– Ничего собой не представляю, как вы раньше считали! – повторила я и почувствовала, что неумолимо краснею, хотя и не рассердилась: разве важно, что школьница неумело и бестактно использует слова «кто-то» и «никто»?
Я ограничилась замечанием, что едва ли могу принять откровение в качестве любезности, и спросила, считает ли она правильным вгонять собеседника в краску.
– Невозможно не удивляться некоторым обстоятельствам, – не унималась мисс Фэншо.
– Удивляться чудесам собственного изобретения – похвальное умение. Вы готовы?
– Да. Позвольте взять вас под руку.
– Это ни к чему. Лучше пойдемте рядом.
Мисс Фэншо имела обыкновение обрушивать на спутника весь свой вес. Не будучи ни джентльменом, ни тем более ее поклонником, я старалась этого избежать.
– Ну вот опять! – воскликнула Джиневра. – Предлагая пойти под руку, я хотела выразить одобрение вашему платью и внешнему виду. Надеялась сделать комплимент.
– Неужели? Иными словами, собирались продемонстрировать, что не стыдитесь показаться со мной на улице? Что, если миссис Чолмондейли будет ласкать собачку возле окна или полковник Амаль ковырять в зубах на балконе, и оба случайно нас заметят, не сгорите от позора за свою спутницу?
– Да, – подтвердила мисс Фэншо с прямотой, составлявшей лучшее свойство ее характера и придававшей честную простоту любым глупостям. В этом заключалась соль, единственная скрепляющая черта характера, во всем остальном непригодного к существованию.
Право прокомментировать это «да» я предоставила выражению собственного лица. Точнее, нижняя губа добровольно опередила язык. Разумеется, среди тех чувств, которые выразил мой взгляд, не нашлось ни почтения, ни торжественности.
– Презрительное, насмешливое создание! – продолжила возмущаться мисс Фэншо, когда мы пересекли большую площадь и вошли в тихий парк, через который пролегал кратчайший путь к рю Креси. – Никто и никогда не обращался со мной столь несносно!
– Отнесите претензии на свой счет, а меня оставьте в покое. Имейте разум соблюдать тишину, и я вас не побеспокою.
– Как будто можно оставить в покое такую странную, такую загадочную особу!
– Странность и загадочность всего лишь порождение вашей фантазии, причуда, ни больше ни меньше. Будьте добры, держите их от меня подальше.
– И все же, кто вы такая? – не отставала Джиневра, упрямо пытаясь взять меня под руку, в то время как я старалась этого не допустить.
– Трудно сказать. Карабкаюсь вверх по социальной лестнице: когда-то служила компаньонкой у пожилой леди, потом работала гувернанткой и вот наконец добралась до места школьной учительницы.
– Нет, так не пойдет! Отвечайте, кто вы. Немедленно! – потребовала спутница, с невероятной цепкостью ухватившись за мудрую версию инкогнито, которую вбила себе в голову.
Ей все же удалось схватить меня за руку, и нам пришлось остановиться посреди парка, поскольку она никак не успокаивалась и продолжала допытываться. Всю дорогу Джиневра выдвигала самые причудливые версии и догадки, доказывая тем самым неспособность понять, как без родословной, связей или богатства можно чего-то добиться. Ей было непонятно, что мне вполне достаточно и того, что о моем существовании знали там, где это необходимо. Все остальное не имело особого значения: происхождение, социальное положение, материальные блага занимали в моих интересах и мыслях примерно одинаковое место, считались неимущими жильцами, которым полагалась лишь маленькая гостиная и крошечная темная спальня. Даже если столовая и парадные покои пустовали, я никогда не допускала их туда, считая скромное жилье более подходящим, однако, как вскоре выяснилось, окружающие думали иначе. Не сомневаясь в верности их взглядов, я все-таки считаю, что не совсем ошибаюсь в своих принципах.
Довольно многих людей низкое социальное положение подавляет морально, утрата связей означает для них потерю самоуважения. Разве они не имеют права придавать особое значение тому положению и тем отношениям, которые защищают от унижения? Если человек чувствует себя уязвленным в собственных глазах оттого, что всем известно, что его предки были простыми, а не благородными, бедными, а не богатыми, рабочими, а не капиталистами, справедливо ли строго судить его за попытки убрать негативное обстоятельство с глаз долой, за страх, трепет, дрожь перед возможностью разоблачения? Чем дольше мы живем, тем более обширный опыт приобретаем, тем менее склонны судить ближнего и сомневаться в мудрости мира. Везде, где встречаются мелкие попытки защиты воображаемого достоинства – будь то добродетели жеманницы или респектабельности светского франта, – эти попытки необходимы.
Когда мы пришли в отель «Креси», Полина уже была готова к выходу. В сопровождении миссис Бреттон и месье Бассомпьера мы отправились в зал торжественных собраний и устроились на хороших местах; в удобной удаленности от трибуны. Перед нами прошествовали студенты Атенеума; члены муниципалитета во главе с бургомистром расположились на почетных местах, в королевской ложе появились юные принцы вместе с наставниками, а зал наполнился аристократами и уважаемыми столичными бюргерами.
Личность профессора, удостоенного привилегии прочитать публичную лекцию, меня вовсе не заботила. В сознании промелькнуло смутное предположение, что один из ученых мужей встанет и произнесет формальную речь, состоящую из поучений студентам Атенеума и лести королевским отпрыскам.
Когда мы вошли, трибуна пустовала, однако спустя десять минут над красной поверхностью внезапно возникла голова, а следом явились плечи, грудь и руки. Эту голову я сразу узнала: ее цвет, форма, постановка, выражение лица были отлично известны не только мне, но и мисс Фэншо. Черные, коротко подстриженные волосы; обширность бледного лба; горящие праведным огнем голубые глаза – все эти черты так прочно отложились в памяти и получили так много причудливых ассоциаций, что нынешнее их появление едва не спровоцировало смех. Честно говоря, я не смогла удержаться и расхохоталась, но постаралась спрятаться от посторонних глаз, опустив голову и скрывшись за носовым платком и вуалью.
Наверное, увидев месье Поля, я обрадовалась. Думаю, образ показался скорее приятным, чем наоборот: пылкий и искренний, темный и прямой, раздражительный и бесстрашный, он предстал столь же величественным, как на кафедре в классе. Присутствие профессора стало сюрпризом: встретить его здесь я не ожидала, хотя знала, что мэтр преподает литературу в коллеже. Появление месье Эммануэля на торжественной трибуне гарантировало отсутствие как формализма, так и лести, но я никак не ожидала того потока красноречия, который внезапно, стремительно и неудержимо обрушился на наши головы. К принцам, аристократам, членам городского собрания и бюргерам профессор обращался с той же отточенной холерической серьезностью, с какой привык рассуждать перед тремя отделениями на рю Фоссет. Со студентами Атенеума разговаривал не как со школярами, а как с будущими гражданами и юными патриотами. Еще ничто не предвещало будущих изменений в Европе, так что идеи месье Эммануэля показались мне новыми. Кто бы мог подумать, что жирная земля Лабаскура способна породить политические убеждения и национальные чувства, которые сейчас излагались столь ярко? Не стану останавливаться на сути речи, однако позвольте признаться, что выступление оратора показалось не только серьезным, но и справедливым. Огненный темперамент не мешал ему оставаться суровым и разумным, он безжалостно топтал утопические теории, с презрением отрицал необоснованные мечты, однако стоило ему заглянуть в лицо тирании, как глаза вспыхнули новым, невиданным прежде светом, а стоило заговорить о несправедливости, как голос изменился и напомнил мне трубу из духового оркестра, звуки которой по вечерам доносились из парка.
Сомневаюсь, что публика в целом могла принять и разделить душевный огонь во всей чистоте, но некоторые из студентов коллежа, несомненно, воспламенились, услышав красноречивый рассказ о собственном пути и свершениях на благо родной страны и Европы. Когда профессор закончил выступление, они ответили долгими аплодисментами и громкими приветственными криками: при всей своей непредсказуемой ярости месье Поль Эммануэль оставался для них любимым учителем.
Когда наша небольшая компания выходила из зала, он стоял возле двери. Увидев меня, узнал и приподнял шляпу, а когда я оказалась рядом, предложил руку и произнес:
– Qu’en dites vous?[231]
Даже в момент триумфа профессор проявил один из недостатков сложного характера – отсутствие того качества, которое я назвала бы желанным самоконтролем. Ему не следовало спрашивать, что думаю я или кто-то другой, но месье Полю хотелось немедленно услышать ответ. Он слишком уж непосредственный, чтобы спрятать свое желание; слишком импульсивный, чтобы его сдержать и подавить. Ну что ж! Даже обвиняя профессора в чрезмерном самолюбовании, не могу не умиляться почти детской наивности. Я была готова восхвалять его; восхищение переполняло сердце, – однако, увы, губы не ведали хвалебных слов. Я пробормотала какую-то неуклюжую банальность и искренне обрадовалась, когда другие люди подошли и рассыпались в пространных поздравлениях, прикрыв мою скудость своим изобилием.
Некий джентльмен представил профессора графу Бассомпьеру, и тот, также весьма польщенный, пригласил месье Эммануэля присоединиться к его компании и отужинать в отеле «Креси». От застолья профессор решительно отказался, поскольку всегда избегал общества богатых и знатных, сохраняя стойкую независимость – ненавязчивую, но достаточно заметную при ближайшем знакомстве с характером, – но пообещал зайти позднее вместе со своим другом – членом Французской академии месье N.
За ужином и Джиневра, и Полина выглядели великолепно – каждая по-своему. Первая воплощала земное, материальное очарование, в то время как вторая сияла тонким духовным светом: завораживая глубиной и выразительностью глаз, грацией манер, неотразимым разнообразием выражений. Ярко-красное платье Джиневры подчеркивало золотистый шелк локонов и гармонировало с цветением, достойным розы. Наряд Полины – безупречный по фасону, но простой и чисто белый, без ярких деталей – позволял по достоинству оценить деликатность сложения, мягкое воодушевление лица, нежную прелесть глаз, пышную волну темно-каштановых волос – более темных, чем у англо-саксонской кузины, так же как брови, ресницы, радужная оболочка и большие подвижные зрачки. Во внешности мисс Фэншо природа лишь слегка и не очень старательно отметила тонкие черты, в то время как в мисс Бассомпьер проработала их особенно старательно и тщательно.