Я прочитала письмо. Говорят, что жизнь полна разочарований, но меня таковое не постигло. Сердце мое не просто колотилось, а трепетало, дрожало, словно приникшее к роднику мучимое жаждой существо. Живительный источник оказался щедрым: полноводным и восхитительно чистым. В золотистой его глубине я увидела лишь отражение солнца, но ни соринки, ни мошки, ни травинки, ни чего-либо еще постороннего.
Говорят, кому-то жизнь приносит много боли. Доводилось читать биографии путников, переходивших от страдания к страданию. Надежда летела перед ними слишком быстро, не приближаясь и не задерживаясь настолько, чтобы можно было ее схватить. Пахари сеяли в слезах и не могли убрать урожай в радости, так как колосья уничтожали паразиты или губила буря. Увы! Некоторые из этих страдальцев встречали зиму с пустыми закромами, гибли от голода и нужды во тьме и стуже.
– Была ли их вина, Полина, в том, что они умерли так, как вы говорите?
– Не всегда. Некоторые проявляли старание и даже настойчивость. Я же не настойчива и не очень хороша, однако Господь позволил расти в тепле, уюте и любви: окруженной защитой, заботой, вниманием и лаской дорогого папы, – а теперь… теперь наступает новое счастье: Грэхем любит меня.
Сокровенные слова прозвучали хоть и просто, но так весомо, что мы обе надолго умолкли, но потом я тихо спросила:
– Знает ли об этом ваш отец?
– Грэхем относится к папе с глубоким уважением, но признался, что пока не осмелился заговорить на эту тему, решив, что сначала должен убедиться в собственной состоятельности: прежде чем предпринимать определенные шаги, счел необходимым узнать, как отношусь к нему я.
– И что же вы ответили?
– Ответила коротко, но отказом не оскорбила, и все же едва не дрожала от страха, что ответ получится слишком сердечным: Грэхем так привередлив. Переписывала трижды, всякий раз сдерживая пыл и оттачивая слог, пока наконец не довела письмо до состояния немного приправленной сахаром льдины. Только тогда отважилась запечатать и отправить.
– Великолепно, Полина! Интуиция вас не обманула: вы понимаете доктора Бреттона.
– Но меня терзает вопрос: что же делать с папой?
– Не делайте ничего: просто ждите, – но не продолжайте переписку до тех пор, пока не получите одобрение месье Бассомпьера.
– А это возможно?
– Время покажет. Ждите.
– Доктор Бреттон прислал еще одно письмо: поблагодарил за спокойный лаконичный ответ, – но я опередила ваш совет и сообщила, что, хотя чувства мои остаются прежними, без папиного позволения продолжать переписку не могу.
– Вы поступили именно так, как следовало. Доктор Бреттон сумеет оценить благородное достоинство вашего поведения; оно усилит и его гордость за вас, и его любовь – если такое возможно. Поверьте, Полина: тот свежий, нежный иней, который окружает чистое пламя, – бесценный дар природы.
– Как видите, я чувствую характер Грэхема и понимаю, что никакая деликатность не может оказаться для него чрезмерно изысканной.
– Вы доказали, что, безусловно, его понимаете. Но даже если бы доктор Бреттон ожидал иного, более открытого и смелого приема, вы бы все равно отнеслись к отцу искренне, честно и нежно.
– Люси, до чего же хочется все время поступать только так! О как трудно будет пробудить папу ото сна и объяснить, что я уже не ребенок!
– Не спешите, Полина. Доверьтесь времени и своей доброй судьбе. Я тоже заметила ее благосклонность. Не сомневайтесь: она великодушно создаст условия и безошибочно назначит час. Да, я думала о вашей жизни – точно так же, как думали о ней вы, – и находила сравнения, подобные тем, о которых вы упомянули. Будущее неизвестно, но прошлое выглядит благосклонным.
Ребенком вы внушали мне страх своей необыкновенной хрупкостью. Трудно было представить существо более уязвимое. В пренебрежении и грубости ни ваша внешность, ни сущность не расцвели бы до нынешней полноты. Боль, страх, борьба исказили бы черты лица, нарушили их гармонию, растерзали нервы до состояния привычного раздражения. Вы утратили бы здоровье и жизнерадостность, грацию и прелесть. Провидение защитило и выпестовало вас не только ради собственного блага, но и ради блага Грэхема. Он тоже родился под счастливой звездой: для проявления лучших качеств его натуры необходима такая подруга, как вы. И вот вы готовы и должны соединиться. Я поняла это в тот самый вечер, когда увидела вас рядом в Террасе. Во всем, что касается будущего союза, мне видится план, обещание, гармония. Не думаю, что солнечная молодость обоих предвещает великие бури. Уверена, что свыше предписано, чтобы вы жили вместе в любви и гармонии: не как ангелы, а как избранные смертные, которым выпало редкое счастье. Некоторые жизни получают благословение: такова воля Господа, подкрепленная свидетельством рая, – другие же с самого начала следуют иным путем. Путники встречают капризную, ветреную, суровую погоду, уступают буре, слабеют и сдаются на милость ранней зимней ночи. Ничто на свете не свершается без Высшей воли. Точно знаю, что среди бесконечных трудов Небесного Отца где-то кроется секрет конечной справедливости судьбы. Знаю, что его сокровища таят доказательство и обещание милости.
Глава XXXIIIМесье Поль исполняет обещание
Все мы – двадцать пансионерок и четыре учительницы – получили приказ первого мая проснуться в пять утра, к шести собраться и явиться под команду профессора Эммануэля, которому предстояло возглавить наш исход из Виллета, ибо именно в этот день он решил исполнить обещание и организовать для нас сельский завтрак. Как, возможно, помнит читатель, поначалу, когда экскурсия только возникла в планах, я не удостоилась приглашения, скорее наоборот, однако, вскользь упомянув о данном обстоятельстве, ощутила столь крепкое прикосновение к уху, что не осмелилась создавать дальнейшие трудности.
«Je vous conseille de vous faire prier»[293], – заявил месье Поль, властно угрожая другому уху. Одного комплимента в духе Наполеона оказалось достаточно, чтобы я приняла решение присоединиться к компании.
Утро выдалось по-летнему спокойным, с пением птиц в саду и предвещавшей жару легкой росой. Мы дружно решили, что день будет чудесным, с удовольствием убрали теплую одежду и нарядились так, как требовала солнечная погода. Чистое свежее ситцевое платье и легкая соломенная шляпа, сшитые и украшенные так, как это умеют только французские мастерицы, соединяя простоту с изяществом, стали этим ясным утром законодателями моды. Никто не явился в выцветшем шелке, никто не надел что-то старое и надоевшее.
Ровно в шесть весело прозвенел колокольчик. Мы спустились по лестнице, миновали холл, прошли по коридору и оказались в вестибюле. Здесь уже стоял профессор, но не в обычном устрашающем пальто и суровой феске, а в свободной подпоясанной блузе и жизнерадостной соломенной шляпе. Он любезно пожелал всем доброго утра, мы же ответили благодарными улыбками, по команде парами построились в колонну и отправились в путь.
Улицы еще оставались тихими, а бульвары – свежими и мирными, словно поля. Думаю, все были счастливы, ибо предводитель обладал особым умением дарить счастье – так же как, находясь в противоположном настроении, умел внушать трепет и страх.
Месье Поль не выступал во главе колонны и не замыкал процессию, а свободно двигался вдоль линии, замечая каждую, беседуя с теми, кому благоволил, и даже не обходя вниманием тех, кого не любил. Я оказалась в паре с мисс Фэншо и сразу ощутила тяжесть далеко не худенькой руки этого ангельского создания. Джиневра была дама упитанная, и могу заверить читателя, что выдержать груз ее прелестей оказалось нелегко. Сколько раз в течение этого дня я желала, чтобы очарование заключалось в более скромной оболочке! По определенной причине стараясь избегать высочайшего расположения и пыталась извлечь пользу из приятного соседства, я то и дело, заслышав шаги месье Поля, переходила налево или направо, в зависимости от того, с какой стороны был он, чтобы красавица оказывалась между нами. Тайный мотив для маневра заключался в новом розовом платье. В обществе месье Поля я чувствовала себя примерно так же, как в красной шали на лугу, где пасется бык.
Некоторое время система перемещений и манипуляций черным шелковым шарфом оправдывала себя, однако вскоре месье Поль заметил, что, с какой бы стороны ни подошел, всегда оказывался рядом с мисс Фэншо. Его отношения с Джиневрой никогда не складывались настолько гладко, чтобы при звуке ее английского акцента нежная душа франкофона не испытывала мучительных терзаний. Их характеры и склонности не совпадали ни в одной точке: при каждом малейшем контакте возникало жесткое трение. Профессор считал ученицу пустой и манерной, она же обвиняла его в грубости, нетерпимости и упрямстве.
Наконец, получив все тот же нежеланный результат в шестой раз, месье Поль вытянул шею, поймал мой взгляд и нетерпеливо призвал к ответу:
– Qu’est-ce que c’est? Vous me jouez des tours?[294]
Однако не успели слова слететь с губ, как с обычной проницательностью он уловил суть происходящего: напрасно я расправляла бахрому и выставляла конец черного шарфа – и прорычал:
– A-a-a! C’est la robe rose![295]
Этот возглас подействовал на меня так же, как если бы я услышала внезапный рев короля пастбища, поэтому поспешила оправдаться:
– Это всего лишь ситец: очень дешевый, к тому же практичный.
– Et Mademoiselle Lucie est coquette comme dix Parisiennes[296], – возразил месье Поль. – A-t-on jamais vu une Anglaise pareille. Regarder plutôt son chapeau, et ses gants, et ses brodequins![297]
Все эти предметы гардероба были точно такими же, как у других обитательниц дома на рю Фоссет: ничуть не лучше, если не хуже, – но месье уже попал в колею, и теперь мне предстояло выслушать достойную проповедь. Однако она миновала так же мягко, как порой летним днем прекращается гроза. Молния сверкнула всего лишь раз в виде добродушной усмешки, а потом месье заметил: