Если Жюстин Мари обладала ангельскими крыльями, то я знала, чья поэтическая фантазия их создала. Если лоб сиял отсветом нимба, я знала, в чьих глазах зародился круг священного огня.
Так стоило ли бояться Жюстин Мари? Мог ли портрет бледной усопшей монахини стать вечным препятствием? Что из того, что благотворительность поглощала все его земные блага? Что из того, что сердце поклялось в вечной девственности?
Мадам Бек и отец Силас! Напрасно вы предложили эти вопросы. Они стали глубочайшей тайной, сложнейшим препятствием и мощнейшим стимулом моей жизни. В течение недели я засыпала и просыпалась в сомнениях. Ответа не было в целом мире, если не считать того пространства, где маленький смуглый человек стоял, сидел, ходил, читал лекции в бандитской феске и старом, заляпанном чернилами, пыльном пальто.
После визита на рю Маж мне очень захотелось увидеть его снова. Возникло чувство, что с новыми знаниями облик героя раскроется в ином свете – более полно, ярко и интересно. Захотелось увидеть отпечаток первозданной преданности, признак того полурыцарского, полусвятого благородства, которым отец Силас наделил своего ученика. Месье Поль превратился в моего христианского идола: в этом сияющем свете я и стремилась его увидеть.
Благоприятная возможность не заставила себя ждать: новые впечатления прошли проверку уже на следующий день. Да, мне была дарована беседа с «христианским идолом» – беседа не очень героическая, сентиментальная или библейская, однако по-своему живая.
Примерно в три часа дня безмятежность первого класса, утвердившаяся под мирной сенью мадам Бек, собственной персоной дававшей полезный и приятный урок географии, взорвалась под напором знаменитого пальто. В тот момент в классе не было никого спокойнее меня. Освобожденная от ответственности присутствием мадам Бек, убаюканная ее ровным голосом, удовлетворенная ясным изложением материала (ибо она преподавала хорошо), я сидела, согнувшись над своим столом, и рисовала (точнее, копировала сложную гравюру, старательно доводя копию до совершенства оригинала и видя в этом практический смысл искусства). Должна признаться, кропотливый труд всегда доставлял мне удовольствие, тем более что порой удавалось удивительно точно воспроизвести китайские пластины глубокой печати. Конечно, ценность художественного творчества не превышала ценности любого иного рукоделия, но в те дни я посвящала рисованию немало времени.
Что же произошло? Рисунок, карандаши, драгоценная копия – все мгновенно исчезло из виду в грозном кулаке. Саму же меня вытряхнули из стула, как раздраженный повар вытряхивает из банки одинокий сморщенный соленый огурец. Оказавшись во власти пальто, стул и стол удалились из класса, а я последовала за мебелью. Спустя две минуты мы воссоединились в центре большого зала – соседней комнаты, используемой исключительно для танцев и уроков хорового пения, – воссоединились с решимостью, лишившей малейшей надежды на освобождение.
Частично придя в себя, я увидела двух мужчин – точнее, джентльменов. Один из них был темный, другой – светлый. Один выглядел почти по-военному и был одет в сюртук с галунами. Другой и костюмом, и поведением больше напоминал представителя ученого или художественного сословия. Оба обладали грандиозными усами, бакенбардами и эспаньолками. Месье Эммануэль, стоявший чуть поодаль с чрезвычайно возбужденным видом, вытянув руку в ораторском жесте, произнес:
– Мадемуазель, вам предстоит доказать этим джентльменам, что я не лжец. Постарайтесь как можно обстоятельнее ответить на их вопросы. Кроме того, придется написать эссе на предложенную тему. Кажется, они считают меня беспринципным мошенником: утверждают, что я сам пишу тексты, выдаю их за работы учениц и хвастаюсь успехами. Опровергните это обвинение.
Боже милостивый! Показательное испытание, которого я избегала с таким упорством, все-таки настигло и обрушилось подобно громовому удару. Два холеных, усатых, бородатых, презрительных господина оказались франтоватыми профессорами коллежа. Звали их месье Бойсек и месье Рошмор, причем оба обладали репутацией хладнокровных педантов, скептиков и насмешников. Судя по всему, месье Поль опрометчиво показал им какую-то мою работу, которую сам ни разу не похвалил и даже не упомянул в моем присутствии. Эссе вовсе не было выдающимся, но казалось таковым по сравнению с обычными сочинениями местных школьниц. В английском учебном заведении оно прошло бы незамеченным. Месье Бойсек и месье Рошмор сочли необходимым поставить под сомнение подлинность документа и обвинить коллегу в подлоге. Мне же не оставалось ничего другого, кроме как подтвердить правдивость успеха и подвергнуться экзаменационной пытке.
Последовала запоминающаяся сцена.
Экзамен начался с классики. Чистый лист. Перешли к французской истории. Я с трудом отличила Мирабо[321] от Фарамонда[322]. Пожелали испытать в различных «логиях», однако в ответ я лишь качала головой и твердила:
– Je n’en sais rien[323].
