Общество ученых мужей внушило Полине благоговейный трепет, однако дара речи не лишило. Она принимала участие в беседе скромно, не без усилия, но с такой естественной свежестью, с таким глубоким и точным проникновением в суть вопроса, что отец не раз прерывал собственный разговор, чтобы прислушаться, и смотрел на дочь с нескрываемым восторгом. Ее вовлек в диалог месье Z – светило науки, но в то же время весьма общительный джентльмен, – и меня порадовал безупречный французский графини – правильный, с точными идиомами и идеальным произношением. Джиневра не могла с ней сравниться, хоть и провела половину жизни на континенте. Не то чтобы мисс Фэншо не хватало слов, но она так и не достигла настоящей четкости и чистоты речи. В этом отношении месье Бассомпьер также испытал законную гордость, так как относился к языку крайне придирчиво.
Среди присутствующих находился и еще один пристрастный наблюдатель, из-за непредсказуемости своей профессии немного опоздавший к ужину. Усаживаясь за стол, доктор Бреттон спокойно, но внимательно посмотрел на обеих леди, и впоследствии еще не раз обращал к ним заинтересованный взор. Его появление воодушевило мисс Фэншо, до этого откровенно скучавшую. Она оживилась, заулыбалась и начала что-то говорить, хотя сказанное редко достигало цели, да и сама цель оказывалась огорчительно ниже общего уровня. Наверное, этот легкий бессвязный лепет когда-то умилял Грэхема. Возможно, радовал и сейчас. Наверное, было бы необоснованной фантазией считать, что, в то время как взгляд наслаждался, а слух наполнялся, острый интерес и живой ум не испытывали приятных ощущений. Несомненно, что, каким бы безусловным ни оказалось требование к вниманию, он вежливо и в полной мере его удовлетворил. В манерах Грэхема не ощущалось ни тени уязвленного самолюбия или холодности: Джиневра сидела рядом, и во время ужина все внимание доктора Бреттона принадлежало исключительно ей. В гостиную она вышла в прекрасном настроении, но, едва мы оказались в дамской компании, мгновенно опять помрачнела и, упав на диван, объявила беседу заумной, а сам обед скучным, и спросила кузину, как той удается выдерживать общество зануд, которых собрал отец. Впрочем, как только послышались шаги джентльменов, настроение ее опять изменилось: мисс Фэншо вскочила, подлетела к фортепиано и с воодушевлением ударила по клавишам. Доктор Бреттон появился одним из первых и подошел к инструменту, но я была уверена, что на этом месте он задержится ненадолго: скорее всего, предпочтет слишком громкой музыке удобное кресло возле камина.
Тем временем в гостиную вошли остальные. Грация и живой ум Полины очаровали глубокомысленных французов: их национальный вкус пленяла тонкость красоты, мягкая любезность манер, незрелая, но врожденная тактичность. Ученые мужи окружили юную графиню вовсе не для того, чтобы поговорить о науке – столь специфическая тема немедленно обрекла бы ее на молчание, – а чтобы коснуться многих аспектов литературы, искусства и жизни, о которых, как скоро выяснилось, она могла рассуждать со знанием дела. Я слушала с интересом. Не сомневаюсь, что, стоя поодаль, Грэхем тоже наблюдал и слушал, причем еще внимательнее. Я знала, что доктор Бреттон внимательно следит за беседой, и чувствовала, что течение ее не только вполне его устраивает, но доставляет едва ли не болезненное наслаждение.
В Полине таилось больше силы, чувства и характера, чем казалось почти всем, кто с ней общался, больше, чем представлял Грэхем, чем она показывала тем, кто не умел и не желал видеть. Честно говоря, читатель, не существует ни правдивой красоты, ни безупречной грации, ни настоящего изящества без силы столь же надежной, столь же истинной, столь же полной. Надеяться на очарование слабой, вялой натуры все равно что искать яркие цветы и спелые фрукты на высохшем дереве без корней. Некоторое – очень, впрочем, недолгое – время слабость может окружать цветущее подобие красоты, но оно не выдержит порывов ветра и скоро побледнеет даже в тихую солнечную погоду. Грэхем удивился бы, услышав, что столь хрупкое существо обладает редкой жизненной стойкостью, однако я хорошо знала Полину еще маленькой девочкой, а потому понимала, какие мощные корни связывают ее с твердой почвой реальности.
Пока доктор Бреттон слушал и дожидался просвета в магическом круге, взгляд его время от времени беспокойно скользил по комнате и однажды случайно остановился на мне. Я сидела в укромном уголке неподалеку от крестной матушки и месье Бассомпьера, по обычаю увлеченных тем, что мистер Хоум назвал бы разговором без свидетелей, а граф обозначил как тет-а-тет. Грэхем подошел, приветливо улыбнулся, спросил, как дела, и отметил мою бледность. Я же улыбнулась собственным мыслям: миновало ровно три месяца с тех пор, как он в последний раз со мной разговаривал, – отрезок времени, которого даже не заметил. Усевшись рядом, доктор дал понять, что желает не разговаривать, а смотреть. Джиневра и Полина одновременно предстали перед его заинтересованным взором, так что он мог беспрепятственно их рассматривать и сравнивать.
