напоминавшего пышные льняные прелести светловолосой кузины Джиневры. Семнадцать лет жизни принесли юной леди тонкое, нежное очарование, никак не связанное с внешностью, хотя кожа ее была чиста и свежа, черты отличались миловидностью, а фигура уже прекрасно оформилась. Душа ее излучала приглушенное сияние и освещала все вокруг. Это была не матовая фарфоровая ваза, пусть и очень дорогая, а чисто горящая лампа, хранящая от исчезновения, но не скрывающая от поклонения живое целомудренное пламя. Описывая достоинства мисс Бассомпьер, я вовсе не сгущаю краски: она действительно произвела глубочайшее впечатление. Не важно, что все в миниатюрной особе было очень маленьким. Необыкновенный аромат придавал белой фиалке совершенство, недостижимое ни для самой крупной камелии, ни для самой пышной далии.
– Ах, так вы помните давнее время в Бреттоне?
– Возможно, даже лучше, чем вы: помню в мельчайших деталях не только само время, но и дни его, и часы тех дней.
– Должно быть, кое-что все-таки забыли.
– Полагаю, совсем немногое.
– Тогда вы были чувствительным ребенком: десять прошедших лет наверняка стерли впечатления от радости и печали, привязанности и утраты.
– Думаете, забыла, кого и в какой степени любила в детстве?
– Резкость должна смягчиться, так же как острота и терпкость. Глубокий отпечаток должен стереться и потускнеть.
– У меня отличная память.
Полина Мэри посмотрела так, словно сказанное было правдой. Глаза эти могли принадлежать только обладательнице прекрасной памяти, чье детство не улетучилось как сон, а юность не исчезла, как солнечный луч. Она не принимала жизнь отдельными несвязанными частями, не позволяла одному периоду ускользнуть лишь потому, что переходила в следующий, а сохраняла и добавляла, часто возвращалась к началу и оттого из года в год росла в гармонии и постоянстве. И все же я не могла поверить, что все кружившиеся вокруг меня картины представлялись ей с той же ясностью: нежная привязанность; игры и проказы с любимым другом; терпеливая, глубокая преданность детского сердца; страх и деликатная сдержанность; переживания и последняя пронзительная боль расставания… Вспомнив все, чему десять лет назад стала невольной свидетельницей, я не могла поверить, что все это помнит и она.
– Во мне, семнадцатилетней, по-прежнему живет семилетний ребенок, – словно в ответ на мои сомнения, заявила Полина.
– Вы безмерно обожали миссис Бреттон, – заметила я, чтобы испытать собеседницу, проверить степень искренности, и она тут же меня поправила:
– Нет, не безмерно обожала. Миссис Бреттон мне просто нравилась. Я уважала ее, как должна уважать и сейчас. По-моему, она очень мало изменилась.
– Да, миссис Бреттон осталась почти такой же, – согласилась я.
Несколько минут мы молчали, потом Полина посмотрела по сторонам и заметила:
– Кое-что из вещей я видела в Бреттоне – узнаю вот эту подушечку для булавок и зеркало.
Судя по всему, она не преувеличивала свойства своей памяти – во всяком случае, пока.
– Значит, вы считаете, что смогли бы узнать миссис Бреттон даже при случайной встрече? – не унималась я.
– Конечно. Я отлично запомнила черты ее лица, смуглую кожу, черные волосы, высокий рост, походку, голос.
– Чего не скажешь о докторе Бреттоне: его вы восприняли как незнакомца.
– Поначалу – да, действительно.
– Как же произошло узнавание между ним и вашим отцом? – уточнила я.
– Они обменялись карточками. Фамилии Бреттон и Хоум де Бассомпьер вызвали вопросы и объяснения. Это произошло во время второго визита, но я начала что-то подозревать чуть раньше.
– В каком смысле?
– Мне вообще странно, что большинство очень плохо чувствуют правду! – воскликнула Полина. – Не видят, не понимают, а именно чувствуют! Когда доктор сидел возле меня и говорил, когда я видела его взгляд, движение рта, форму подбородка, посадку головы и все прочее, что мы неизменно замечаем в собеседнике, – разве можно было не связать его образ с Грэхемом Бреттоном? Конечно, тогда он был тоньше, легче, ниже ростом. Лицо его было нежнее, волосы длиннее и светлее, а голос выше – почти как у девочки. И все же это был самый настоящий Грэхем, как я – маленькая Полли, а вы – Люси Сноу.
Я думала точно так же, однако с удивлением восприняла сходство восприятия: есть определенные ситуации, в которых мы настолько редко встречаем родство душ, что совпадение кажется чудесным.
– Когда-то вы с Грэхемом любили играть вместе.
– Неужели вы это помните? – в свою очередь, уточнила Полина Мэри.
– Не сомневаюсь, что и он тоже помнит, – заверила я.
– Не осмелилась спросить. Мало что удивило бы меня так же, как это. Полагаю, он по-прежнему весел и беспечен?
– Разве раньше было так? Таким он вам запомнился?
– Почти не помню Грэхема в другом настроении. Порой, когда занимался, он выглядел серьезным, иногда веселился, но если читал или играл, то всегда думал о книгах или игре, а не о тех, с кем учился или развлекался.
– Но к вам относился очень тепло.
– Тепло ко мне? О нет! У него были друзья-одноклассники. Я ничего для него не значила, разве что по воскресеньям. Да, по воскресеньям он казался добрым. Помню, как по утрам мы за руку ходили в церковь Святой Марии, как он помогал найти нужное место в моем молитвеннике, а по вечерам был добрым и спокойным, очень мягким для гордого живого мальчика, терпеливо исправлял мои ошибки в чтении и оставался таким преданным, таким надежным! Я постоянно боялась, что Грэхем примет какое-нибудь приглашение и уйдет, но он этого не делал – словно даже не хотел. Сейчас, конечно, все иначе. Наверное, по воскресеньям доктор Бреттон дома не обедает?
– Дети, спускайтесь! – послышался снизу голос миссис Бреттон.
Полина не спешила, но я решила, что надо идти, и мы спустились.
Глава XXVМаленькая графиня
Несмотря на природную жизнерадостность крестной матушки и твердое намерение оставаться веселой ради нашего веселья, настоящий праздник в тот вечер не начался до тех пор, пока сквозь завывание метели не послышались долгожданные звуки. Как часто, сидя в тепле возле уютного камина, женщины и девушки забывают о себе. Их сердца и мысли уносятся во тьму ночи, испытывают капризы погоды, противостоят ударам метели, ждут в грозу возле одиноких ворот, прислушиваются и вглядываются, не возвращается ли домой сын, отец или муж.