– Courage! à vrai dir je ne suis pas fâché, peut-être même suis je content qu’on s’est fait si belle pour ma petite fête[298].
– Mais ma robe n’est pas belle, Monsieur – elle n’est que propre[299].
– J’aime la propreté[300], – ответил профессор.
Иными словами, он не разгневался. В это благоприятное утро возобладало солнце добродушия, подавив надвигавшиеся тучи, прежде чем им удалось затмить сияющий диск.
Мы уже были за городом: в тех местах, которые здесь называли «les bois et les petits sentiers»[301]. Уже спустя месяц эти деревья и дорожки предоставили бы сомнительное, пыльное уединение, однако сейчас, в майской зелени и утренней свежести, выглядели весьма привлекательно.
Мы дошли до колодца, заключенного, как это принято в Лабаскуре, в аккуратное кольцо лип. Здесь военачальник объявил привал. Нам было приказано сесть на зеленый холм. Месье устроился в центре и призвал всех к себе. Те, в ком симпатия к нему победила страх, подошли ближе – главным образом малышки; те, кто боялся больше, чем любил, остались поодаль; те же, кто почувствовал особую пикантность в окрашенных преданностью остатках страха, сохранили самую значительную дистанцию.
Профессор начал рассказывать, что делал просто замечательно: в той манере, которая нравится детям и вызывает зависть у ученых мужей, – простой в своей силе и сильной в своей простоте. Коротенькая история изобиловала волшебными подробностями, искрами нежного чувства и оттенками красочного описания, которые запали мне в душу и не померкли со временем. Месье Поль нарисовал сумеречную картину – я до сих пор ясно ее представляю, – которой никогда не создавала кисть художника.
Мне уже приходилось откровенно признаваться в отсутствии дара импровизации. Возможно, именно сознание собственной ущербности заставляло восхищаться теми, кто обладал редким – и оттого особенно ценным – талантом. Месье Эммануэль не был создан для писательского труда, однако щедро, с бездумной расточительностью делился таким богатством ума и фантазии, какое редко встретишь в книгах. Его рассказы стали моей библиотекой, и когда зал открывался, я входила туда с тихим восторгом. Интеллектуальная ограниченность не позволяла прочесть все сокровища: большинство напечатанных и переплетенных томов утомляли и мозг, и глаза, – однако кладовая мысли действовала благотворно, словно целительный бальзам: когда ее сокровища открывались, внутреннее зрение очищалось и усиливалось. Я часто представляла, с какой радостью тот, кто полюбил бы неистового профессора больше, чем себя, собрал бы и сохранил безрассудно брошенные на холодный ветер небес пригоршни золотой пыли.
Закончив рассказ, месье Поль подошел к небольшому пригорку, где сидели мы с Джиневрой, но на расстоянии друг от друга, и с обычной бесцеремонностью потребовал оценки (ему никогда не хватало терпения дождаться добровольной похвалы).
– Вам было интересно?
В своей привычной сдержанной манере я ответила коротко:
– Да.
– Это было хорошо?
– Очень хорошо.
– И все же я не смог это записать.
– Но почему же, месье?
– Ненавижу механический труд: сидеть неподвижно, склонившись над листом бумаги, – но с удовольствием продиктовал бы текст личной секретарше. Согласится ли мадемуазель Люси записать мой рассказ, если попрошу?
– Но месье слишком порывист: непременно будет торопить и сердиться, если перо не поспеет за его губами.
– Давайте как-нибудь попробуем и посмотрим, каким чудовищем я способен стать в подобных обстоятельствах. Однако сейчас речь не о диктовке. Вы нужны мне для другой работы. Видите вон тот сельский дом?
– В окружении деревьев? Да.
– Там нам предстоит позавтракать. Добрая фермерша сварит в котле кофе с молоком, а тем временем вам с пятью помощницами, которых я назначу, предстоит намазать маслом полсотни булочек.
Снова построив нас в колонну, он возглавил атаку на ферму, которая, увидев девичье войско, капитулировала без сопротивления.
Получив чистые ножи и тарелки, а также свежее масло, полдюжины избранных профессором счастливиц принялись под его руководством готовить к завтраку целую корзину булочек, специально для нас заранее доставленных на ферму пекарем. Кофе и шоколад уже ждали на плите. Сливки и свежие яйца дополняли угощение. Неизменно щедрый месье вознамерился потребовать ветчину и конфитюр, однако самые сознательные из нас заявили, что это стало бы безрассудной тратой провизии. Он осудил экономность, назвав нас des ménagères avares[302], однако мы позволили ему говорить что душе угодно, по-своему распорядившись продуктами.
Каким довольным, каким счастливым месье Поль стоял на сельской кухне и наблюдал за нашей работой! Ему доставляло удовольствие видеть вокруг себя радость и веселье, чувствовать движение, воодушевление, энергию, изобилие. Мы спросили, где он желает сесть, и профессор ответил, что он наш раб, а мы – его властительницы, и сами это знаем, а посему не осмелится выбрать место без нашего соизволения. Тогда мы поставили во главе длинного стола огромное хозяйское кресло и усадили в него счастливого «раба».
Несмотря на безумные страсти и безжалостные ураганы, в минуты миролюбия и великодушия мы очень любили месье Эммануэля, а сейчас настала именно такая минута. Дело в том, что даже в самом страшном гневе бушевали лишь его нервы, а характер был вполне покладистый. Стоило его успокоить, понять, приласкать, и грозный тигр превращался в кроткого ягненка, неспособного обидеть и мухи. Лишь для глупых, черствых, испорченных он представлял некую – не слишком, впрочем, серьезную – опасность.
Отдавая дань религиозному обряду, перед завтраком месье Поль призвал младших девочек произнести слова молитвы, и сам перекрестился истово, как женщина. Мне еще ни разу не доводилось видеть, как он отдает дань Господу, а сейчас это произошло так искренне и просто, с такой детской верой, что, наблюдая, я не смогла сдержать улыбку умиления. Месье Поль заметил одобрение, раскрыл дружественную ладонь и проговорил:
– Donnez-moi la main![303] Вижу, мы поклоняемся одному Богу и в одном расположении духа, хотя посредством разных церемоний.
Большинство ученых собратьев месье Поля отличались свободомыслием, неверием и атеизмом, и жизнь их не выдержала бы пристального критического наблюдения, однако сам профессор напоминал средневекового рыцаря, по-своему религиозного, с безукоризненной репутацией. Рядом с ним и невинное дитя, и юная девушка оставались в полной безопасности. Он обладал живыми страстями, острыми чувствами, однако безукоризненная порядочность и безыскусная набожность обладали высшей властью и умели усыпить львов.
Завтрак проходил в задушевном веселье, но далеко не стихийном: настроение создавал сам месье Поль – вел, сдерживал и развивал застольную беседу. Общительный характер проявлялся во всей привлекательности и незамутненной чистоте. В окружении детей и женщин ничто его не раздражало и не сердило. Он мог в полной мере проявить свою натуру, и натура эта выглядела приятной.
После завтрака вся компания отправилась на луг, чтобы поиграть и порезвиться, и несколько человек остались в доме с намерением помочь хозяйке прибраться. Конечно, я оказалась в их числе, но месье Поль предложил посидеть под деревом, откуда можно было наблюдать за вольным выгоном молодой стаи и почитать вслух, пока он будет курить сигару. Мэтр устроился на грубо сколоченной скамейке, а я села на землю и принялась за предложенную книгу (карманное издание Корнеля, которого я не любила, а он обожал, поскольку видел в тексте неведомые мне достоинства). Месье Эммануэль слушал с очаровательным спокойствием, особенно впечатляющим по сравнению с обычной вспыльчивостью. Глубочайшее счастье наполнило голубые глаза и разгладило широкий лоб. Я тоже испытывала счастье от чудесного дня, но еще большее от его присутствия и высшее – от его доброты.
Спустя некоторое время месье Поль спросил, не желаю ли я побегать вместе со всеми, вместо того чтобы сидеть рядом с ним. Я ответила, что мне больше нравится это времяпрепровождение. Он спросил, смогла бы я довольствоваться таким братом, как он, и я искренне ответила, что была бы только рада. Потом он поинтересовался, опечалилась бы я, если бы он покинул Виллет и уехал в дальние края. Я выронила томик Корнеля и ничего не ответила, тогда он спросил:
– Petite soeur[304], как долго вы помнили бы меня, случись нам расстаться?
– Не могу сказать, месье, потому что не знаю, сколько времени пройдет, прежде чем перестану помнить все земное.
– Доведись мне уехать за моря на два-три года… на пять лет, вы бы обрадовались моему возвращению?
– Месье, я бы не пережила разлуку.
– Pourtant j’ai été pour vous bien dur, bien exigeant[305].
Я склонилась над книгой, чтобы спрятать слезы, и спросила, почему он так говорит. Он ответил, что больше не будет, и ободрил ласковыми словами, однако странная нежность, с которой профессор Эммануэль обращался ко мне все оставшееся время, вызвала тревогу, показалась чрезмерной и даже скорбной. Лучше бы он оставался резким, эксцентричным, несдержанным – таким, как всегда.
В полдень – ибо, как и ожидалось, день выдался почти по-июньски жарким – пастух собрал своих овечек, увел с пастбища и мягко, но властно направил в сторону дома. Нам предстояло пройти целую лигу (то есть три мили) – так далеко от Виллета располагалась чудесная ферма, где мы завтракали. Все, а особенно младшие, устали от игр. Перспектива долгого пути по пыльной каменистой дороге, под палящим солнцем, многих привела в уныние, однако даже это обстоятельство не ускользнуло от внимания нашего благородного учителя. Выйдя за границы фермы, мы встретили два вместительных экипажа – таких, которые сдаются внаем специально для обслуживания школьных экскурсий, – и уже спустя час месье Поль благополучно доставил подопечных на рю Фоссет. День показался очень приятным, но стал бы великолепным и безупречным, если бы на миг солнце не скрылось за облачком меланхолии.