В этот момент дверь открылась, и в библиотеку вошла сама «драгоценность», овеянная, если можно так сказать, «вечерней красотой»: глаза и щеки согревало то едва заметное воодушевление, которое иногда приходит с завершением дня. Ласковое солнце оставило на лице легкий загар; локоны мягко спадали на гибкую, словно лилия, шею. Белое платье подчеркивало нежность облика. Думая, что застанет меня в одиночестве, Полина принесла только что законченное письмо: сложенное, но не запечатанное, – и мне следовало его прочитать. Неожиданно увидев отца, она остановилась в растерянности и залилась густым румянцем.
– Полли, – тихо, с грустной улыбкой проговорил месье Бассомпьер. – Ты краснеешь при встрече с папой? Это что-то новое.
– Я не покраснела. Никогда не краснею, – возразила Полина, в то время как из глубины сердца поднялась новая волна и еще ярче окрасила щеки. – Просто думала, что ты еще в столовой, и пришла к Люси.
– Полагаю, думала, что беседую с доктором Джоном Грэхемом Бреттоном? Его только что вызвали к больному. Скоро вернется и сможет отправить твое письмо, так что Мэтью не придется совершать лишний «рейс», как он говорит.
– Я не отправляю писем, – обиженно возразила Полина.
– Что же в таком случае с ними делаешь? Подойди и объясни.
Весь облик юной графини выразил сомнение – что-то вроде «надо ли повиноваться?», – но она все-таки подошла.
– С каких пор ты начала писать письма, Полли? Кажется, совсем недавно, сжимая перо двумя руками, пыхтела над палочками и крючочками.
– Папа, это не те письма, которые относят на почту, а всего лишь скромные заметки, предназначенные одному человеку.
– Полагаю, ты говоришь о мисс Сноу?
– Нет, не она.
– Кто же тогда? Может быть, миссис Бреттон?
– Нет, папа, не миссис Бреттон.
– Так кто же, дочка? Скажи же наконец.
– Ах, папочка! – горячо воскликнула Полина. – Скажу, конечно же, скажу! Рада буду признаться, хотя и трепещу!
Она действительно заметно дрожала: растущее волнение, разгорающееся чувство и укрепляющееся мужество сотрясали хрупкое тело.
– Ненавижу скрывать от тебя свои поступки, папа, потому что боюсь и люблю больше всех на свете, кроме Бога. Возьми письмо, прочитай, но сначала взгляни на адрес.
Полина положила листок на колени месье Бассомпьеру, тот развернул его и внимательно прочитал. Рука его заметно дрожала, а глаза подозрительно блестели, когда он сложил письмо и с нежным и одновременно печальным изумлением взглянул на дочь.
– Неужели так способна писать малышка, еще вчера стоявшая у моих колен? Неужели способна так чувствовать?
– Папа, это плохо? Доставляет тебе страдания?
– Ничего плохого нет, моя невинная Полли, но мне все равно больно.
– Но, папа, послушай! Я не принесу тебе горя. Откажусь от всего… почти от всего. Скорее умру, чем сделаю тебя несчастным. Это было бы слишком жестоко!
Она вздрогнула и тревожно спросила:
– Письмо тебе не понравилось? Его нельзя отдавать? Надо разорвать? Только прикажи, и я сделаю так, как ты захочешь.
– Я ничего никому не собираюсь приказывать.
– Нет, папа, вырази свое желание, только не обижай Грэхема. Этого я не вынесу. Люблю тебя, папочка, но и Грэхема тоже люблю, потому что… потому что его невозможно не любить.
– Этот великолепный Грэхем – молодой разбойник. Таково мое нынешнее мнение о нем. Должно быть, тебя удивит, что я, со своей стороны, ничуть его не люблю. Давно я заметил в глазах этого парня что-то такое, чего не смог до конца понять, чего нет в его матушке: глубину, предупреждающую не заходить слишком далеко. И вот внезапно меня накрыло с головой.
– Нет, папочка, ничего подобного! Ты стоишь на берегу в полной безопасности. Можешь делать все, что заблагорассудится: ты обладаешь абсолютной, деспотической властью. Если пожелаешь поступить жестоко, то можешь завтра же заточить меня в монастырь и разбить Грэхему сердце. Итак, самодержец, пойдешь ли ты на это?
– Отправить бы его в Сибирь вместе с рыжими бакенбардами и всем остальным! Повторяю, Полли: мне парень совсем не нравится. Странно, что нравится тебе.
– Папа, – обиделась дочь, – знаешь ли, что ведешь себя ужасно нехорошо? Никогда в жизни не видела тебя таким несправедливым, вредным, почти мстительным. Даже выражение лица чужое, не твое.
– Долой его! – воскликнул мистер Хоум, действительно раздраженный едва ли не до ожесточения. – Вот только боюсь, что, если прогоню, дочурка соберет узелок и побежит следом. Сердце ее заколдовано и украдено у старика отца.
– Папа, повторяю: нехорошо, решительно неправильно так говорить. Никто – ни один человек – не сможет лишить тебя дочери, как и ее чувства к тебе.
– Выходи замуж, Полли! Соединись с рыжими бакенбардами, и сразу перестанешь быть дочерью, превратившись в жену!
– Рыжие бакенбарды! Не понимаю, о чем ты, папа. Неужели поддаешься предрассудкам? Сам иногда говоришь, что все шотландцы, твои земляки, – жертвы прерассудков. И вот сейчас доказываешь это, не умея отличить рыжего от темно-каштанового.
