цов я увидела фигуру.
Но было ли видение настоящей человеческой фигурой или в проеме арки появилось нечто иное?
Непонятный контур приблизился настолько, что я смогла его рассмотреть и начала понимать, где нахожусь. Не случайно старинная площадь была названа в честь волхвов. Не случайно три высокие башни носили имена волшебных мудрецов мертвого и темного искусства. Здесь царствовала ветхая магия. Чары открыли землю эльфов: похожая на келью комната, исчезающая картина, арка со сводчатым коридором, каменная винтовая лестница – все словно пришло из сказки, – но убедительнее всех театральных подробностей выглядела главная героиня: колдунья Гунегонда, злая волшебница Малевола.
Ростом примерно три фута, она казалась бесформенной. Худые руки лежали одна на другой и сжимали золотой набалдашник похожего на волшебную палочку посоха из слоновой кости. Большое неподвижное лицо располагалось не на плечах, а перед грудью: шея отсутствовала. Я бы сказала, что в чертах этого лица застыло столетие, но еще старше казались глаза: злобные, враждебные, с нависшими седыми бровями и мертвенно-бледными веками. Как придирчиво, как неприязненно они меня рассматривали!
Потустороннее создание было одето в ярко-синее, цвета горечавки, но дополненное атласными зелеными листьями парчовое платье. Плечи покрывала дорогая шаль великолепной отделки: такая большая, что разноцветная бахрома стелилась по полу, – но чудеснее всего выглядели украшения. Длинные серьги излучали поистине драгоценное сияние, которое невозможно ни подделать, ни взять взаймы. На костлявых пальцах сверкали кольца: широкие золотые обручи с пурпурными, зелеными и кроваво-красными камнями. Горбатая, крошечного роста, страдающая старческим слабоумием обитательница необыкновенного дома украсила себя подобно языческой королеве.
– Que me voulez-vous?[311] – проговорила она хрипло, скорее голосом старика, чем старухи. (У нее на подбородке и правда блестела седая борода.)
Я передала корзинку и поздравление с именинами.
– Это все? – осведомилась мадам Вальравен.
– Да, все, – ответила я.
– Стоило вас гонять, – проворчала она. – Возвращайтесь к мадам Бек и скажите, что, если захочу, сама смогу купить себе фрукты, et quant à ses félicitations, je m’en moque![312]
С этими словами любезная дама повернулась ко мне спиной.
В этот миг по небу прокатился громовой раскат. Вспышка молнии осветила и гостиную, и будуар. Волшебная сказка продолжилась под аккомпанемент стихии. Попавший в заколдованный замок путник услышал приближение самой настоящей, а не выдуманной, бури.
Что же оставалось думать о мадам Бек? Она поддерживала странное знакомство; посылала поздравления и подарки в неведомое святилище, зловещему нелюдимому существу. Угрюмая Сидония удалилась, трясясь и шатаясь, словно воплощение паралича, стуча костяным посохом по мозаичному полу и бормоча проклятия.
Начался ливень. Небо зловеще опустилось и нависло над городом. Красноватые тучи потемнели и стали черными, а потом внезапно побледнели, словно от ужаса. Несмотря на недавнее хвастливое заверение в покорности дождю, выходить на улицу совсем не хотелось. Вспышки молнии стали частыми и ослепительно-яркими, а гром, казалось, трещит за стеной. Гроза сконцентрировалась непосредственно над Виллетом. Небо над головой то и дело раскалывалось. Потоки воды обрушивались вертикально, а кривые стрелы молний пронзали их насквозь. Красные зигзаги вырывались из черной глубины бездонного котла и переплетались с белыми, как холодный металл, струями.
Покинув неприветливую гостиную мадам Вальравен, я вышла на холодную лестницу, присела на скамейку и решила дождаться, пока буря утихнет. Скоро с галереи донеслись скользящие шаги, опять показался старый священник и заметил:
– Мадемуазель не должна здесь сидеть. Наш благодетель рассердился бы, узнав, что в этом доме так обращаются с незнакомкой.
Он так искренне попросил вернуться в гостиную, что мне не оставалось ничего иного, кроме как согласиться. Маленькая комната, куда он меня привел, выглядела более уютной и обжитой, чем большая. После того как он приоткрыл ставню и впустил немного света, моему взору предстало помещение, больше похожее на часовню, чем на будуар: очень торжественное место, скорее предназначенное для поклонения и воспоминаний, чем для удобной обыденной жизни.
Добрый пастырь сел, словно хотел составить мне компанию, но, вместо того чтобы начать беседу, достал книгу, устремил взгляд на страницу и принялся шептать нечто похожее на молитву или литанию. Молнии освещали лысую голову, но фигура скрывалась в густой тени. Он сидел неподвижно, словно статуя, и, казалось, совсем забыл обо мне, а взгляд поднимал лишь иногда, при особенно яркой вспышке или особенно громком раскате, но даже в эти мгновения проявлял не страх, а возвышенный трепет. Я тоже испытывала благоговение, а вовсе не рабский ужас; способность мыслить и наблюдать оставалась на свободе.
Честно говоря, уже спустя мгновение мне показалось, что священник напоминает того самого отца Силаса, перед которым я однажды преклонила колени в церкви бегинок. Идея оставалась смутной, поскольку исповедник предстал лишь в сумраке и в профиль, и все же определенное сходство присутствовало, да и голос казался знакомым. Пока я наблюдала, он на миг оторвался от чтения, показав, что чувствует внимание. Пришлось переключиться на созерцание комнаты, не лишенной собственного полумистического интереса.
