чел бы ее хорошенькой, мысленно одобрил приятность черт и легкость движений, но не был бы покорен и завоеван, не попал в сердечную зависимость без ущерба и даже с пользой для собственной мужской чести. Доктор Джон соединил в себе черты человека глубоко светского: собственного удовлетворения ему не хватало; требовалось одобрение общества. Мир должен был восхищаться его поступками, иначе он считал их неудачными и тщетными. Его властительница должна была обладать всеми видимыми достоинствами: печатью благородного происхождения и воспитания, надежностью бережной и авторитетной защиты, а также всеми свойствами, которые диктует Мода, покупает Богатство и одобряет Вкус. Эти условия выдвинул его дух, прежде чем покориться, и здесь они присутствовали в полной мере. В эту минуту гордый, исполненный страсти, но робкий доктор Бреттон признал Полину прекрасной дамой своего сердца, и глаза ее сияли мягкой улыбкой чувства, а не высокомерным сознанием собственного могущества.
В следующее мгновение я поняла, что они прощались. Грэхем промчался мимо меня, едва ощущая землю под копытами своего коня и не замечая ничего вокруг. Как же он был красив сейчас: пылкое осознание цели придало чертам новую энергию.
– Папа, это же Люси! – донесся до меня звонкий девичий голосок. – Люси, дорогая Люси, скорее идите сюда!
Я поспешила подойти. Полина подняла вуаль и наклонилась в седле, чтобы меня поцеловать.
– Собиралась завтра вас навестить, но теперь лучше приглашу к себе!
Она назвала время, и я безропотно согласилась.
Следующим вечером я пришла в «Креси», мы с Полиной закрылись в ее комнате. Во время последней встречи разговор шел о притязаниях Джиневры Фэншо, а сейчас она хотела поделиться впечатлениями от долгого путешествия. Без посторонних Полина рассказывала воодушевленно и подробно, ярко и убедительно, однако благодаря простоте выражения и чистоте мягкого голоса никогда не казалось, что она слишком многословна или очень быстро говорит. Мое внимание вряд ли истощилось бы в ближайшее время, однако она сама захотела сменить тему и скоро закончила рассказ. Причина столь резкого завершения выяснилась не мгновенно: последовало молчание – беспокойное, но не лишенное признаков задумчивости, – наконец Полина повернулась ко мне и застенчиво, умоляюще проговорила:
– Люси…
– Да, я здесь, рядом.
– Кузина Джиневра по-прежнему в школе мадам Бек?
– Да, ваша кузина все еще там. Должно быть, мечтаете о встрече?
– Нет, не очень.
– Хотите пригласить ее провести здесь еще один вечер?
– Нет… Она все еще говорит о замужестве?
– Только не в отношении тех, кто может вас интересовать.
– Это вы о докторе Бреттоне? Вряд ли ее мнение могло измениться, ведь два месяца назад оно было таким определенным.
– Это ничего не значит: вы же видели их отношения.
– В тот вечер определенно ощущалось непонимание. Она выглядит несчастной?
– Ничуть. Позвольте спросить: во время своего отсутствия вы получали известия о Грэхеме или от него самого?
– Папа получил пару писем – полагаю, деловых. Он задумал один проект, который требовал внимания во время нашего отсутствия, и доктор Бреттон с радостью согласился помочь.
– Да. Вчера вы встретили его на бульваре и, должно быть, заметили, что, судя по внешности, о состоянии его здоровья беспокоиться не стоит.
– Папа вполне с вами согласен. Обычно он не слишком наблюдателен, потому что думает о чем-то своем, но, как только доктор Бреттон уехал, сказал: «До чего же приятно видеть энергию и воодушевление этого мальчика!» Да, он назвал доктора Бреттона мальчиком, поскольку до сих пор считает его таковым, так же как меня – девочкой. Папа не обращался ко мне, а так – заметил вслух. Люси…
Опять эта умоляющая интонация… Полина Мэри встала с кресла, подошла и села на низкую скамеечку у моих ног.
Она мне очень нравилась. В этой книге я нечасто отзываюсь о знакомых одобрительно, так что читатель не обвинит меня в предвзятости. Близкое общение и внимательное наблюдение открывали в Полине искренность, душевную тонкость и ум, поэтому я относилась к ней с глубокой симпатией. Поверхностное восхищение могло бы проявиться открыто, мое, однако, оставалось спокойным и незаметным.
– О чем-то хотите спросить? Не бойтесь, говорите.
Зардевшись до корней волос, Полина опустила глаза, но все же сумела выдавить:
– Люси, мне важно ваше мнение… о докторе Бреттоне. Пожалуйста, скажите, если знаете: какова у него репутация и склонности…
– Репутация доктора выше всяческих похвал, и вполне заслуженно.
– А характер? Расскажите об этом – вы ведь хорошо его знаете?
– Очень хорошо.
– Знаете, каков он дома, видели, как относится к матушке. Какой он сын?
– Прекрасный: надежда и утешение матушки, гордость и радость.
Полина держала меня за руку и каждое доброе слово неосознанно сопровождала легким пожатием.
– А чем еще хорош доктор Бреттон?
– Он истинный джентльмен: великодушный и благородный, – его доброта распространяется на всех, независимо от социального статуса или вероисповедания.
– Да, папины друзья говорили о нем то же самое, а еще рассказывали, что бедных пациентов он лечит бесплатно в отличие от своих черствых самовлюбленных коллег.
– И это правда: однажды он разрешил пойти с ним, так что я видела все сама.
Полина подняла глаза, и взгляд ее осветился нежной благодарностью. Она собиралась еще что-то сказать, однако, похоже, усомнилась в уместности продолжения разговора. Уже стемнело, в камине остались лишь красные угли, но мне казалось, что ее это только радовало, поскольку позволяло скрыть смущение.
– Как спокойно и уютно! – заметила я, чтобы ее поддержать.
– Да, наверное: вечер тихий, и никто нас не потревожит – сегодня папа обедает в гостях.
Завладев моей рукой, Полина принялась играть пальцами, то украшая их своими кольцами, то обвивая прекрасными локонами, потом прижала ладонь к горячей щеке, откашлялась, хотя голос и так оставался чистым, как у жаворонка, и произнесла:
– Должно быть, вам кажется странным, что я говорю о докторе Бреттоне, задаю много вопросов, проявляю интерес, но…
– Ничего странного, вполне естественно: он же вам нравится.
– А если так, – продолжила она поспешно, – достаточная ли это причина, чтобы говорить о нем? Наверное, считаете и меня взбалмошной, как кузина Джиневра?
– Если бы я находила в вас хотя бы малейшее сходство с мадемуазель Фэншо, то не сидела бы здесь, наслаждаясь беседой, а давно вскочила бы и прочитала вам длинную скучную лекцию, так что продолжайте.
– Я и собираюсь, – ответила Полина с вызовом. – Что же еще, по-вашему?
Сейчас она напомнила мне маленькую Полли из Бреттона: обидчивую и раздражительную.
– Если бы доктор Джон нравился мне так, что была бы готова умереть от своего чувства, даже это не дало бы права нарушить ваше молчание, Люси Сноу, – горячо возразила Полина. – Вы это знаете, как и то, что стали бы презирать меня, утрать я самообладание и начни ныть.
– Верно, потому что не считаю достойными уважения тех, кто хвастает победами или жалуется на поражения. Но вас, Полина, искренне готова выслушать, так что поведайте все, что считаете нужным, так что прошу вас.
– Вы любите меня, Люси?
– Да, Полина, люблю.
– А я люблю вас. Общение с вами мне всегда доставляло радость, даже в детстве, когда была непослушной, надоедливой девочкой. Мне так нравилось тогда обрушивать на вас свои капризы и прихоти, а сейчас хочется доверять тайны. Так что слушайте, Люси.
Полина прислонилась плечом к моей руке, но не так, как почтенная госпожа Фэншо: без напора и навязчивости.
– Несколько минут назад вы спросили, получали ли мы известия от Грэхема во время путешествия, и я ответила, что пришло два деловых письма для папы. Это правда, но далеко не полная.
– Что-то утаили?
– Схитрила и уклонилась от прямо ответа, а сейчас хочу открыть всю правду. Уже темнеет, и в темноте легче говорить откровенно. Папа часто позволяет мне самой открывать почтовый ящик и отдавать ему корреспонденцию. И вот однажды, примерно три недели назад, среди дюжины писем, адресованных месье Бассомпьеру, оказалось одно, адресованное мисс Бассомпьер. Я сразу его заметила, потому что почерк показался знакомым. Хотела было уже сказать: «Папа, вот еще одно письмо от доктора Бреттона», – однако слово «мисс» лишило дара речи. Я впервые получила письмо от джентльмена. Наверное, надо было сразу показать его папе, попросить открыть и прочитать первым, но я не смогла. Папины идеи относительно меня хорошо известны: он забывает, сколько лет его дочери, и все еще считает школьницей, не осознавая, что остальные видят во мне взрослую, достигшую расцвета девушку, – поэтому со странным смешением чувств – смущения, стыда и неописуемого трепетного ожидания – я отдала папе его двенадцать писем, целое стадо овец, а себе оставила одно-единственное. Во время завтрака оно лежало у меня на коленях и вызывало почему-то странное ощущение двойственности существования: ребенка в глазах дорогого родителя и взрослой – в собственных. Выйдя из-за стола, я поднялась к себе, для безопасности заперла дверь на ключ и принялась изучать свое сокровище, не сразу решившись вскрыть конверт. Хорошо защищенную крепость не возьмешь мгновенным штурмом: она требует длительной осады и хорошо обдуманных действий. Почерк Грэхема похож на него самого, очерчен так же решительно и в то же время мягко, как и печать: чистая, четкая и круглая – вовсе не небрежное пятно воска, а полноценная, прочная, уверенная капля и красивый ясный отпечаток, – а внутри прячутся вовсе не оскорбляющие зрение острые углы неровных букв. Вам известен его автограф?
– Приходилось видеть. Продолжайте.
– Печать показалась слишком красивой, чтобы просто сломать, и я аккуратно вырезала ее ножницами, но читать начала не сразу: искры в бокале так красивы, что захотелось еще немного полюбоваться, прежде чем попробовать напиток. В этот момент внезапно вспомнила, что перед завтраком не помолилась: услышала, что папа спускается немного раньше, чем обычно, и, чтобы не заставлять его ждать, едва одевшись, поспешила в утреннюю комнату, – подумав, что молитву можно немного отложить. Кто-то скажет, что надо было прежде послужить Богу, а уже потом человеку, но не думаю, что это такой уж грех. Внутренний голос заявил, что мною двигало не дочернее чувство, а какое-то другое. Оно-то и заставило помолиться, прежде чем осмелиться прочитать то, что так хотелось прочитать: отказать себе в исполнении желания, чтобы прежде исполнить долг. Такие импульсы владели мной с раннего детства. Я отложила письмо и помолилась, закончив обращение к Господу горячей клятвой: что бы ни случилось, не причинять папе огорчений и, думая о других, не забывать о нем. Стоило лишь подумать о подобной возможности, стало так больно, что я заплакала, но все же почувствовала, что папе все равно придется узнать правду и научиться ее принимать.