После долгой выразительной паузы почтенные профессора перешли к общим знаниям и затронули пару тем, в которых я прилично ориентировалась и о которых часто думала. Месье Эммануэль, все это время стоявший мрачным, словно дождливый осенний день, заметно приободрился, решив, что теперь наконец покажу себя по меньшей мере не беспросветно невежественной.
Увы, его ждало горькое разочарование. Хотя ответы на вопросы являлись быстро, а ум, словно колодец, наполнялся идеями, слова не приходили. Я то ли не могла, то ли не хотела говорить – сама не понимаю. Думаю, нервы сдали и самообладание отказалось служить.
Я услышала, как один из экзаменаторов – тот, что в сюртуке с галунами, – прошептал, обращаясь к коллеге:
– Значит, она идиотка?
«Да, – подумала я, – идиотка. И для таких, как вы, всегда ею останусь».
Однако я страдала – страдала жестоко. На лбу месье Поля выступил пот, а в глазах застыл страстный, хотя и печальный упрек. Он не мог поверить, что я умственно отсталая, и надеялся, что при желании способна проявить сообразительность.
Наконец, чтобы избавить от мучений его, профессоров и саму себя, я с трудом произнесла:
– Джентльмены, будет лучше, если вы меня отпустите. Все равно ничего не получится. Как вы только что справедливо заметили, я – идиотка.
Если бы только удалось говорить спокойно и с достоинством – а еще лучше, если бы здравый смысл подсказал промолчать, – но предательский язык спотыкался и заплетался! Заметив жесткий триумфальный взгляд судей в сторону месье Эммануэля, услышав дрожь собственного голоса, я безудержно разрыдалась – не столько от горя, сколько от гнева. Будь я сильным мужчиной, немедленно вызвала бы эту пару на дуэль, но эмоции захлестнули, несмотря на то, что я была готова скорее выдержать бичевание, чем проявить слабость.
Некомпетентные судьи! Неужели в том эссе, что назвали подлогом, они не смогли увидеть неопытную руку новичка? Тема была взята из классики. Когда месье Поль продиктовал основную идею, которую требовалось раскрыть, я услышала ее впервые. Сюжет оказался абсолютно новым, и материалом для осмысления я не обладала, однако не поленилась взять книги, внимательно изучить факты, прилежно сконструировать скелет из сухих костей реальности, нарядить их и попытаться вдохнуть жизнь. Надо признаться, что последнее занятие доставило истинное удовольствие. Главная трудность заключалась в поисках, отборе и организации материала. Покоя и отдыха я не знала до тех пор, пока не сумела создать удовлетворительную структуру. Сила внутреннего отвращения к ошибкам и лжи порой позволяла избежать грубых промахов, но готового, зрелого знания в моей голове не существовало: оно не было посеяно весной, заботливо взращено летом, собрано осенью и сохранено зимой. Все, что требовалось, приходилось искать по полям и лугам: рвать дикие травы, приносить домой и свежими кидать в котелок. Этой особенности моего труда почтенные господа Бойсек и Рошмор понять не смогли, а потому приняли эссе за произведение опытного ученого.
Они не позволили мне уйти, приказав немедленно начать писать у них на глазах. В то время как я опустила перо в чернила и полными слез глазами посмотрела на чистый лист, один из мучителей принялся жеманно извиняться за доставленные страдания:
– Nous agissons dans l’intérêt de la vérité. Nous ne voulons pas vous blesser[324].
Гнев придал мне силы, и я резко сказала:
– Диктуйте, месье.
Рошмор назвал тему:
– Социальная справедливость.
Социальная справедливость! Что я могла написать? Пустая, холодная абстракция не отражалась в сознании ни единой мыслью. А рядом, перед ликующими обвинителями, стоял печальный, как Саул, и суровый, как Иоав[325], месье Поль Эммануэль. Я собиралась с духом, чтобы сказать его обидчикам, что не напишу и не произнесу ни слова ради их удовлетворения, что ни их тема, ни их присутствие меня не вдохновляют. И все же тот, кто осмелился бросить тень сомнения на честь месье Эммануэля, осквернил ту самую правду, поборниками которой они себя объявили. Да, я собиралась произнести эти слова, когда внезапно в сознании вспыхнула искра воспоминания.
Выглядывавшие из леса длинных волос, усов и бакенбардов физиономии – два холодных, бесстыдных, скептических, самонадеянных лица, – принадлежали тем сомнительным типам, которые темным вечером после моего приезда в Виллет выскочили из-за колонн портика и пошли следом, напугав до полусмерти. Да, это были те самые бандиты, которые лишили иностранку рассудка и сил, заставив в ужасе пробежать целый квартал.
«Благочестивые наставники! – подумала я. – Достойные воспитатели юношества! Если бы социальная справедливость была такой, какой должна быть, вряд ли вы занимали бы нынешний пост и пользовались нынешним почетом».