Увы! Теперь это оказалось невозможным. Как обычно, цитаты не возымели воздействия, и профессор применил иную тактику. Следующей его темой стали «умные женщины». Здесь он чувствовал себя во всеоружии. Скоро я услышала, что умная женщина – это своего рода ошибка природы, несчастный случай, существо, которому нет места в подлунном мире, которое никому не нужно ни как жена, ни как работница. Главное достоинство женщины – красота. Месье Поль свято верил, что прелестная, тихая, пассивная, женственная посредственность – единственная мирная лужайка, где способна обрести отдохновение многострадальная мужская мысль. А что касается работы, то только мужской ум способен трудиться плодотворно. Не так ли?
Это «не так ли?» несло вопросительную ноту, призванную спровоцировать несогласие или открытое возражение, но я ограничилась скромным замечанием:
– Cela ne me regarde pas, je ne m’en soucie pas[289]. – И тут же добавила: – Можно мне уйти, месье? Уже прозвенел звонок ко второму завтраку.
– Ну и что? Разве вы голодны?
Я ответила, что ничего не ела с семи утра, и если пропущу ленч, то останусь голодной до обеда, то есть до пяти.
Профессор возразил, что и он в таком же положении, но готов поделиться со мной для поддержания сил булочкой, которую прихватил с собой. Поскольку лаял он куда страшнее, чем кусался, я знала, что все еще впереди. От предложенной булочки отказываться было глупо, к тому же хотелось узнать всю глубину его обвинений.
Месье Поль мягко осведомился, действительно ли я полная невежда. Если бы я смиренно ответила безусловным согласием, он протянул бы руку, и мы немедленно стали бы друзьями, однако я выбрала иной путь:
– Не совсем, месье. Могу согласиться, что я невежественна в том знании, которое вы мне приписываете, но кое в чем ощущаю некое собственное знание.
Месье Поль нахмурился и уточнил, что это значит.
Я понимала, что ответить на вопрос коротко и четко не сумею, и попыталась сменить тему. Профессор уже расправился со своей половиной булочки, и я, зная, что невозможно утолить голод такой маленькой порцией, демонстративно вдохнула доносившийся из столовой аромат печеных яблок и осмелилась спросить, ощущает ли его он. Профессор не стал отрицать, и тогда я предложила отпустить меня, чтобы смогла принести целую тарелку этого чудесного угощения. Для большей убедительности я добавила, что оно обязательно окажется восхитительным, так как Готон печет – точнее, тушит – яблоки по собственному рецепту, добавляя немного специй, сахара и стакан-другой белого вина.
– Petite gourmande![290] – воскликнул месье Поль с улыбкой. – Я не забыл, с каким удовольствием вы съели принесенное мной пирожное, и сейчас отлично понимаю, что пойдете за яблоками не только для меня, но и для себя. Идите, но возвращайтесь скорее.
Наконец-то он отпустил меня под честное слово. Я собиралась вернуться, поставить тарелку возле двери и сбежать, отложив последствия до будущего разбирательства, но непостижимо тонкая интуиция профессора нарушила план: он встретил меня на пороге, увлек в класс и, усадив на прежнее место, разделил пополам предназначенную ему порцию и заставил меня съесть свою долю. Я крайне неохотно подчинилась. Раздраженный отсутствием энтузиазма, месье Поль открыл доселе затаенные опасные резервы. Все сказанное прежде следовало считать незначительной шумовой подготовкой. Теперь же началась настоящая атака.
Она заключалась в необоснованном предложении, которое он уже высказывал: чтобы во время следующего открытого экзамена я, иностранка, села вместе с ученицами выпускного класса и на французском языке написала сочинение на одну из заданных тем, причем без словаря и грамматического справочника.
В исходе изощренного экзамена я не сомневалась: природа не наделила меня способностью к импровизации, и даже более того – на людях я не обладала ясностью мысли, да и вообще при полуденном солнце теряла умственную активность. Чтобы отвоевать у творческого импульса свидетельство его присутствия и доказательство силы, мне требовалась утренняя или вечерняя свежесть. Капризный импульс всегда вел себя как самый непредсказуемый диктатор: представал в виде божества, порой не желавшего отвечать даже при благоприятных обстоятельствах, неготового слышать, когда его спрашивали, и являться, когда призывали. Божество стояло молча, словно холодная гранитная статуя с каменными губами, пустыми глазницами и напоминавшей надгробие грудью, а потом внезапно, от необъяснимого звука, далекого рыдания ветра, невидимого электрического потока непредсказуемый демон пробуждался к жизни и, подобно встревоженному дракону, покидал свой пьедестал; несмотря на неурочный час, призывал поборника к жертвоприношению; требовал крови или дыхания – в зависимости от обстоятельств. Демон воодушевлял жертву вероломным обещанием пророчества и даже наполнял сознание неясным бормотанием оракула, однако не придавал значения судьбоносным ветрам и жалел отчаявшемуся слушателю даже крошечного кусочка вдохновения, как будто каждое слово было каплей бессмертной крови из его собственных темных вен. Этого безжалостного, сумасбродного тирана мне предстояло покорить, призвать на школьный подиум, усадить за парту рядом с Матильдой и Корали, чтобы на виду у мадам Бек, ради удовольствия лабаскурских богачей заставить его импровизировать сочинение на заданную тему!