После ужина появились новые гости – как дамы, так и джентльмены. Могу вскользь заметить, что среди джентльменов я увидела маячивший в отдалении строгий темный профессорский силуэт. Месье Эммануэль знал многих ученых мужей, но, кажется, не был знаком ни с одной из дам, кроме меня. Взглянув в сторону камина, он меня увидел и, что вполне естественно, решил подойти, но, когда заметил доктора Бреттона, передумал. Если бы этим все и ограничилось, то обсуждать было бы нечего, однако он недовольно нахмурился, надулся и вообще принял настолько неприятный вид, что я предпочла отвернуться. Месье Жозеф Эммануэль прибыл вместе с суровым братом и в эту самую минуту сменил мисс Фэншо за фортепиано. Какое мастерское исполнение последовало за ее школьным бренчанием! Какими благородными, благодарными звуками инструмент встретил руки истинного мастера!
– Люси, – начал доктор Бреттон, с улыбкой нарушив молчание, когда Джиневра, бросив на него быстрый взгляд, проплыла мимо, – мисс Фэншо, несомненно, очень красивая.
Я не могла не подтвердить, и он продолжил:
– Разве здесь есть другая, столь же прелестная?
– Думаю, есть: причем не только не менее красивая, но еще и умная.
– Согласен с вами, Люси. Мы часто сходимся во мнениях и вкусах. Или, по крайней мере, в суждениях.
– Разве? – усомнилась я.
– Пожалуй, будь вы мужчиной – крестным сыном моей матушки, – мы смогли бы стать добрыми друзьями: наши взгляды во многом совпадают.
Он, конечно, иронизировал: в глазах мерцали лукавые искорки, лицо освещала улыбка. Ах, Грэхем! Как много одиноких минут посвятила я размышлениям о вашей оценке Люси Сноу: всегда ли она добра и справедлива? Если бы, внутренне оставаясь собой, Люси обладала дополнительными достоинствами в виде богатства и положения, неужели ваше отношение к ней и ваша оценка нисколько бы не изменились? И все-таки в этом вопросе нет обвинительной ноты. Порой вы могли доставлять мне огорчение и даже печаль, но склонность к депрессии – свойство моего характера: я грустила, даже если облако закрывало солнце. Не исключено, что в глазах суровой беспристрастности я окажусь более виновной, чем вы.
Стараясь спрятать терзавшую сердце боль оттого, что, посвящая другим самый основательный, серьезный мужской интерес, Грэхем не находил ничего, кроме легкой шутки для Люси – доброй старой подруги, – я спокойно осведомилась:
– В каких же именно вопросах мы достигаем столь полного согласия?
– Оба обладаем способностью к наблюдению. Возможно, вы не признаете во мне это качество, но оно существует.
– Однако вы говорили о вкусах. Разве нельзя видеть одно и то же, но оценивать по-разному?
– Давайте проверим. Разумеется, вы не можете не оценить достоинства мисс Фэншо. А что думаете о других присутствующих – например, о моей матушке, или вон тех львах, месье N и месье Z, или, предположим, о бледной маленькой леди, мисс Бассомпьер?
– Что я думаю о вашей матушке, вы прекрасно знаете. О месье N и месье Z не думаю ровным счетом ничего.
– А о графине?
– Полагаю, она действительно бледная маленькая леди, но бледная в данный момент – от усталости и перевозбуждения.
– Не помните, какой она была в детстве?
– А помните ли вы?
– Нет, забыл, однако интересно, что ускользнувшие из памяти обстоятельства, люди, даже слова и взгляды в определенных условиях и определенных состояниях ума способны оживать и восстанавливаться.
– Вполне возможно.
– И все же, – продолжил доктор Бреттон, – возрождение несовершенно и до того похоже на мечту или фантазию, что нуждается в подтверждении, требует свидетельства очевидца. Вы не гостили у нас в Бреттоне десять лет назад, когда мистер Хоум привез матушке свою дочку, которую мы называли маленькой Полли?
– Ну как же: была и в тот вечер, когда она приехала, и в то утро, когда уехала.
– Она казалась необычным ребенком, не правда ли? Как я с ней обращался? Любил ли детей? Была ли в бесшабашном мальчишке хотя бы капля доброты? Но, конечно, вы этого не помните?
– В Террасе висит ваш портрет, который точно передает внешность, а что касается манер, тогда они были точно такими же, как сейчас.
– Но, Люси, что вы имеете в виду? Столь туманный ответ лишь распаляет любопытство. Каков я сегодня? И каким был десять лет назад?
– И тогда, и сейчас вы великодушны ко всему, что нравится, не ведаете злобы и жестокости.
– В этом ошибаетесь: вот к вам я относился, похоже, едва ли не грубо.
– Грубо! Нет, Грэхем, я не стала бы это терпеть.
– Помню, что к тихой Люси Сноу у меня не было благосклонности.
– Как и жестокости.
– Будь я самим Нероном, не смог бы мучить безобидное и незаметное, словно тень, существо.
Подавив стон, я улыбнулась: хотелось, чтобы он прекратил унизительные сравнения, – и оттолкнула от себя обидные эпитеты, которыми меня наградил. Тихая Люси и «безобидное незаметное существо» – полетели обратно, но не с презрением, а с крайней усталостью от их свинцового холода. К счастью, Грэхем переключился на другую тему: