Ухватившись за идею, я принялась за работу. Социальная справедливость предстала перед мысленным взором в новом облике – вульгарной старой каргой, принявшей вызывающую позу. Я представила ее в собственном доме – логове порока: слуги приходили за распоряжениями, но не получали их; нищие в ожидании стояли у двери, однако оставались голодными; толпа детей ползала у ног, с криком требуя внимания, сочувствия и заботы, – но падшая женщина, сидевшая у камина, находила радость в короткой черной трубке и бутылке утешительного сиропа миссис Суини и не обращала внимания ни на один из призывов. Она курила, пила и наслаждалась жизнью, а как только вопли страдающих душ начинали раздражать, хватала кочергу или метлу. Если нарушитель спокойствия оказывался слабым, убогим и больным, она ловко заставляла его замолчать, а если вдруг представал сильным, напористым и злым, то ограничивалась угрозами, потом запускала руку в глубокий карман и швыряла пригоршню засахаренных фруктов.
Такое описание социальной справедливости представила я вниманию господ Бойсека и Рошмора. Месье Эммануэль прочитал эссе, заглянув через плечо. Я же, не дожидаясь комментариев и оценки, встала из-за стола, почтила трио реверансом и удалилась.
В тот же день, после уроков, мы с месье Полем встретились снова. Разумеется, поначалу встреча проходила далеко не гладко. Мне было что сказать: насильно навязанный экзамен оставил глубокое впечатление. Диалог на повышенных тонах завершился нелестной характеристикой – une petite moqueuse et sans-coeur[326] и гневным уходом месье.
Не желая, чтобы он удалился окончательно, а лишь собираясь показать, что порывы, подобные сегодняшнему, не могут остаться совершенно безнаказанными, я не расстроилась, когда увидела его работавшим в саду. Он подошел к стеклянной двери класса, я приблизилась со своей стороны, и мы немного поговорили о цветах, которыми он занимался. Потом месье отложил лопату и возобновил беседу, поначалу затронув другие темы и, наконец, перейдя к главному вопросу.
Сознавая, что сегодняшнее происшествие сделало его особенно уязвимым для обвинения в экстравагантности, профессор почти извинился и едва ли не высказал сожаление относительно собственной вспыльчивости, намекнув при этом на необходимость некоторого снисхождения, но потом заявил:
– Впрочем, вряд ли можно ожидать снисхождения от вас, мисс Люси. Вы не знаете ни меня, ни моего положения, ни моей истории.
Ах вот как! Ухватившись за его слова, я произнесла краткий, но эмоциональный монолог:
– Разумеется, месье! Разумеется, вы правы, заметив, что я не знаю ни вашей истории, ни вашего положения, ни ваших жертв, не говоря уже о том, сколько испытаний выпало на вашу долю, о преданности и верности. Нет-нет! Не знаю о вас ровным счетом ничего. Вы для меня совершенно незнакомый человек.
– Что это значит? – пробормотал профессор, вопросительно вскинув брови.
– Как известно, месье, я вижу вас только в классе: суровым, педантичным, властным, нетерпеливым, – а в городе слышу о вас как о человеке излишне эмоциональном и своенравном, творческом, но не поддающемся убеждению и склонном к упрямству. Человек без уз, подобный вам, не может иметь ни привязанностей, ни обязанностей. Все мы, с кем вам приходится иметь дело, для вас всего лишь машины, которыми вы управляете, не заботясь об их чувствах. Ищете радости в обществе, при свете люстр, а эта школа и соседний коллеж остаются для вас не больше чем мастерской, где производите товар под названием «ученики». Не знаю, где вы живете, но естественно принять как данность, что дома не имеете и в нем не нуждаетесь.
– Я осужден, – ответил профессор. – Ваше мнение обо мне именно таково, каким я его представлял. Для вас я не человек и не христианин. Видите меня лишенным чувств и религии, свободным от семьи и дружбы, не ведающим принципов и веры. Все правильно, мадемуазель: такова наша награда в этой жизни.
– Вы философ, месье: философ-циник, презирающий людские слабости, считающий себя выше роскоши, не зависящий от комфорта.
Я посмотрела на его пальто, и он тут же стряхнул ладонью пыль с рукава.
– Et vous, Mademoiselle? Vous êtes proprette et douillette, et affreusement insensible, pas-dessus le marché[327].
– Но, месье, ведь необходимо где-то жить. Скажите, где живете вы и какой штат слуг держите?
Выпятив нижнюю губу с выражением крайнего презрения, он заявил:
– Je vis dans un trou![328] В пещере, куда вы не сунете свой нежный английский нос. Однажды, постыдно испугавшись сказать правду, я упомянул в коллеже о своем кабинете. Так знайте же, что все мое жилище состоит из этого самого «кабинета», который одновременно служит и спальней, и гостиной. Что же касается «штата слуг», – передразнил он мой голос, – то их десять. Вот, полюбуйтесь. – Он мрачно растопырил десять пальцев и свирепо продолжил: – Сам чищу ботинки и пальто.