Рядом с крестом из искусно гравированной, пожелтевшей от времени слоновой кости, над темно-красной, снабженной богатым требником и эбонитовыми четками скамеечкой для молитвы висела картина, та самая, которая отодвинулась вместе со стеной и открыла таинственную лестницу. Поначалу я приняла ее за изображение Мадонны, однако, приглядевшись, поняла, что это портрет женщины в монашеском одеянии. Лицо выглядело не столько красивым, сколько милым: бледное, молодое, омраченное горем или болезнью. Повторяю: изображенная на портрете монахиня не поражала ни красотой, ни даже глубиной интеллекта. Привлекательность образа заключалась в хрупкости, пассивности, непротиворечивости нрава. И все же я смотрела долго и не могла отвести глаз.
Старый священник, сначала показавшийся глухим и слабым, все же сохранил способность восприятия в относительном благополучии: погруженный в чтение, ни разу не подняв головы и не взглянув в мою сторону, безошибочно почувствовал предмет острого интереса и медленно, внятно произнес четыре фразы:
– Она была горячо любима. Она посвятила себя Богу. Она умерла молодой. Ее до сих пор помнят и оплакивают.
– Кто помнит? Пожилая леди, мадам Вальравен? – уточнила я, вообразив, что разгадка отчаянной неблагожелательности этой самой леди кроется в неисцелимом горе утраты.
Священник едва заметно улыбнулся и покачал головой:
– Нет-нет. Любовь знатной дамы к детям своих детей велика и горе от их потери живо, но лишь обрученный жених, которому судьба, вера и смерть отказали в блаженстве любви и союза, безутешно скорбит об утрате и до сих пор оплакивает Жюстин Мари.
Я решила, что святой отец совсем не прочь поговорить, и спросила, кто именно потерял и оплакивает Жюстин Мари, а в ответ услышала пространную романтическую историю, красочно рассказанную под аккомпанемент постепенно стихающей грозы. Должна заметить, что сюжет произвел бы еще большее впечатление, если бы оказался менее французским и тягуче-сентиментальным, в духе Руссо, но более безыскусным, однако учтивый священник явно принадлежал к Франции как по рождению, так и по воспитанию (я все больше убеждалась в его сходстве с моим исповедником), и в то же время оставался истинным сыном Рима, ибо, подняв глаза, искоса взглянул на меня острее и проницательнее, чем предполагал облик семидесятилетнего старца. И все же верю, что он был хорошим человеком.
Героем рассказа стал некий бывший ученик, которого теперь священник называл благодетелем. Бледную Жюстин Мари, дочь богатых родителей, он полюбил в то время, когда его собственные жизненные обстоятельства поощряли стремление получить обеспеченную хорошим приданым супругу. Отец ученика – в прошлом преуспевающий банкир – разорился и умер, оставив после себя долги и нищету. Молодому человеку было строго-настрого запрещено думать о Жюстин Мари. Особенно зверствовала старая ведьма – та знатная дама, которую я только что видела: мадам Вальравен. Она противилась браку с яростью, которой внешнее уродство придало демоническую силу. Добрая Жюстин Мари не обладала ни хитростью, чтобы притворяться и скрывать чувства, ни твердостью духа, чтобы сохранять преданность возлюбленному. Она оставила первого соискателя, но отказала и второму, обладавшему более солидным кошельком. Ушла в монастырь и умерла в послушничестве.
Верным сердцем поклонника овладело бесконечное горе, а правда о любви и страдании была передана в такой живой, яркой манере, что тронула даже меня.
Через несколько лет после смерти Жюстин Мари ее дом также потерпел крушение. Отец-ювелир не брезговал игрой на бирже и однажды запутался в рискованной финансовой схеме. Последовало позорное разоблачение, а разорительные штрафы лишили состояния. Несчастный скончался от раскаяния, горя и стыда. Старая горбатая мать и овдовевшая жена остались в нищете и непременно умерли бы от голода и лишений, однако некогда презираемый и все же преданный жених покойной дочери узнал о положении обездоленных дам и с невиданным благородством пришел на помощь. Гордой заносчивости он отомстил великодушной благотворительностью: обеспечил сирот жильем, заботой и дружбой, причем с готовностью и проворством лучшего из сыновей. Мать покойной невесты – в душе добрая женщина – умерла, благословив его, а странная, безбожная, лишенная любви, но сполна наделенная ненавистью бабка, до сих пор жила за счет самоотверженной помощи безукоризненного рыцаря. К ней, жестоко разрушившей его счастье, убившей надежду, обрекшей на вечную скорбь и горькое одиночество, он относился с уважением, как любящий сын к доброй матери. Поселил ее в этом доме, где, продолжил священник со слезами на глазах, приютил и его, своего старого учителя, и Агнес, давнюю служанку своей семьи. Знаю, что на наше содержание и другую благотворительность бескорыстный помощник отдает три четверти своего жалованья и лишь одну четверть оставляет себе на хлеб и самое скромное жилище. В результате он даже лишился возможности жениться: посвятил себя Богу и своей ангельской невесте, словно став священником, как и я.