Скоро доктору Бреттону надо было ехать: профессия не допускала ни послабления, ни отсрочки. Он вышел из комнаты, но потом вернулся, и, я уверена, вовсе не для того, чтобы забрать из ящика стола какие-то бумаги или карточку, а чтобы напоследок убедиться, что Полина и в самом деле такова, какой он ее запомнил, а не представил в искусственном, пристрастном свете, что не совершил продиктованной чувством ошибки. Нет! Впечатление оказалось верным! Возвращением он скорее приобрел, чем потерял: унес с собой прощальный взгляд – застенчивый, но очень мягкий, такой же прекрасный и невинный, как у олененка из зарослей папоротника или у ягненка – из луговой травы.
Оставшись вдвоем, мы с Полиной некоторое время молчали: обе достали рукоделие и прилежно занялись работой. Прежняя деревянная шкатулка графини сменилась новой, инкрустированной драгоценной мозаикой и обрамленной золотом. Едва справлявшиеся с иглой крошечные дрожащие пальчики по-прежнему остались крошечными, но приобрели проворство и мастерство, однако сосредоточенная линия бровей, легкое изящество манеры, быстрота движений, если приходилось поправить выбившийся локон или стряхнуть с шелковой юбки воображаемую пылинку, сохранились.
Тем утром мне не хотелось говорить: суровая мгла зимнего дня повергла в благоговейное молчание. Белая, бескровная страсть января еще не выплеснулась окончательно: метель бушевала, не теряя силы. Если бы рядом со мной в комнате сидела Джиневра Фэншо, то ни за что бы не позволила молча размышлять и слушать завывание ветра. Тот, кто только что лишил нас своего общества, послужил бы объектом неистощимого обсуждения. Как подробно, со всех сторон, она рассматривала бы представившуюся тему! Как настойчиво одолевала бы вопросами и предположениями! Как упорно донимала бы, терзая комментариями и признаниями, которых я не хотела слушать и мечтала избежать!
Полина раз-другой смерила меня спокойным, но проницательным взглядом темных глубоких глаз, губы ее приоткрылись было, словно хотели что-то сказать, но она деликатно заметила мою нерасположенность к беседе и сомкнула их.
Это ненадолго, сказала я себе, потому что редко приходилось встречать в представительницах своего пола способность к самоконтролю или готовность к самоотречению. Насколько я могла судить, возможность посплетничать – не важно, о чем или о ком – не ведала отказа.
Маленькая графиня оказалась приятным исключением: шила, пока не устала, а потом взяла книгу, причем по чистой случайности – с полки Грэхема. Это был старый фолиант – богато иллюстрированное изложение естественной истории. Десять лет назад мне часто доводилось видеть, как малышка стояла возле Грэхема, который держал книгу на коленях, и читала вслух, а когда урок заканчивался, умоляла рассказать о картинках.
Сейчас я внимательно наблюдала за юной леди: вот настоящая проверка той памяти, которой она хвасталась. Помнила ли она книгу?
Помнила ли? Несомненно. С каждой перевернутой страницей на лице появлялось новое выражение, и самым простым в бесконечной череде оказалось искреннее приветствие прошлого. Вернувшись к титульной странице, Полина посмотрела на написанное рукой школьника имя, и не просто посмотрела, а нежно провела по буквам кончиком указательного пальца, сопровождая действие бессознательной нежной улыбкой, превратившей прикосновение в ласку. Ей было очень дорого прошлое, однако она умела чувствовать, не изливая чувство потоком слов.
Почти час она стояла возле книжного шкафа: снимала с полок том за томом и заново знакомилась с каждым, – а закончив, без единого слова опустилась на низкую скамеечку, подперла щеку кулачком и задумалась.
Звук открывшейся внизу двери, поток холодного воздуха и голос отца, разговаривавшего в холле с миссис Бреттон, заставили ее вспорхнуть и улететь вниз.
– Папа, папа! Ты уезжаешь?
– Да, дорогая, мне нужно в город.
– Но там ведь ужасный холод!
Я услышала, как месье Бассомпьер демонстрирует дочери полную готовность противостоять стихии: убеждает, что наймет экипаж и спрячется от ветра, – и уговаривает не волноваться.
– Но обещай вернуться до темноты, и вместе с доктором Бреттоном, в экипаже. Ездить верхом сейчас опасно.
– Хорошо. Если встречу доктора Бреттона, непременно передам приказ леди позаботиться о драгоценном здоровье и вернуться домой не только как можно раньше, но и под моим присмотром.
– Да, непременно так и скажи: «Леди». Он подумает, что это матушка, и послушается. Папа, приезжай быстрее: я буду ждать, смотреть и слушать.
Дверь закрылась, экипаж мягко покатил по снегу, а Полина вернулась в гостиную в раздумьях и тревоге.
