«Вы оба думаете неведомо что, – возражала я. – Будьте добры как можно меньше меня обсуждать. У меня есть собственная жизнь, отдельная от вашей». – «Но наша жизнь чудесна или станет чудесной, и вам предстоит ее разделить».
Я возражала, заявив, что ни с кем не готова разделить жизнь – в том смысле, в котором они это понимают. И потом, я тоже нашла друга, пусть еще и не вполне убеждена в его преданности, а пока не удостоверюсь наверняка, меня устроит и одиночество.
«Но это ведь так печально», – заметила юная леди.
«Да, – не стала я спорить. – Однако разочарование еще печальнее. Терпеть боль разбитого сердца труднее, чем жить в меланхолии». – «Люси, сможет ли кто-нибудь понять вас до конца?»
Те, кто счастлив в любви, одержимы эгоизмом: им необходим свидетель счастья, чьих переживаний они попросту не замечают. Полина запретила переписку, но доктор Бреттон все равно писал и она отвечала – пусть только для того, чтобы пожурить, – и с настойчивостью избалованного ребенка и своеволием богатой наследницы заставляла читать эти послания меня. Это были прекрасные строки: мужественные и нежные; скромные и галантные. Ее ответы наверняка казались ему божественными. Полина не пыталась продемонстрировать свои таланты и, полагаю, еще меньше стремилась выразить любовь, скорее напротив: казалось, она поставила задачу скрыть чувство и охладить пыл возлюбленного. Но разве продиктованные сердцем письма могли служить подобной цели? Грэхем был дорог ей, как сама жизнь, и притягивал к себе словно мощный магнит. Все, что он произносил, писал, думал или выражал взглядом, оказывало непреодолимое влияние. Письма Полины светились невысказанным признанием; оно наполняло строчки, начиная с приветствия и заканчивая прощанием.
«Как я хочу, чтобы папа знал! Чтобы все знали! – восклицала она взволнованно. – Хочу и одновременно боюсь. С трудом удерживаю Грэхема от решающего разговора. Больше всего на свете мечтаю открыться, чтобы получить возможность откровенно проявить любовь, и все-таки прихожу в ужас от одной лишь мысли о кризисе. Точно знаю, что папа рассердится. Боюсь, на некоторое время даже разочаруется во мне. Наши чувства покажутся ему предосудительными, он испытает изумление, если не шок. Представить не могу, что произойдет».
Правда, однако, заключалась в том, что долгое время сохранявший спокойствие отец начал ощущать легкую тревогу; докучливый свет то и дело попадал в глаза.
Полине месье Бассомпьер ничего не говорил, однако, когда дочь не смотрела и, возможно, даже не думала о нем, я замечала, что он наблюдает и размышляет.
Однажды вечером, когда графиня оставила меня в библиотеке наедине с книгой и отправилась в гардеробную, чтобы написать письмо – полагаю, Грэхему, – вошел месье Бассомпьер и сел в кресло. Я хотела было уйти, однако он попросил остаться: вежливо, но твердо, – выдвинул ящик стола, достал нечто вроде записной книжки, долго что-то в ней искал, переворачивая страницы, наконец, отложив, спросил:
– Мисс Сноу, вам известно, сколько лет моей дочери?
– Около восемнадцати, мне кажется.
– Именно так: вот эта старая книжка свидетельствует, что она родилась пятого мая как раз восемнадцать лет назад. Странно, но я думал, что девочке лет двенадцать-четырнадцать: она выглядит совсем ребенком.
– Полина уже взрослая, больше не вырастет.
– Мое маленькое сокровище! – произнес месье Бассомпьер так же искренне и проникновенно, как порой говорила сама Полина, и глубоко задумался.
– Не печальтесь, сэр, – поняв невысказанные чувства, попыталась я его успокоить.
– Она моя единственная жемчужина, – вздохнул он. – И вот теперь другие поймут, насколько она чиста и драгоценна, и начнут ее домогаться.
В тот день доктор Бреттон обедал с нами и буквально блистал остроумием и красотой. Не знаю, что за великолепие буйного цветения украсило его внешность и обогатило речь. Надежда открыла в манерах новые качества, настойчиво требовавшие внимания. Возможно, в этот день он решил объяснить происхождение своих устремлений и указать на предмет желаний. В некотором смысле месье Бассомпьер был вынужден понять прозрачный намек на объект почитания. Медленный в словах, он всегда отличался логичностью суждений: обнаружив конец нити, настойчиво следовал по лабиринту, – поэтому, обратившись ко мне, спросил:
– Где она?
– Наверху.
– Что делает?
– Пишет.
– Пишет? И что, получает ответы?
– Да, но в них нет ничего такого, что нельзя было бы показать мне. И, сэр, она… они давно хотели бы побеседовать с вами.
– Вот уж не думаю, что они помнят обо мне, старом дураке! Только путаюсь под ногами.
– Ах, месье Бассомпьер, не говорите так. Как такое возможно? Только Полина должна обратиться к вам от своего имени, а доктор Бреттон – от своего.
– Слишком поздно: судя по всему, дело зашло достаточно далеко.
– Сэр, без вашего одобрения ничего не произойдет: они всего лишь любят друг друга.
– Всего лишь! – эхом повторил граф.
Назначенная судьбой на роль наперсницы и посредницы, я была вынуждена продолжить увещевания:
– Уже сотни раз доктор Бреттон собирался обратиться к вам с торжественной речью, но, при всем своем мужестве, никак не решится.
– И не зря! Он прикоснулся к лучшему из всего, что у меня есть. Если бы не он, Полина еще на годы осталась бы ребенком. Итак: они что, помолвлены?
– Без вашего позволения это невозможно.
– Очень хорошо, что вы, мисс Сноу, с присущим вам благородным достоинством это понимаете. И все же я опечален: любимая дочка – это все, что у меня есть. Ничто не мешало Бреттону взглянуть в другую сторону. Вокруг порхают десятки богатых хорошеньких женщин, готовых благосклоно принять его внимание, ибо он обладает достоинствами внешности, манер и связей. Неужели его не интересует никто, кроме моей Полли?
– Если бы доктор Бреттон не увидел ее, наверняка заинтересовался бы кем-нибудь еще: например, вашей племянницей мисс Фэншо.
– Ах! С радостью отдал бы ему Джиневру! Но Полли! Ее отдать не могу. Нет, не могу. Он ей не пара, – угрюмо заключил месье Бассомпьер. – Чем он ее заслужил? Я не жаден и не корыстолюбив, однако думать о материальном состоянии принято в обществе. Полли будет богата.
– Да, это не секрет, – подтвердила я. – Виллет знает ее как наследницу огромного состояния.
– Неужели мою девочку обсуждают с этой точки зрения?
– Да, сэр.
Граф глубоко задумался, и я отважилась спросить:
– Сочтете ли вы, сэр, кого-нибудь равным Полине? Предпочтете ли кого-то доктору Бреттону? Повлияет ли состоятельность или высокое положение будущего зятя на ваше к нему отношение?
– Попали в точку, – ответил граф.
– Взгляните на аристократию Виллета. Кто-нибудь вам симпатичен?
– Ни один: ни герцог, ни барон, ни виконт.
– Доводилось слышать, что многие из этих особ думают о вашей дочери, сэр, – набравшись мужества, продолжила я, заметив внимание, а не отвращение. – Так что, если доктор Бреттон получит отказ, сразу придут другие претенденты, медлить не станут, и недостатка в предложениях не будет. Независимо от наследства Полина способна очаровать любого, кто ее увидит.
– Неужели? Каким образом? Моя девочка вовсе не красавица.
– Сэр, мисс Бассомпьер чрезвычайно мила и хороша собой.
– Ерунда! Прошу прощения, мисс Сноу, но вы излишне пристрастны. Я Полли обожаю, но даже мне она никогда не казалась красивой, скорее милой, забавной, похожей на маленькую фею. Возможно, говоря о красоте, вы ошибаетесь?
– Нет, сэр, она очень привлекательна, и на это обстоятельство не влияют ваши положение и богатство.
– Мое положение и богатство! Что, если именно это заинтересовало Грэхема? Если бы я так думал…
– Можете не сомневаться, сэр, что доктор Бреттон во всем отлично разбирается и, как истинный джентльмен, ценит эти обстоятельства точно так же, как, оказавшись на его месте, ценили бы вы, но не они его привлекают. Он глубоко любит вашу дочь, и ее лучшие качества благотворно на него влияют.
– Что это за «лучшие качества», которыми обладает моя малышка?
– Ах, сэр! Вы обратили внимание на ее поведение, когда здесь обедали знаменитые, почтенные ученые?
– Должен признаться, манеры дочери меня поразили, а женственность пролилась бальзамом на душу.
– А заметили, когда в гостиной вокруг нее собрались ученые французы?
– Конечно, но подумал, что все это ради развлечения: решили позабавиться игрой с милым ребенком.
– Сэр, ваша дочь держалась великолепно. Я слышала, как французские джентльмены назвали ее «pétrie d’esprit et de grâces»[337]. Доктор Бреттон придерживается того же мнения.
– Полина действительно хорошая, милая девочка. Верю, что она наделена твердым характером. Вспоминаю, как однажды я серьезно заболел: врачи уже решили, что я умру, – и Полли за мной ухаживала. Чем очевиднее ухудшалось мое здоровье, тем нежнее и в то же время сильнее она становилась, а когда пошел на поправку, она сияла словно луч солнца. Да, играла в моей комнате так же бесшумно и жизнерадостно, как чистый свет. И вот уже ухаживают за ней! Не хочу никому ее отдавать! – воскликнул едва ли не со стоном несчастный отец.
– Вы так давно знакомы с доктором и с миссис Бреттон, – заметила я. – Отдать Полину в их добрые надежные руки вовсе не страшно.
Граф опять впал в мрачную задумчивость и после долгой паузы наконец согласился:
– Верно. Луизу Бреттон я знаю давно: мы с ней старые добрые друзья. В молодости она была очаровательной, доброй, не говоря уж о том, что красавицей: высокая, статная, цветущая, – не то что моя маленькая фея. В восемнадцать лет Луиза обладала осанкой и манерами принцессы, а сейчас превратилась в привлекательную даму. Мальчик похож на мать. Я всегда так думал, любил его и желал добра, а теперь он платит мне ограблением! Моя драгоценность всегда искренне, преданно любила старого папочку. И вот всему конец. Я превратился в препятствие.