– Нет, месье, это слишком просто: не может такого быть.
– Je fais mon lit et mon ménage[329]. Обедаю в ресторане, ужинаю где придется. Провожу дни в трудах, но без любви, в одиночестве коротаю долгие ночи, как дикий бородатый монах. Никто из живущих на этом свете меня не любит, кроме нескольких старых сердец – таких же изможденных, как мое, – и кучки несчастных страдальцев, бедных материально и духовно. Земной мир их отвергает, но неоспоримая воля и закон обещают царство небесное.
– Ах, месье, я знаю!
– Что знаете? Верю, что многое, но только не обо мне, Люси!
– Знаю, что вы имеете красивый старинный дом на красивой старинной площади. Так почему же не живете там?
– Вот как! – удивленно пробормотал профессор.
– Мне там очень понравилось, месье. От серых каменных плит к двери поднимаются ступени, а за домом возвышаются деревья – настоящие деревья, а не какие-нибудь кусты: старинные, темные, раскидистые. В часовне-будуаре вы могли бы устроить кабинет: там так спокойно и торжественно!
Он слегка засмущался, покраснел и улыбнулся.
– Откуда вам все это известно? Кто рассказал?
– Никто, но, может быть, приснилось? Как выдумаете?
– Разве мне дано проникнуть в сновидения? Еще меньше, чем угадать мысли женщины.
– Если приснилось, то я видела не только дом, но и его обитателей: священника – старого, согбенного и седого; служанку – тоже старую и живописную; очень странную леди. Голова ее едва достигала моего локтя, а роскошь одеяния не уступала королевской. На ней было лазурное платье и шаль стоимостью не меньше тысячи франков, а таких роскошных драгоценностей мне еще ни разу не доводилось видеть. Только вот фигура ее выглядела так, словно была сломана и согнута пополам. Казалось, удивительная дама пережила обычные человеческие годы и достигла возраста болезней и печалей. Она стала угрюмой, почти злобной. И все же кто-то заботился о ней в немощи и прощал прегрешения в надежде, что и его прегрешения получат прощение. Эти трое живут вместе: госпожа, святой отец и служанка – все старые, все слабые, все собранные под одним добрым крылом.
Месье Поль закрыл ладонью верхнюю половину лица, и мне видны были только скептически изогнувшиеся губы.
– Вижу, вам удалось проникнуть в мои секреты. Но каким образом?
Я поведала о поручении, с которым была послана в Старый город, о задержавшей меня грозе, о суровости леди и доброте священника.
– Пока я сидела, пережидая разгул стихии, отец Силас помогал скоротать время своей историей.
– Историей? Но какой? Отец Силас не отличается разговорчивостью.
– Месье желает, чтобы я повторила то, что услышала?
– Да, и с самого начала. Хотелось бы услышать, как мисс Люси владеет французским языком. Готов простить обилие варваризмов и даже щедрую порцию островного акцента.
– Месье не одобрит амбициозных масштабов истории и зрелища застрявшего в середине пути рассказчика. Но я объявлю название: «Ученик святого отца».
– Вот как! – воскликнул месье Поль, густо покраснев. – Добрый священник не смог найти темы хуже. Это его слабое место. Так что же насчет ученика?
– О, многое.
– Потрудитесь изложить: горю желанием услышать.
– Речь шла о юности и возмужании ученика, о скупости его, неблагодарности, жестокости и непостоянстве. Такой вот ученик, месье: неблагодарный, злопамятный, лишенный благородства!
– Et puis?[330] – спросил месье, доставая сигару.
– А потом, – продолжила я, – ему пришлось пережить несчастье, не вызывая жалости, вынести испытание, не вызывая восхищения, претерпеть страдания, не вызывая сочувствия, а в итоге совершить недостойную христианина месть, обрушив на голову обидчика горящие угли.
– Вы не все рассказали, – заметил профессор.
– Думаю, почти все – во всяком случае, перечислила названия глав в повествовании отца Силаса.
– Забыли еще одну главу: неспособность ученика к любви, его холодное, жестокое, монашеское сердце.
– Да, вы правы, теперь вспоминаю. Отец Силас упомянул, что его призвание сродни высшему долгу, а жизнь связана и определена.
– Но какими узами или обязательствами?
– Прошлыми узами и нынешними благодеяниями.
– Значит, вам известно все?
– Я изложила то, что услышала.
Несколько минут прошло в задумчивом молчании.
– А теперь, мадемуазель Люси, посмотрите на меня и с той правдивостью, которую никогда не нарушите сознательно, ответьте на вопрос. Поднимите же глаза: не сомневайтесь, не бойтесь довериться. Я достоин доверия.
Я выполнила просьбу.
– Теперь, зная мое прошлое, мои обязательства, а также давно имея представление о моих недостатках, готовы ли вы продолжить нашу дружбу?
– Если у месье есть такое желание, я буду только рада видеть в нем друга.
– Я говорю о близкой дружбе – искренней и глубокой, родственной во всем, кроме крови. Станет ли мисс Люси сестрой очень бедного, связанного, обремененного обязательствами человека?