Весь день и вечер она ждала, смотрела и слушала, бесшумно вышагивая по гостиной, лишь время от времени прерывая бархатную поступь, чтобы, склонив голову, вслушаться в звуки, а точнее в тишину, так как ветер наконец стих. Освобожденное от снежного обвала небо выглядело обнаженным и бледным: мы хорошо видели его сквозь черные ветви аллеи вместе с полярным великолепием новогодней луны – белого ледяного шара. Экипаж вернулся, когда было еще не поздно, и Полина в этот вечер не исполнила приветственного танца. Едва отец вошел в комнату, она немедленно и безоговорочно взяла его в плен, заставив сесть на самое удобное место, и принялась осыпать нежными, прямо-таки медовыми, похвалами за то, что он не забыл про ее просьбу и приехал так рано. Казалось, этот сильный человек безоговорочно отдался во власть дочерней любви.
Грэхем вернулся через несколько минут после графа. Услышав шаги, Полина обернулась, и они перекинулись парой слов. Пальцы их на миг соприкоснулись, но девушка осталась возле отца, а доктор занял кресло в противоположном конце комнаты.
Хорошо, что миссис Бреттон и мистер Хоум могли разговаривать бесконечно: запас воспоминаний и рассуждений не иссякал, – иначе тем вечером в гостиной царило бы молчание.
После чая Полина устроилась возле лампы с иглой в руке и очаровательным золотым наперстком на пальце, однако говорить ей не хотелось, как и смотреть по сторонам. Грэхем, видимо, так вымотался за день, что тоже предпочитал больше слушать, чем говорить, и не сводил глаз с золотого наперстка, казавшегося не то яркой бабочкой, не то головой маленькой, юркой желтой змейки.
Глава XXVIПохороны
С этого дня жизнь моя наполнилась разнообразием. Я теперь часто покидала школу, поскольку мадам Бек безоговорочно одобряла круг моих знакомств и с легкостью меня отпускала. Почтенная директриса с первого дня относилась ко мне не иначе как с уважением, а узнав, что я часто получаю приглашения из шато и роскошного отеля, сменила уважение на исключительное почтение, хотя нельзя сказать, что демонстрировала это чрезмерно. Особа светская до кончиков ногтей, она ни в чем не проявляла слабости: неизменно знала меру даже в преследовании собственных интересов, а самое корыстное стяжание выгоды сопровождала спокойствием и учтивостью. Не вызывая моего презрения приспособленчеством и подхалимажем, мадам Бек однажды тактично заметила, что радуется, когда связанные с ее заведением люди имеют друзей, способных улучшать и возвышать характер, а не портить и подавлять. Она никогда не хвалила ни меня, ни моих знакомых: лишь раз, когда сидела в саду с чашкой кофе и газетой, а я подошла попросить разрешения отлучиться вечером, милостиво высказалась: «Oui, oui, ma bonne amie: je vous donne la permission de coeur et de gré. Votre travail dans ma maison a toujours été admirable, rempli de zèle et de discrétion: vous avez bien le droit de vous amuser. Sortez donc tant que vous voudrez. Quant à votre choix de connaissances, j’en suis contente; c’est sage, digne, laudable»[221].
Она замолчала и вернулась к газете.
Читатель не осудит слишком строго одно удивительное обстоятельство: примерно в это же время запертый на три ключа пакет с пятью письмами исчез из моего бюро. Естественно, что, обнаружив пропажу, я поддалась жестокому отчаянию, однако уже в следующий момент сказала себе: «Терпение! Не говори ни слова, просто жди. Письма обязательно вернутся».
И они действительно вернулись: погостив в комнате мадам и пройдя авторитетное освидетельствование, оказались на месте целыми и невредимыми. Я обнаружила их уже на следующий день.
Интересно, что она подумала о моей переписке? Какую оценку дала эпистолярным способностям доктора Бреттона? В каком свете увидела часто очень глубокие мысли, неизменно здоровые, а порой оригинальные мнения, высказанные без претензий, в легком и живом стиле? Одобрила ли доброжелательный, полный мягкого юмора тон, доставлявший мне так много радости? Что подумала о немногих ласковых словах, разбросанных по страницам не густо, как бриллианты в долине Синдбада, а скупо – так же, как драгоценные камни лежат в невоспетых тайниках? О, мудрая властительница! Какое впечатление произвели на вас неброские достоинства искусно добытых золотых слитков?
Полагаю, пять писем заслужили благосклонную оценку. Однажды, после того как некая высшая сила позаимствовала их у меня (говоря о столь обходительной особе, следует употреблять осторожные выражения), я почувствовала на себе сосредоточенный, внимательный, слегка озадаченный, но вовсе не злобный взгляд. Произошло это во время перемены, когда ученицы на пятнадцать минут вышли во двор, чтобы немного размяться. Мы с мадам Бек остались в первом классе вдвоем. Когда взгляды встретились, она проговорила, выразив присущие гибкому уму оригинальные мысли:
– Il y a quelque chose de bien remarquable dans le caractère Anglais[222].
– Как это, мадам?
– Je ne saurais vous dire «как», mais, enfin, les Anglais ont des idées a eux, en amitié, en amour, en tout. Mais au moins il n’est pas besoin de les surveiller[223].
Объяснившись столь изысканным способом, она встала и, словно пони, бодро выбежала из класса.