– Да здравствует Англия с ее историей и героями! Долой Францию с ее обманом и глупцами!
Класс был ошеломлен. Кажется, все решили, что я сошла с ума. Профессор прикрыл лицо платком, чтобы спрятать дьявольскую ухмылку. Маленькое зловещее чудовище! Конечно, он решил, что одержал победу – ведь я вышла из себя – и уже через секунду снова стал добродушным и милым: любезно заговорил о подаренных цветах; принялся поэтично восхвалять их изящество, аромат, чистоту и прочие достоинства; не преминул чисто по-французски сравнить цветы с сидящими перед ним jeunes filles[272]: наградил мадемуазель Сен-Пьер полновесным комплиментом за красоту дорогого букета, а закончил обещанием в первый же по-настоящему теплый, благоуханный весенний день подарить всему классу сельский завтрак, добавив с особым значением:
– Во всяком случае, тем из класса, на чью дружбу могу положиться.
– Donc je n’y serai pas[273], – невольно выпалила я.
– Soit![274] – воскликнул профессор, собрал цветы и выбежал, громко хлопнув дверью.
Я же торопливо спрятала рукоделие, ножницы, наперсток и несчастную красную коробочку в стол и бросилась наверх. Уж не знаю, испытал ли месье Эммануэль жар и гнев, но о себе честно скажу, что едва не сгорела.
И все же, просидев на краю кровати около часа в странном эфемерном раздражении, вспоминая его слова, взгляды, манеры, я начала улыбаться. Сцена показалась забавной и даже комичной. Вот только было немного жалко, что так и не удалось вручить подарок. Очень хотелось порадовать месье, однако судьба распорядилась иначе.
Во второй половине дня я вспомнила, что стол в классе ни в коем случае не представляет собой надежного места хранения. Кроме того, решила спрятать коробочку из-за нацарапанных на крышке инициалов «П. К. Д. Э.» (Поль Карлос Давид Эммануэль – так звучало полное имя профессора, ведь иностранцам зачем-то необходимо иметь длинную цепочку крестильных имен), поэтому спустилась в класс.
Комната отдыхала в тишине и покое. Дневные ученицы разъехались по домам, пансионерки вышли на прогулку, учительницы – все, кроме дежурной – отправились в город с визитами или за покупками. Учебные помещения пустовали, как и большой зал с подвешенным в центре огромным торжественным глобусом, парой многорожковых люстр и почтенным роялем – сейчас, в будний день, закрытым и молчаливым. Увидев дверь первого класса приоткрытой, я удивилась: обычно после занятий эту комнату запирали, а собственными ключами обладали лишь две обитательницы дома: сама мадам Бек и я. Еще большее удивление вызвали очевидные, хотя и смутные, признаки жизни: шаги, звуки отодвигаемого стула и открываемого ящика стола.
После мгновенного размышления я решила, что мадам Бек проверяет свои владения. Приоткрытая дверь позволила проверить справедливость предположения. Я заглянула. И что же? Увидела вовсе не шпионское одеяние мадам – шаль и чистый чепчик, – а темный костюм и темную, коротко остриженную мужскую голову. Этот человек сидел на моем стуле. Оливковая рука открыла ящик, а нос уткнулся в мои бумаги. Не составляло труда узнать нарушителя даже со спины. Церемониальный наряд уже сменился обычным, заляпанным чернилами пальто, а своенравная феска лежала на полу, словно выпав из преступно деятельной руки.
Я уже давно заметила, что месье Эммануэль чувствовал себя в моем столе не менее свободно, чем в собственном бюро: поднимал и опускал крышку, ворошил и снова приводил в порядок содержимое, действуя почти так же уверенно, как я сама, даже не пытаясь скрывать факт вторжения, оставляя очевидные, несомненные признаки самовольного присутствия, – однако до этого момента я ни разу не заставала его на месте преступления. Как ни старалась, не могла поймать момент нарушения границы. В оставленных на ночь ученических тетрадях невидимый домовой добросовестно исправлял ошибки; проявлял причудливую, но благую волю приятными свежими сюрпризами: между старым словарем и потрепанной грамматикой магическим образом появлялась интересная современная книга или классическое произведение, зрелое и сладкое в своем почтенном возрасте. Из рабочей корзинки вдруг выглядывал модный любовный роман, а под ним прятался новый памфлет или журнал, в то время как вчерашнее чтение исчезало. Источник этих сокровищ не оставлял сомнений: даже в отсутствие прочих доказательств одна предательская особенность снимала все вопросы – запах сигар. На первых порах я приходила в ужас: с грохотом распахивала окна и брезгливо, двумя пальцами, вытаскивала греховные брошюры на свежий воздух, – но однажды раз и навсегда избавилась от снобизма. Случилось так, что месье застал меня за проветриванием книги, понял значение процесса, мгновенно завладел неугодным экземпляром и собрался швырнуть его в печь, но поскольку книга очень меня заинтересовала, я проявила неслыханное проворство и спасла том, выхватив из злонамеренного плена. Однако больше рисковать я не посмела, хотя так ни разу и не увидела эксцентричное, дружелюбное, предпочитающее сигары привидение в действии.
И вот наконец свершилось: домовой собственной персоной сидел на моем стуле, а из губ его вился голубоватый дымок индийской роскоши. Да, читатель! Он курил в мой стол, чем себя и выдавал. Возмущенная своевольным поведением и в то же время обрадованная возможностью удивить пришельца (наверное, с таким же смешанным чувством хозяйка обнаруживет в своей кухне странного маленького помощника), я неслышно подкралась, остановилась за его спиной и осторожно заглянула через плечо.
Представьте, как дрогнуло мое сердце. После утренней враждебности и оскорбившей чувства, ранившей душу небрежности с моей стороны готовый все простить и забыть месье Поль принес два превосходных тома, название и авторство которых гарантировало интересное чтение. Сейчас, склонившись над столом, он перебирал содержимое ящика, однако работал бережно, осторожно, слегка нарушая порядок, но не причиняя вреда. Гнев мой растаял. В эту минуту, незаметно наблюдая за профессором Эммануэлем, пока тот сидел в забытьи, не помня обиды и желая только добра, я не испытывала к нему ни тени неприязни.
Думаю, он услышал мое дыхание, потому что резко обернулся. Несмотря на нервный темперамент, месье Поль обладал редкой твердостью характера, никогда не вздрагивал и редко краснел.
– Думал, вы ушли в город вместе с остальными учительницами, – проговорил профессор, силой воли задержав стремившееся ускользнуть самообладание. – Но пусть так. Думаете, расстроюсь из-за того, что попался? Ничуть. Я часто навещаю ваш стол.
– Мне известно это, месье.
– Время от времени находите брошюру или книгу, но не читаете из-за этого запаха? – указал он на сигару.
– Согласна: лучше они не становятся, – но читаю все, что получаю.
– Без удовольствия?
– Месье не допускает возражений.
– Они вам нравятся, хотя бы некоторые? Кажутся достойными внимания?
– Месье сто раз заставал меня за чтением своих книг и знает, что у меня не так много развлечений, чтобы недооценивать те, которые предоставляет он.
– Делаю это с добрыми намерениями. А если понимаете, что хочу добра, и получаете от моих усилий небольшую радость, то почему мы не можем стать друзьями?
– Фаталист сказал бы: потому что не можем.
– Сегодня утром, – продолжил месье Поль, – я проснулся в чудесном настроении и пришел в класс счастливым. А вы испортили мне день.
– Но, месье, всего лишь час или два, да и то не намеренно.
– Не намеренно? Нет? Сегодня мои именины. Все желали мне счастья, кроме вас. Даже маленькие девочки из третьего отделения подарили по крошечному букетику фиалок и пролепетали пару теплых слов. А вы… вы ничего: ни веточки, ни листика, ни строчки стихов.
– Я не желала вас обидеть.
– Значит, действительно не знали нашего обычая? Не подготовились? Добровольно расстались бы с несколькими сантимами и купили цветок, чтобы доставить мне радость, если бы знали, что так принято? Подтвердите; обида мгновенно растает, а боль утихнет.
– Я знала, как принято, и подготовилась, но это не цветы.
– Хорошо, что говорите честно, а то возненавидел бы вас, услышав лесть и ложь. Лучше сразу заявить: «Paul Carl Emmanuel, je te deteste, mon garçon!»[275] – чем заинтересованно улыбаться, нежно смотреть, а в душе оставаться фальшивой и холодной. Вы не фальшивая и не холодная, но совершаете огромную жизненную ошибку. Суждения ваши искажены: вы равнодушны там, где следует испытывать благодарность, и, возможно, преданны и влюблены там, где надо оставаться холодной, как ваше имя[276]. Не думайте, что жду от вас страсти, мадемуазель! Dieu vous en guarde![277] Почему вы вздрогнули? Потому что я произнес слово «страсть»? Могу его повторить. Существует такое слово и даже то, что оно означает, но, хвала небесам, не в этих стенах! Вы не ребенок, чтобы молчать о том, что существует, но я лишь выговорил слово: сущность же далека от моей жизни и моих взглядов. Она умерла в прошлом, а в настоящем покоится в земле. Могила ее глубока и уже много зим скрывается под высокой насыпью. Для утешения собственной души надеюсь на будущее воскресение, но тогда все изменится: и форма, и чувство. То, что смертно, обретет бессмертие и восстанет не для этого мира, а для небес. Вам же, мисс Люси Сноу, говорю лишь одно: следует обращаться с профессором Эммануэлем прилично.
Возразить против всплеска красноречия было нечего, и я промолчала.
– Назовите день своих именин, – продолжил месье Поль, – и я не пожалею нескольких сантимов на маленький подарок.
– В этом случае поступите так же, как я, месье. Вот этот подарок стоит больше нескольких сантимов, и мне нисколько не жаль ни денег, ни усилий.
Я достала из открытого стола маленькую шкатулку и, вложив ему в руку, объяснила: