Увы! В саду тоже росли цветы: любимые розы и другие счастливые избранницы. Радостный лай маленькой Сильви удалялся в глубину аллеи следом за пальто. Я отложила часть книг, поняв, что все не понадобятся, и погрузилась в ожидание, невольно осуждая коварные сумерки.
Сильви снова показалась неподалеку, а вскоре вернулось и пальто. Выполнив важную функцию, лейка заняла привычное место у колодца. Как же я обрадовалась! Месье вымыл руки в небольшой каменной чаше. Времени для урока совсем не осталось: скоро колокольчик призовет к молитве, но все же мы встретимся, он заговорит, и появится возможность прочитать в глазах причину внезапной отстраненности. Закончив водную процедуру, месье Поль неторопливо поправил манжеты и взглянул на взошедший на опаловом небосклоне, отраженный в витраже церкви бледный рожок молодой луны. Задумчивость господина не понравилась Сильви; она заскулила и подпрыгнула, чтобы нарушить неподвижность. Месье Поль посмотрел вниз.
– Petite exigeante[332], похоже, ты ни на минуту не успокоишься.
Наклонившись, он взял собачку на руки, прижал к груди и, нежно ей что-то нашептывая, неторопливо прошел по двору в ярде от ряда окон, возле одного из которых я сидела. На крыльце остановился, обернулся и опять взглянул на луну, на крыши домов и на тающую в синем море ночного тумана серую церковь, а потом, глубоко вдохнув ароматный вечерний воздух цветущего сада, вдруг быстро окинул взглядом школьное здание. Мне даже показалось, что он поклонился, задержавшись на одном из окон. Если так, то ответить я не успела: в следующее мгновение месье Эммануэль удалился. Залитое лунным светом крыльцо осталось пустым и бледным, не сохранив даже заветной тени.
Собрав все, что лежало на столе, я отнесла бесполезные вещи на место, в третий класс. Колокольчик прозвенел; следовало подчиниться и отправиться на молитву.
Следующим утром профессор на рю Фоссет не появился, поскольку по расписанию в этот день преподавал в коллеже. Я провела свои уроки, скоротала дневное время, а заметив приближение вечера, приготовилась к борьбе с тяжелой, тоскливой скукой. Решать, как провести время: вместе со всеми или в одиночестве, – не пришлось: сразу выбрала второй вариант. Если существовала надежда на минутное утешение, то ни сердце, ни мозг ни одной из обитательниц дома не могли ее оправдать. Утешение скрывалось в ящике стола, пряталось среди страниц книги, покрывало позолотой кончик карандаша, острие пера и окрашивало густую жидкость в чернильнице в черный цвет. С тяжелым сердцем я открыла ящик и принялась перебирать его содержимое.
Одна за другой появлялись знакомые книги: тома в привычных переплетах – и печально возвращались на место. Они больше не таили очарования, не несли утешения. А это что такое? Я еще не видела этой тонкой сиреневой брошюры, хотя только сегодня днем заглядывала в стол. Должно быть, книжица появилась здесь совсем недавно, во время обеда.
Я открыла ее. Что это такое? Что я здесь найду?
Обложка скрывала не сказку, не поэму, не историю и не эссе; текст не пел, не вел повествование, не дискутировал: у меня в руках был теологический трактат, который страстно проповедовал и горячо убеждал.
Я охотно погрузилась в чтение, поскольку небольшое сочинение с первых строк захватило внимание своим доступным толкованием римско-католического вероисповедания, а также призывало к немедленному обращению. Хитрая книжонка обращалась к читателю медоточивым голосом, не скупясь на благочестие и набожность. Здесь не громыхали громы и не сверкали гневные молнии Рима. Протестантку призывали перейти в католичество не столько из страха перед еретическим адом, сколько из стремления к комфорту, снисходительности и любвеобилию Святой Церкви. Брошюра не осуждала и не угрожала, а лишь направляла и советовала, но ни в коем случае не преследовала, не подвергала гонениям.
Добросердечный автор не обращался к опытным и закаленным умам, даже не предлагал сильным сытной пищи. Книжица несла молоко младенцам, дарила нежную материнскую любовь самым маленьким и слабым, обращалась исключительно к тем, в чью голову можно было проникнуть через сердце, не взывала к разуму, а пыталась завоевать любящих их же любовью, покорить сочувствующих их же сочувствием.
Вспоминаю один из убедительных аргументов в пользу вероотступничества: потерявший близкого человека католик мог обрести несказанное утешение, вымаливая умершего из чистилища. Автор не покушался на более прочный мир тех, чья вера вообще отвергала чистилище, но, задумавшись, я выбрала вторую доктрину как более утешительную. Брошюра развлекла и не доставила болезненных переживаний. Лицемерная, сентиментальная, поверхностная проповедь немного развеяла грусть и даже заставила улыбнуться. Ужимки волка в овечьей шкуре, пытающегося подражать блеянию простодушного ягненка, позабавили, а некоторые пассажи напомнили прочитанный в детстве методистский трактат, где фанатизм подавался под сладким соусом воодушевления. Тот, кто написал лживое сочинение в сиреневой обложке, не был плохим человеком: хотя сквозь строчки то и дело проглядывала тренированная хитрость (раздвоенное копыто системы), я бы не обвинила автора в неискренности. Суждения его, однако, нуждались в медицинских средствах поддержки, ибо страдали рахитом.
Я посмеялась над щедрой порцией материнской нежности, расточаемой румяной пожилой леди семи холмов великого Рима, как посмеялась и над собственным нежеланием, если не сказать неспособностью, принять ласки. Взглянув на титульный лист, обнаружила имя отца Силаса, а на форзаце прочитала мелкую, однако четкую карандашную надпись: «Люси от П.К.Д.Э.». Это краткое послание заставило рассмеяться, но совсем не так, как прежде: я воскресла и прозрела, с глаз спала пелена гнетущего недоумения. Тайна сфинкса получила разрешение. Сочетание двух имен – отца Силаса и Поля Эммануэля – стало ключом к разгадке. Все оказалось просто: кающийся грешник посетил своего исповедника, получил позволение ничего не скрывать, не хранить в святости ни единого уголка сердца и души.
Хитрый наставник вытянул мельчайшие подробности нашего разговора: ученик признался, что заключил договор о дружбе, и рассказал о названой сестре. Разве могла церковь признать такой договор и такую сестру? Братский союз с еретичкой! Я почти слышала, как отец Силас отвергает нечестивый союз, предупреждает духовное чадо об опасности, призывает к сдержанности; своей властью и памятью всего, что дорого и свято, заклинает немедленно принять ту новую систему отношений, от которой у меня едва не застыла кровь в жилах.
Далеко не самые радужные предположения все же принесли облегчение. Видение маячившего в тени призрачного недоброжелателя казалось пустяком по сравнению с внезапным изменением в отношении и поведении самого месье Поля.
С расстояния прошедшего времени не могу рассмотреть, насколько описанные выше объяснения принадлежали мне лично, а в какой степени явились со стороны. Помощь не заставила себя ждать.
Тем вечером мы не увидели красивого ясного заката. Запад и восток скрылись в единой огромной туче. Синяя с розовыми проблесками летняя дымка не смягчила окружающего пространства. С болот к Виллету подкрался плотный, вязкий туман. Лейка могла спокойно отдыхать на привычном месте возле колодца. Всю вторую половину дня моросила мелкая сырость, а потом и вовсе перешла в плотный тихий дождь. В такую погоду вряд ли кто-то отважился бы прогуляться по мокрым аллеям, под низко нависшими кронами отяжелевших от дождя деревьев, а потому я вздрогнула, услышав донесшийся из сада радостный, приветственный лай Сильви. Этот полный любви голос мог обращаться к одному-единственному человеку.
Сквозь стеклянную дверь и арку беседки можно было заглянуть в глубину запретной аллеи: оттуда, белея сквозь мрак, словно маленький кустик цветущей калины, выскочила Сильви и принялась скакать и бегать, пугая затаившихся в зарослях пичужек. Я минут пять вглядывалась в сумрак, но подтверждение знамения так и не появилось, и пришлось вернуться к книгам. Лай внезапно прекратился, и я опять подняла голову. В нескольких ярдах от дома, размахивая пушистым хвостом из стороны в сторону, собачка молча следила за движениями лопаты в неутомимых руках. Согнувшись, месье Эммануэль вскапывал мокрую землю под истекающими дождем кустами с таким рвением, словно от успеха работы зависело его дальнейшее существование.
Картина поведала об остром внутреннем конфликте: точно так же в самый холодный зимний день, подгоняемый болезненным переживанием, нервным возбуждением или печальным самобичеванием, мэтр мог целый час перекапывать смерзшиеся сугробы – сдвинув брови, сжав зубы, ни разу не подняв головы и не разомкнув губ.
Сильви, видимо утомившись наблюдать за работой, опять принялась бегать, крутиться волчком, высматривать, принюхиваться, пока наконец не обнаружила в классе меня. Тут же собачка принялась облаивать окна, словно хотела пригласить разделить свой восторг трудолюбием хозяина. Поскольку мы с месье Полем иногда гуляли по аллее, она решила, что, несмотря на дождь, я должна немедленно составить ему компанию.
Собака была так настойчива, что месье Поль наконец поднял голову и, сразу поняв, кто причина ее поведения, свистнул, подзывая, однако Сильви залаяла еще громче, упорно добиваясь, чтобы стеклянная дверь немедленно открылась. Раздосадованный профессор со вздохом отставил лопату, подошел к двери и приоткрыл ее. Сильви бросилась ко мне, вскочила на колени, охватила лапами за шею и принялась восторженно облизывать лицо, одновременно сметая хвостом книги и листы бумаги на пол.
Месье Эммануэль вошел следом и принялся наводить порядок: собрал и вернул на стол книги, а потом ухватил Сильви и засунул под пальто. Собачка сразу успокоилась, пригрелась и притихла, забавно высунув наружу лохматую голову. Это существо было совсем крошечным, с самой симпатичной на свете невинной мордочкой, длинными шелковистыми ушками и черными блестящими глазками. Мне Сильви всегда напоминала маленькую Полли. Простите за сравнение, читатель, но что было, то было.