– Нет, мама, – возразил доктор Бреттон со смехом, но все-таки заметно покраснев, – ничего такого не было. Я не мог это любить.
– Что скажете, Полина? – обратилась миссис Бреттон к графине.
– Любил, да еще как, – подтвердила та.
– Не краснейте, Джон! – поддержал молодого человека мистер Хоум. – Лично я готов честно признаться: всегда любил сладкое и сейчас люблю. А Полли лишь проявила заботу о друге, что очень похвально. Это я научил ее хорошим манерам и не позволяю их забывать. Будь добра, Полли, передай вон тот кусочек языка.
– Пожалуйста, папа. Но помни, что ухаживаю я за тобой так старательно только для того, чтобы ты поддался на уговоры и на весь день остался в Террасе.
– Миссис Бреттон, – отозвался граф, – хочу вот избавиться от дочери, отправить ее в школу. Вы не знаете, есть здесь хорошие?
– Да вот, школа мадам Бек, где работает Люси, – ответила хозяйка.
– Мисс Сноу работает в школе?
– Да, учительницей, – подтвердила я, обрадовавшись возможности хоть что-то сказать, поскольку чувствовала себя неловко.
Миссис Бреттон и ее сын знали о моих обстоятельствах, однако граф и его дочь понятия не имели. Услышав о скромном положении в обществе, они могли слегка изменить свое сердечное отношение ко мне. Я говорила открыто и прямо, однако слова вызвали к жизни клубок неожиданных и непрошеных мыслей, заставивших невольно вздохнуть. Почти две минуты мистер Хоум не поднимал глаз от тарелки и молчал: возможно, не находил нужных слов или считал, что после признания подобного рода вежливость не допускает комментариев. Шотландцы известны своей гордостью. Каким бы скромным, простым в привычках и вкусах ни казался мистер Хоум, всегда чувствовалось, что и он не лишен изрядной доли национального характера. Была ли это ложная гордость? Было ли это истинное достоинство? В широком смысле оставляю вопрос без ответа, а лично от себя хочу заметить: и тогда, и всегда граф оставался истинным джентльменом.
Природа наделила его способностью чувствовать и думать, однако меланхолия накинула на чувства и мысли мягкое покрывало, после перенесенной утраты превратившееся в тучу. Он мало знал о Люси Сноу, а то, что знал, понимал не совсем верно. Порою ошибочные представления о моем характере вызывали у меня улыбку, особенно когда мой жизненный путь виделся на темной стороне холма. Он отдавал мне должное за попытки двигаться честно и прямо: при необходимости обязательно бы помог, – но, даже не имея возможности доказать расположение, все равно желал добра: смотрел только по-доброму, говорил неизменно добрым голосом.
– Нелегкая у вас работа, – проговорил он наконец. – Дай вам бог здоровья и сил. Желаю успеха.
Его дочь встретила новость не столь сдержанно: устремив на меня широко раскрытые глаза, полные удивления и едва ли не смятения, горячо воскликнула:
– Так вы учительница? Понятия не имела, чем вы занимаетесь, а спросить даже не догадывалась. Для меня вы всегда были просто Люси Сноу.
– А кем стала теперь? – не удержалась я.
– Да кем были, тем и остались. Но неужели вы преподаете здесь, в Виллете?
– Да.
– Вам нравится?
– Не всегда.
– А почему же тогда работаете?
Отец метнул на нее молниеносный взгляд, и я испугалась, что сейчас последует резкое распоряжение замолчать, однако он лишь сказал:
– Продолжай, Полли, продолжай свой катехизис. Покажи всем, какая ты умная. Если бы мисс Сноу покраснела и смутилась, мне пришлось бы приказать тебе придержать язык, и тогда мы оба провели бы остаток завтрака в позоре. Но поскольку она лишь улыбается, можешь продолжать свой перекрестный допрос. Итак, мисс Сноу, ответьте юной леди, почему вы продолжаете работать.
– Боюсь, главным образом ради тех денег, которые получаю.
– Разве не исключительно из филантропических убеждений? Мы с Полли сочли бы эту гипотезу самым приемлемым объяснением вашей эксцентричности.
– Нет. Нет, сэр. Скорее ради крыши над головой и спокойного сознания, что, работая на себя, я избавлена от унижения стать обузой для кого-то.
– Папа, можешь говорить что угодно, а мне жаль Люси.
– Возьмите свою жалость, мисс Бассомпьер, возьмите ее обеими ладонями, как неоперившегося цыпленка, который без разрешения выбрался из корзинки, верните в теплое гнездо сердца, откуда она выбралась, и откройте уши для моих слов. Если бы моей Полли довелось испытать неопределенную природу этого мира, то я бы хотел, чтобы она поступила так же, как Люси: стала работать на себя, чтобы не стать никому обузой.
– Да, папа, – покорно согласилась маленькая графиня и задумчиво добавила: – Ах, бедная Люси! Я всегда думала, что она богата, как и ее друзья.
– Ты просто маленькая глупышка, а вот я никогда так не думал. Если была возможность наблюдать за Люси, что удавалось нечасто, я всегда замечал, что она привыкла защищать, а не принимать защиту, действовать, а не ждать, пока ей помогут. Полагаю, эти качества оказали ей неоценимую помощь, и за них она еще не раз поблагодарит судьбу. Но вернемся к школе, – продолжил граф, оставив серьезный тон. – Как по-вашему, мисс Люси, мадам Бек примет мою Полли?
Я ответила, что, скорее всего, да: мадам обожает английских учениц, – и добавила:
– Если вы, сэр, сегодня же отвезете мисс Бассомпьер на рю Фоссет в своем экипаже, не сомневаюсь, что консьержка Розин не замедлит ответить на ваш звонок, а мадам поспешит надеть лучшую пару перчаток, чтобы принять вас в гостиной.
– В таком случае не вижу необходимости тянуть, – заключил мистер Хоум. – Миссис Херст сможет отправить следом то, что называет вещами своей молодой леди, а Полли уже сегодня сядет за учебники. Надеюсь, что вы, мисс Люси, не откажетесь время от времени присматривать за девочкой и сообщать мне, как она успевает. Надеюсь также, что вы, графиня Бассомпьер, одобряете мое решение.
Юная леди долго молчала, но наконец в некотором изумлении проговорила:
– Мне казалось, что я уже закончила образование.
– Это доказывает лишь то, что мы способны заблуждаться. Я придерживаюсь иного мнения, как и все, кто сегодня утром был свидетелем вашего глубокого знания жизни. Ах, моя девочка! Тебе еще предстоит столько узнать, так многому научиться! Собирайся, милая: мы сейчас же отправляемся к мадам Бек. Смотри: ветер стих, а я как раз закончил завтракать.
– Но, папа!.. А как же препятствие?
– Какое же? Я не вижу ни единого.
– Огромное препятствие, папа, и преодолеть его невозможно. Такое же большое, как ты в своем пальто, с сугробом на голове и плечах.
– Так оно и растает, как сугроб.
– Нет, слишком оно основательное. Это ты сам. Мисс Люси, предупредите мадам Бек, чтобы не реагировала на просьбы папы принять меня, потому что в итоге придется принять и его. Раз он меня дразнит, я тоже расскажу кое-что занятное, слушайте: примерно пять лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, папа решил, что излишне меня балует и расту я не приспособленной к жизни и все такое прочее, и что спасти меня сможет только школа. Я плакала и просила сжалиться, однако месье Бассомпьер проявил каменную твердость и все-таки отправил меня в закрытое заведение. И что же в результате? Самым восхитительным образом он и сам поступил в школу: едва ли не каждый день приезжал меня навестить. Мадам Агреду ворчала, однако напрасно. В конце концов нас с папой вежливо попросили освободить почтенное учреждение от своего присутствия. Люси может рассказать мадам Бек об этой маленькой особенности: думаю, директриса имеет право знать, чего следует ждать от новой ученицы и ее папочки.
Миссис Бреттон спросила мистера Хоума, что тот может сказать в свое оправдание. Поскольку убедительных аргументов не последовало, против него было выдвинуто обвинение, и Полина восторжествовала.
Однако помимо лукавства и наивности она обладала и другими чертами. После завтрака, когда старшие ушли – должно быть, чтобы обсудить дела миссис Бреттон, – а Полина, Грэхем и я на короткое время остались втроем, детство мгновенно ее покинуло. В более близкой своему возрасту компании мисс Бассомпьер сразу превратилась в леди, даже лицо изменилось: то, что в общении с отцом придавало ему подростковое очарование, уступило место задумчивости и спокойствию.
Грэхем, несомненно, тоже заметил перемену. Несколько минут он провел возле окна, глядя на снег, а потом подошел к камину и присоединился к нам, однако уже без прежней легкости, поскольку найти подходящие темы для беседы оказалось нелегко. Доктор выбирал их осторожно, придирчиво и в конце концов туманно заговорил о Виллете, его жителях и достопримечательностях. Мисс Бассомпьер ответила вполне по-женски: в умной, не лишенной индивидуальности манере. Время от времени тон, взгляд, жест – скорее оживленный и быстрый, чем сдержанный и умеренный, – выдавали прежнюю маленькую Полли. И все же в облике и манерах появилось столько элегантности и даже блеска, столько спокойствия и светской грации, покрывавших все особенности слоем золота, что человек не столь чувствительный, как Грэхем, не осмелился бы принять их за важные признаки, ведущие к искренней непосредственности.
Оставаясь сдержанным и внешне спокойным, доктор Бреттон не переставал наблюдать. Ни один из мелких импульсов и естественных порывов не остался без его внимания. Он не пропустил ни единого характерного движения, ни единого сомнения в словах, ни единой неточности в произношении. Временами, когда говорила быстро, Полина все еще немного шепелявила, однако сразу спохватывалась и, краснея, старательно, по-ученически, столь же забавно, как сама небольшая ошибка, повторяла слово правильно.
Всякий раз, когда это случалось, доктор Бреттон улыбался. Постепенно в процессе общения скованность с обеих сторон отступала: если бы беседа продолжалась, то, полагаю, скоро бы стала простой и искренней. На лицо Полины уже вернулась живая, с ямочками, улыбка, а пару раз она даже забыла исправить неверно произнесенный звук. Не знаю как, но изменился и доктор Джон: нет, не стал веселее, не проникли в серьезный, внимательный взгляд ни насмешливость, ни легкомыслие, – однако обстановка стала казаться ему более располагающей, что немедленно отразилось в непосредственности реакции и обходительности речи. Как и десять лет назад, этим двоим было о чем поговорить: время не сузило жизненный опыт и не обеднило сознание. К тому же существуют натуры, взаимное влияние которых таково, что чем дольше они беседуют, тем больше общих тем находят. В дальнейшем из общения возникает близость, а близость перерастает в слияние.