дарка не приготовила, откровенно пояснив: «Благодарность за верность необходима таким, как Сен-Пьер. Если же я попытаюсь отблагодарить вас, то между нами возникнет непонимание, а возможно, и холодность. Могу, однако, сделать для вас кое-что приятное: оставить наедине со свободой: c’est-ce que je ferai»[224].
Мадам Бек сдержала слово и с этого момента устранила все оковы, даже самые мелкие. Таким образом, я получила удовольствие добровольного соблюдения правил, радость удвоенной работы и удвоенного усердия в отношении учениц своего класса.
Что же касается Полины Мэри де Бассомпьер, то я с удовольствием ее навещала, хотя и не соглашалась жить в непосредственной близости. Скоро эти визиты убедили меня в том, что – даже временное и добровольное – мое присутствие ненадолго останется для нее необходимым. Однако месье Бассомпьер оставался глухим к важному предположению, слепым к возможности. Подобно своевольному ребенку, он отказывался замечать признаки, симптомы, начальные проявления процесса, который не смог бы одобрить на заключительной стадии.
Я пыталась понять, насколько искренне граф принимал то, что происходило у него на глазах. Трудно сказать. Много времени он уделял научным интересам, неизменно сохраняя остроту восприятия, прилежание и даже некоторую склонность к полемике, однако оставался чересчур доверчивым и наивным в житейских вопросах. По-моему, до сих пор он считал свою «доченьку» ребенком и не допускал мысли, что другие могут видеть ее в ином свете, любил порассуждать о том, что произойдет, когда Полли станет взрослой и превратится в истинную леди. Стоя возле кресла отца, Полина Мэри иногда с улыбкой сжимала его голову и целовала седые кудри, а порой надувала губки и недовольно встряхивала локонами, но ни разу не сказала: «Папа, я уже взрослая».
С каждым из нас она держалась по-разному. С отцом по-прежнему вела себя по-детски: нежно, игриво и весело. В общении со мной выглядела серьезной и настолько женственной, насколько позволяли чувства и мысли. С миссис Бреттон оставалась послушной и доверчивой, но не открытой. С Грэхемом была застенчивой, подчас даже слишком, временами старалась казаться холодной, а порой пыталась отстраниться. Звук его шагов заставлял ее вздрагивать, появление в комнате повергало в молчание. Когда он к ней обращался, ответам недоставало свободы. Когда уходил, она испытывала раздражение и недовольство собой. Даже граф заметил эту особенность:
– Моя маленькая Полли, ты ведешь слишком замкнутую жизнь. Если вырастешь такой стеснительной, то вряд ли легко найдешь свое место в обществе. С доктором Бреттоном держишься как чужая. Почему? Разве забыла, что в детстве питала к нему самые теплые чувства?
– Ты прав, папа, – подтвердила мисс Бассомпьер своим суховатым, но все же милым и простым тоном.
– Разве теперь он тебе не нравится? Что нужно сделать, чтобы это исправить?
– Ничего. Он мне немного нравится, но мы отдалились друг от друга.
– Значит, уничтожь возникшее расстояние, Полли. Не стесняйся и говори свободно, как ты умеешь.
– Доктор Бреттон и сам мало говорит. Может, боится меня? Как ты думаешь, папа?
– Какой же мужчина не испугается такой суровой молчаливой леди?
– Тогда скажи ему, чтобы не обращал на это внимания, объясни, что таков мой характер и никакого умысла здесь нет.
– Характер, маленькая болтушка? Да ничего подобного – просто каприз!
– Хорошо, папа. Постараюсь исправиться.
На следующий день я наблюдала за попыткой юной леди с очаровательной грацией любезно побеседовать с доктором Бреттоном на светские темы. Неожиданная разговорчивость мисс Бассомпьер вызвала на лице гостя умиротворение. Внимательно ее выслушав, он ответил так мягко и нежно, словно в воздухе висела тонкая паутинка счастья, которую ничего не стоило повредить слишком глубоким дыханием. Невозможно отрицать, что робкая, но искренняя попытка завязать дружбу была очень трогательной.
После ухода доктора Полина подошла к креслу отца.
– Доволен, папа? Я вела себя правильно?
– Моя Полли держалась как королева. Если процесс совершенствования продолжится, скоро начну ею гордиться. Через некоторое время увидим, с каким спокойным, величавым достоинством она принимает моих гостей. Нам с мисс Люси придется отточить свои манеры, чтобы не оказаться в тени. И все же, дорогая, иногда в твоей речи появляется легкая дрожь, запинки и даже шепелявость, как будто тебе все еще шесть лет.
– Нет, папа! – возмущенно возразила девушка. – Не может быть!
– Что же, пусть мисс Люси нас рассудит. Разве, отвечая на вопрос доктора Бреттона, видела ли она дворец князя Буа л'Этанга, Полли не сказала, что была там «нешколько раж»?