– Так брось этого старого, полного предрассудков шотландца! Уходи!
С минуту Полина стояла, молча глядя на отца, желая проявить твердость и непреклонность перед насмешками. Зная характер графа с присущими ему немногими слабостями и недостатками, я заранее предвидела нынешнюю сцену. Разговор не застал ее врасплох, она намеревалась выдержать испытание с достоинством, без излишней эмоциональности, однако ничего не получилось: внезапно душа растаяла в глазах, и она бросилась к отцу на шею:
– Не брошу тебя, папа! Никогда не оставлю. Не причиню тебе боли! Ни за что!
– Мой ягненок! Мое сокровище! – пробормотал любящий, хотя и обиженный отец, и больше ничего не сказал: даже эти несколько слов дались ему с трудом.
В комнате стало темно. Я услышала за дверью легкое движение, шаги; подумала, что это может быть слуга со свечами, и осторожно приоткрыла дверь, чтобы предотвратить нежелательное вторжение, – однако в холле стоял вовсе не слуга. Высокий джентльмен снял шляпу, положил на стол и теперь медленно, словно выжидая, стягивал перчатки. Он не произнес ни единого слова, не подал ни единого знака, но глаза внятно сказали: «Люси, может, выйдете?»
Я прикрыла за собой дверь, и он улыбнулся. Никакой другой темперамент не смог бы передать в улыбке то возбуждение, которое владело доктором Бреттоном.
– Месье Бассомпьер там, не так ли? – уточнил Грэхем, кивнув на дверь библиотеки.
– Да.
– Он обратил на меня внимание за обедом? Понял?
– Да, Грэхем.
– Значит, я уже подвергся строгой оценке, и она тоже?
– Мистер Хоум (мы продолжали иногда называть графа так) беседует с дочерью.
– Ха! Ответственный момент, Люси!
Доктор испытывал крайнее волнение. Обычно твердая рука дрожала. Живительное (хотела написать «смертельное», но это слово не подходит к столь полному сил человеку) напряжение то сдерживало, то ускоряло дыхание, но улыбка ни на миг не бледнела.
– Он очень сердит, Люси?
– Она чрезвычайно преданна, Грэхем.
– Что со мной станется?
– Ваша звезда должна принести счастье.
– Должна? Добрая предсказательница! С такой поддержкой дрогнет только слабое сердце. Мне повезло оказаться в окружении только преданных женщин. Я должен их любить и люблю. Матушка не просто добра, а божественна, а вы правдивы и тверды как сталь. Разве не так?
– Так, Грэхем.
– Значит, дайте руку, моя маленькая крестная сестра. Эта рука всегда была дружеской. А теперь вперед, испытаем судьбу. Да пребудет Бог с праведными. Люси, скажите «аминь!».
Доктор Бреттон обернулся, ожидая, когда я произнесу «аминь!», и я послушалась, чтобы его порадовать. Прежнее очарование вернулось. Я искренне желала ему успеха и не сомневалась в нем. Грэхем родился победителем, как другие рождаются побежденными.
– Не отставайте! – послышалась команда, и мы вошли в библиотеку вместе.
– Сэр, готов выслушать приговор, – прямо с порога заявил Грэхем.
Мистер Хоум посмотрел на дочь, она спрятала лицо, поэтому повернулся к гостю:
– Итак, Бреттон, за свое гостеприимство я получил вот такую награду. Я принимал вас, а вы забрали лучшее, что у меня было. Всегда был рад вас видеть, а вы радовались только моему единственному сокровищу. Не могу сказать, что ограбили, но чувствую себя обездоленным: то, что я утратил, приобрели вы.
– Сэр, не ждите раскаяния.
– Где уж! Кто угодно раскается, только не вы – вы же, без сомнения, ликуете. Джон Грэхем, вы – потомок шотландского горца, причем вождя клана. В каждом вашем взгляде, слове и даже в каждой мысли присутствует кельтское начало – хитрость и обаяние, рыжие (хорошо, Полли, каштановые) волосы, лживый язык, коварный ум. Все это черты далеких предков.
– Сэр, я считаю себя достаточно честным человеком, – возразил Грэхем, и чисто английский румянец залил лицо теплой волной смущения. – И все же не стану отрицать, что в некотором отношении обвинение справедливо. В вашем присутствии я постоянно таил мысль, которую не осмеливался выразить. Да, я действительно считал вас обладателем самого ценного сокровища из всех, что способен дать мне мир, желал и добивался его, а теперь, сэр, прошу открыто.
– Джон, вы просите слишком многого.
– Согласен, сэр, и все же обращаюсь к вашей щедрости за подарком, к вашей справедливости за наградой. Заработать такое сокровище я не в силах.
– Эй, слушай, Полли, как говорит шотландский горец! – воскликнул мистер Хоум. – Подними голову, дочка, и прогони этого дерзкого парня!
Полина застенчиво посмотрела на красивого страстного жениха, а потом нежно взглянула на хмурого отца и негромко проговорила:
– Папа, я люблю вас обоих и смогу заботиться об обоих. Не нужно прогонять Грэхема. Пусть живет здесь: он не доставит неудобств.
Юная графиня выразила чувства с той искренней простотой, которая нередко заставляла улыбнуться и отца, и доктора Бреттона. Вот и сейчас оба не сдержали улыбки.