Мы с месье Полем уже не раз вступали в непримиримую битву по данному поводу – с возгласами принуждения и отказа, наступления и отпора.
В тот день мне досталась особенно щедрая порция праведного гнева. Выяснилось, что в моей натуре сконцентрировалось упрямство моего пола, что я обладала orgueil ge diable[291], что боялась провала! Какая разница, провалюсь я или нет? Кто я такая, чтобы обязательно побеждать? Неудача, напротив, пойдет на пользу, тем более он мечтал видеть меня поверженной (об этом я знала).
– Готовы ли вы проявить благоразумие и согласиться? – продолжил месье Поль, после того как перевел дух.
– Никогда. Не существует закона, способного принудить меня к унизительному согласию. Скорее заплачу штраф или пойду в тюрьму, чем залезу на подиум на всеобщее обозрение и сяду писать по принуждению сочинение.
– Способны ли вас убедить более тонкие мотивы? К примеру, во имя дружбы согласитесь?
– Ни на йоту, ни на волос. Ни одна на свете дружба не имеет права требовать столь жестокого компромисса, к тому же если дружба истинная, то не станет выдвигать унизительных условий.
Тогда месье Поль предположил (со своей особой презрительной ухмылкой, когда кривились губы, раздувались ноздри и глаза превращались в щелки), что существует один-единственный способ меня убедить, но он ему неподвластен.
– При определенном обращении с определенной стороны я je vous vois d’ici[292] готовой с радостью принести жертву и страстно вооруженной ради необходимого усилия…
– Чтобы предстать перед двумя сотнями мамаш и отцов Виллета дурочкой, посмешищем и предупреждением на будущее, – продолжила я и, потеряв терпение, едва ли не в лихорадке, отчаянно закричала, что хочу свободы, хочу выйти на воздух.
– Прекратите! – оборвал безжалостный мучитель. – Это всего лишь повод сбежать. Я сижу спиной к печке, и мне не жарко. Разве может быть жарко вам, если я загораживаю вас от огня?
Я не понимала его конституции, поскольку не знала, как устроены саламандры. Сама же была флегматичной островитянкой, и сидеть в печи мне не нравилось, поэтому попросила разрешения хотя бы сходить за стаканом воды – после сладких яблок очень хотелось пить.
– В таком случае я сам принесу.
Месье Поль отправился за водой. Конечно, я не упустила представившейся возможности, ведь дверь за моей спиной была закрыта только на щеколду. До возвращения хищника полуживая жертва все-таки спаслась бегством.
Глава XXXIДриада
Приближалась весна, потеплело, и резкая перемена погоды вызвала у меня, как и у многих других, временный упадок сил. Даже небольшое напряжение порождало усталость, а дневная вялость сменялась ночной бессонницей.
Как-то в воскресенье, после того как прошла полторы мили до протестантской церкви, я вернулась настолько уставшей, что спряталась в любимом убежище – в первом классе, – села за стол и с радостью склонила голову на руки. До слуха моего доносилось мирное гудение пчел в беседке. Сквозь стеклянную дверь и нежную весеннюю листву было хорошо видно, как мадам Бек гуляет по центральной аллее сада в веселой компании друзей, приглашенных на обед после утренней мессы. Фруктовые деревья осеняли их чистыми и теплыми, как горный снег на рассвете, цветами.
Мое внимание привлекла красивая девушка, которую я уже замечала среди гостей мадам Бек. Поговаривали, что она доводилась месье Эммануэлю крестной дочерью: будто бы когда-то профессора связывали особые отношения с ее матушкой, или тетушкой, или какой-то другой родственницей. Сегодня месье Поль не участвовал в воскресной прогулке, однако прежде мне уже доводилось видеть девушку с ним рядом. Насколько позволяло судить стороннее наблюдение, она относилась к профессору с легкой искренней симпатией – именно так, как и должна подопечная относиться к опекуну: подбегала, брала под руку и весело увлекала за собой. Однажды, когда она поступила таким образом, меня поразило странное чувство, похожее на неприятное подозрение. Тогда я не пожелала ни задуматься, ни проанализировать впечатление. Глядя на мадемуазель Совер и наблюдая, как мелькает среди ветвей ее яркое шелковое платье (она всегда была прекрасно одета, так как, по слухам, обладала огромным богатством), я поддалась очарованию дневной неги, щебета птиц, жужжания пчел, смежила веки и незаметно уснула.
Два часа пролетели тихо и незаметно. Когда я проснулась, солнце уже спряталось за высокими домами, сад и комната погрузились в полумрак, пчелы улетели домой, а цветы начали закрываться. Веселая компания исчезла, и все аллеи опустели.