– Папа, ты надо мной смеешься! Я давно уже произношу все звуки так же чисто, как ты. Но признайся: ты заставляешь меня проявлять особую вежливость к доктору Бреттону, потому что он тебе очень нравится?
– Несомненно. Ценю его как давнего знакомого. Кроме того, он прекрасный сын, добрый человек и отличный специалист. Так что есть за что похвалить парня.
– Парня! Ах, шотландец! Папа, а у тебя эдинбургский акцент или абердинский?
– И тот и другой, дорогая. Конечно, есть немного и от Глазго. Именно это помогает мне так хорошо говорить на местном наречии: настоящий шотландец всегда быстро учит франкский.
– Франкский! И опять по-шотландски. Неисправимый горец! Тебе тоже необходимо учиться!
– Что же, Полли, поручаю тебе уговорить мисс Люси взять нас обоих в ученики: тебя научить правильно себя вести, а меня – правильно говорить по-английски.
Мнение, почему-то составленное месье Бассомпьером о «мисс Люси», казалось мне чрезвычайно любопытным. Какие противоречивые свойства мы обнаруживаем в собственном характере, воспринимая его глазами окружающих! Мадам Бек считала меня сухим «синим чулком»; мисс Фэншо видела язвительной, ироничной и даже циничной; мистер Хоум возвел на пьедестал в качестве образцовой учительницы – воплощения спокойного благоразумия, – возможно, слишком традиционной, строгой и щепетильной, но все равно идеально подходившей на роль гувернантки. Профессор Поль Эммануэль, в свою очередь, никогда не упускал возможности подчеркнуть вспыльчивость и безрассудство моей натуры – авантюрной, непокорной и дерзкой. Все эти характеристики казались всего лишь забавными. Если кто-то знал меня по-настоящему, то только маленькая Полина Мэри.
Поскольку я отказалась стать официальной оплачиваемой компаньонкой, хотя и находила общество мисс Бассомпьер приятным и гармоничным, она убедила меня вместе заниматься, чтобы общаться часто и регулярно, а в качестве предмета предложила немецкий язык, который, подобно мне, считала трудным. Мы договорились брать уроки у приглашенной на рю Креси учительницы и, таким образом, каждую неделю проводить вместе несколько заранее определенных часов. Месье Бассомпьер встретил инициативу с одобрением: совместные занятия вполне соответствовали его желанию как можно чаще видеть мадемуазель Минерву Серьезную в обществе горячо любимой дочурки.
Другой судья-самозванец, профессор с рю Фоссет, каким-то тайным шпионским способом обнаружил, что я уже не сижу безвылазно в школе, а ухожу регулярно, в определенные дни и часы, и не смог отказать себе в удовольствии организовать наблюдение. Ходили слухи, что месье Поль Эммануэль вырос среди иезуитов. Я бы с готовностью приняла эту версию, если бы наблюдатель лучше замаскировал маневры. В данном случае возникали сомнения. Трудно было представить более простодушного интригана, более наивного и бесхитростного сплетника. Он имел обыкновение анализировать собственные махинации, тщательно разрабатывать козни, а потом хвастаться, объясняя их достоинства. Однажды утром подошел ко мне и торжественным шепотом заявил, что не спускает с меня глаз, так как считает необходимым исполнить дружеский долг и не может оставить без присмотра. Мои действия в настоящее время казались ему очень сомнительными: он не знал, как следует их понимать, и считал кузину Бек виновной в непоследовательном поведении учительницы ее школы. Разве может особа столь серьезного призвания, как педагогика, общаться с графами и графинями, проводить время в отелях и шато? Я казалась ему абсолютно en l’air[225], так как, по его наблюдениям, покидала стены пансионата едва ли не шесть дней в неделю.
– Месье преувеличивает, – ответила я. – Действительно, в последнее время появилась возможность немного разнообразить жизнь, но исключительно в меру необходимости, ни в коем случае не злоупотребляя привилегией.
– Необходимость! Что еще за необходимость? Надеюсь, вы в добром здравии? Необходимо разнообразие, подумать только!
Мне было предложено обратиться к католическим святым и почитать жития. Целомудренные отцы церкви не просили разнообразия.
Не знаю, какое выражение появилось на моем лице во время рассуждений профессора, однако он нашел повод для новых обвинений: на сей раз я была уличена в безрассудстве, светскости и эпикурействе; в стремлении к роскоши и лихорадочной жажде пустой, суетной жизни. Оказалось, что в характере моем нет ни dévouement[226], ни récueillement[227]. Кроме того, в нем отсутствуют такие добродетели, как праведность, вера, самопожертвование и самоунижение. Понимая бесполезность ответа, возражения или оправдания, я молча продолжала проверять тетради.
Профессор заявил, что не видит во мне ничего христианского: подобно многим протестантам я погрязла в гордыне и своеволии язычества.
Я слегка отвернулась и еще глубже забилась под крыло молчания.
Заскрипев зубами, месье издал неопределенный звук. Разумеется, это не могло быть juron[228], однако могу поручиться, что услышала слово «sacré»[229]