– Какие отношения связывали меня с малышкой Полли? Если память не подводит, мы вовсе не были врагами.
– Как-то туманно выражаетесь. Возможно, память «малышки Полли» окажется более точной?
– О! Давайте больше не будем говорить о Полли: теперь она мисс Бассомпьер, и, разумеется, столь высокопоставленная и гордая особа вряд ли помнит Бреттон. Посмотрите на эти большие глаза, Люси. Способны ли они прочитать хотя бы слово на странице памяти? Остались ли теми же, которые я направлял на строчки букваря? Она не знает, что я учил ее читать.
– По Библии, воскресными вечерами?
– Теперь у нее спокойный, точеный, красивый профиль, а когда-то это личико казалось таким подвижным и забавным! Как непостоянны детские предпочтения, как мимолетны! Можете поверить, что когда-то эта леди меня обожала?
– Думаю, это была дружеская симпатия, – сдержанно возразила я.
– Значит, не помните! Я и сам вроде бы забыл, а сейчас вот вспомнил. Я нравился ей больше всего, что было в Бреттоне.
– Вам так казалось.
– Ничего подобного, отлично помню! Так хочется рассказать ей о прошлом. Точнее, чтобы кто-нибудь – например вы, Люси, – подошел сзади и нашептали ей на ухо, а я отсюда смог бы наблюдать, как меняется выражение ее лица. Можете это сделать, Люси, заслужив мою вечную благодарность?
– Для того чтобы заслужить вашу вечную благодарность – нет, не могу.
Я ощутила боль от крепко переплетенных пальцев, в душе поднялась горячая волна стойкого сопротивления. Я не собиралась помогать доктору Джону в этом деле, с непререкаемой очевидностью осознав, насколько ошибочно он понимал мой характер и склад ума, если пытался навязать чуждую мне роль. Природа заставляла упорно сопротивляться, но он даже не догадывался о моих чувствах: не пытался заглянуть в глаза, в лицо, обратить внимание на жесты, хотя не сомневаюсь, что все во мне прямо и откровенно говорило правду.
Склонившись ко мне, Грэхем тихо, с мольбой в голосе проговорил:
– Ну пожалуйста, Люси, согласитесь.
И я бы, наверное, согласилась, или по крайней мере объяснила, что к чему, и потребовала больше не поручать мне роль услужливой горничной в чужой любовной драме, однако вслед за бархатным шепотом доктора мой слух пронзило язвительное шипение:
– Petite chatte, doucerette coquette! Vous avez l’air bien triste, soumis, rêveur, mais vous ne l’êtes pas: c’est moi qui vous le dis. Sauvage! La flamme à l’âme, l’éclair yeux![232]
– Oui, j’ai la flamme a l’âme, et je dois l’avoir![233] – ответила я, обернувшись в праведном гневе, но, прошипев оскорбительные слова, профессор Эммануэль тут же исчез.
Хуже всего было то, что доктор Джон, чей слух отличался редкой остротой, не пропустил ни слова из гневной тирады и, закрыв лицо платком, безудержно расхохотался и пробормотал сквозь смех:
– Отлично, Люси! Гениально! «Маленькая кошка, сладострастная кокетка!» Нет, надо непременно рассказать матушке! Это правда, Люси, или только полуправда? Полагаю, правда: вы покраснели и стали такого же цвета, как платье мисс Фэншо. О, теперь вижу, что это тот же самый сердитый джентльмен, который яростно отчитывал вас на концерте. Да-да, конечно! И сейчас он сгорает от гнева, потому что видит, как я смеюсь. О, надо как следует его подразнить!
Подчиняясь склонности к озорству, Грэхем продолжал смеяться, шутить и шептать до тех пор, пока терпение мое не истощилось, а глаза не наполнились слезами. Тогда он вдруг стал серьезным.
Возле мисс Бассомпьер образовалось свободное место: окружающая ее плотная группа поклонников начала наконец редеть, и это не ускользнуло от глаз Грэхема, внимательных даже во время бурного смеха. Он встал, собрался с духом, пересек комнату и воспользовался удобным случаем. Всю жизнь доктору Джону везло, удача благоволила ему. Почему? Да потому что умел вовремя заметить возможность начать действовать и, проявив упорство, безупречно завершить начатое дело. Никакая деспотичная страсть не могла его отвлечь, никакие склонности и слабости не загромождали путь. Как прекрасен он был в этот момент! Когда джентльмен подошел, Полина подняла голову, и взгляд ее наткнулся на встречный – воодушевленный, но скромный. Лицо доктора Джона мягко сияло. Он предстал перед мисс Бассомпьер мужественным и в то же время скромным, мягким и ненавязчивым, однако целеустремленным и преданным. Все это я поняла с одного взгляда. Продолжать наблюдение не стала: время не позволяло, – даже если бы такое желание присутствовало. Вечер затянулся, а нам с Джиневрой уже следовало вернуться на рю Фоссет. Я встала и пожелала доброй ночи крестной матушке и графу Бассомпьеру.
Не знаю, заметил ли месье Эммануэль мое неприязненное отношение к насмешкам доктора Бреттона, понял ли, что я обижена и что вечер в целом не принес легкомысленной любительнице наслаждений мадемуазель Люси безусловной радости, но, когда выходила из гостиной, он поднялся и спросил, есть ли кому меня проводить. Профессор говорил вежливо и даже почтительно, с видом кающегося грешника, но я не поверила в его вежливость и не приняла раскаяние с легкомысленной забывчивостью. Прежде я никогда не относилась к внезапным выпадам серьезно и не отвечала на яростные обвинения холодностью, однако сегодня месье Эммануэль повел себя недопустимо. Поскольку крайнее неодобрение следовало выразить как можно спокойнее, я просто сказала, что не стоит беспокоиться.
И это было правдой, поскольку нам с Джиневрой предстояло вернуться на рю Фоссет в экипаже. Я прошла к выходу с тем скромным и почтительным видом, с каким проходили мимо кафедры покидавшие класс ученицы.
Накинув шаль, я вышла в вестибюль и увидела стоявшего возле двери, словно в ожидании, месье Эммануэля. На его замечание, что ночь великолепна, я отозвалась заслуживающим аплодисментов ледяным тоном:
– Неужели?
Мне так редко удавалось изобразить холодность и сдержанность в моменты грусти и боли, что можно было гордиться удачной попыткой. Это мое «неужели?» прозвучало именно так, как его произносят светские дамы: доводилось слышать сотни подобных скупых, усеченных, сухих фраз из надутых коралловых губ десятка хладнокровных, самоуверенных мисс и мадемуазелей. Я знала, что продолжение подобного диалога невозможно, однако месье Эммануэль, несомненно, заслужил лаконичный, сжатый образец стиля. Полагаю, он и сам так думал, поскольку спокойно принял дозу и, взглянув на мою шаль, отметил ее легкость, на что я решительно возразила, что одеваюсь так, как хочу, и, приняв отрешенный вид, отошла подальше, прислонилась к перилам лестницы и сосредоточила взгляд на омрачавшей стену угрюмой религиозной картине.
Джиневра, похоже, не торопилась уходить, и месье Поль по-прежнему стоял в вестибюле, а потом подошел ближе. «Ну вот, сейчас опять зашипит!» – подумала я, с трудом сдерживаясь, чтобы заранее не заткнуть уши пальцами. Только не всегда наши ожидания совпадают: в надежде на воркование или шепот мы слышим крик хищника или жертвы, а опасаясь пронзительного вопля и гневной угрозы, встречаем дружеское приветствие, тихое и ласковое. Вот и месье Поль не оправдал ожиданий, заговорив очень мягко и доброжелательно:
– Друзья не ссорятся из-за слов. Скажите, это я или ce grand fat d’Anglais[234] (этими оскорбительными словами он описал доктора Бреттона) увлажнил ваши глаза и заставил щеки пылать так, что они до сих пор не остыли?
– Не заметила, чтобы сам месье или кто-то другой вызвал те чувства, которые вы описали, – парировала я, опять пересилив себя и отважившись на аккуратную, холодную ложь.
– Неужели я сказал что-то обидное? В гневе даже забыл, что говорил. Напомните мои слова.
– Они были таковы, что лучше не вспоминать! – невозмутимо возразила я.
– Значит, это я вас оскорбил? Считайте, что ничего не было. Позвольте забрать все сказанное, и примите извинения.
– Я не сержусь, месье.
– Значит, все еще хуже: печалитесь и грустите. Простите меня, мисс Люси.
– Месье Эммануэль, я вас прощаю.
– Позвольте услышать, как вы произносите своим настоящим, а не чужим голосом: «Mon ami, je vous pardonne»[235].
Я не удержалась от улыбки. Да и как можно было не улыбнуться наивности, простоте, честности?
– Bon! – воскликнул он. – Voilà que le jour va poindre! Dines donc, «mon ami»[236].
– Monsieur Paul, je vous pardonne[237].
– Не приму «месье». Произнесите другое слово, иначе не поверю в вашу искренность. Последнее усилие: mon ami. Или, так и быть, по-английски.
«Мой друг» звучало не так помпезно, как «mon ami», и не заключало в себе домашней, интимной нежности. Я не могла обратиться к профессору со словами «mon ami», а вот произнести «мой друг» смогла, причем без затруднения. Он не почувствовал разницы и вполне удовлетворился, даже улыбнулся. Вам, читатель, следовало бы увидеть улыбку и заметить разницу между выражением лица в эту минуту и полчаса назад. Не могу утверждать, что прежде наблюдала на губах и в глазах месье Поля довольную, счастливую или добрую улыбку. Сотни раз натыкалась на иронию, сарказм, презрение, кипение страсти, однако выражение более теплых и мягких чувств оказалось для меня абсолютно новым. Вместо обычной маски внезапно появилось настоящее человеческое лицо. Глубокие морщины разгладились, и даже кожа стала чище и свежее. Выдававший испанскую кровь смуглый, желтоватый южный оттенок сменился другим, более светлым. Уверена, что больше ни разу не видела, чтобы лицо человека настолько изменилось от простой улыбки. Профессор проводил меня к экипажу, и в ту же минуту вышел месье Бассомпьер вместе с племянницей.
Мисс Фэншо пребывала в глубоком расстройстве: вечер не принес ей ничего, кроме разочарования. Едва мы сели и дверь закрылась, она поддалась дурному настроению и уступила бесконтрольной мрачности. Измышления против доктора Бреттона сочились ядом. Поняв, что не способна ни очаровать его, ни уязвить, она обратилась к ненависти как к единственному доступному ресурсу, причем выражала ее в таком неумеренном, зловещем количестве, что мое чувство справедливости наконец не выдержало и запылало. Последовал взрыв: ведь я тоже умела проявлять страсть, особенно в обществе прекрасной, но полной недостатков спутницы, которой удавалось поднять со дна души мутный осадок. Хорошо, что колеса безбожно громыхали по вымощенной брусчаткой мостовой. Могу заверить читателя, что в экипаже не царило мертвое молчание, но и не журчал прозрачный, спокойный ручеек мирного диалога. Наполовину по велению души, наполовину сознательно я постаралась утихомирить спутницу. Из отеля на рю Креси она вышла в неистовом гневе. Следовало привести Джиневру в чувство еще до возвращения на рю Фоссет, для чего было абсолютно необходимо продемонстрировать истинную ценность и высокие достоинства ее натуры, причем сделать это посредством языка, точность и простота которого смогли бы выдержать конкуренцию с комплиментами Джона Нокса в адрес Марии Стюарт