Изабель недолго оставалась одинокой в демонстрации неведения. До конца дня я успела проникнуться благодарностью ко всем обитательницам дома. Выяснилось, что счастливое большинство имеет иные занятия, кроме обсуждения чужих чувств и пересказа сплетен. Кто желает, вполне способен руководствоваться собственным суждением и оставаться собственным тайным властителем. В течение дня я получила множество доказательств того, что не только причина нынешнего состояния сохранилась в тайне, но и все личные переживания последних шести месяцев по-прежнему принадлежали мне одной. Никто не заподозрил и не заметил, что одна жизнь из всех стала мне особенно дорога. Сплетни обошли эту тему стороной. Любопытство не заметило ничего подозрительного. Обе тонкие материи, постоянно паря вокруг, ни разу не сосредоточились на моей персоне. Некоторые организмы способны находиться среди тифозных больных и оставаться невредимыми. Месье Эммануэль приходил и уходил, беседовал со мной и учил меня, то и дело призывал, и я неизменно подчинялась. «Месье Поль зовет мисс Люси». «Мисс Люси беседует с месье Полем» – вполне обычные известия: никому в голову не приходило их комментировать, а тем более осуждать. Никто не намекал, никто не отпускал шуток. Мадам Бек отгадала загадку, но остальные ничего не заподозрили. Мое состояние было объяснено недомоганием, головной болью, и я приняла крещение.
Но какая телесная болезнь могла сравниться с этим страданием: с уверенностью, что он уехал, не простившись, с жестоким убеждением, что судьба и преследование жестоких фурий – женской ревности и лицемерия священника – больше не позволят его увидеть? Удивительно ли, что второй вечер застал меня все в том же состоянии горя и отчаяния, в безутешном одиночестве шагающей по темному классу?
Мадам Бек больше не осмелилась ко мне подойти, чтобы убедить лечь спать, но прислала дипломатическую миссию в лице Джиневры Фэншо. Трудно представить исполнительницу, более подходящую для подобной роли.
– Голова очень болит? – первым делом осведомилась Джиневра, поскольку, как и все остальные, считала, что причина моей невероятной бледности и неукротимого беспокойства заключается в невыносимой головной боли.
Вопрос вызвал желание бежать куда глаза глядят – лишь бы подальше. Последовавшие жалобы на собственную головную боль успешно завершили визит, и я поднялась в спальню, легла в кровать – холодную, жесткую, населенную вездесущими скорпионами, – но не успела пролежать и пяти минут, как явилась следующая посланница. Готон принесла какое-то питье, и, страдая от жажды, я с готовностью приняла заботу. Жидкость оказалась сладкой, но с заметным привкусом лекарства.
– Мадам говорит, что это поможет вам уснуть, Шу-шу, – пояснила добрая женщина, забирая пустую кружку.
Ах, значит, прописано успокоительное средство. На самом же деле, чтобы утихомирить хотя бы на ночь, мне дали крепкий раствор опиума.
Дом уснул. В большой тихой комнате горел ночник. Сон быстро опускался на подушки и легко подчинял своему владычеству не знавшие боли головы и сердца, однако миновал безутешных.
Лекарство подействовало быстро. Не знаю, превысила или занизила мадам дозировку, однако результат оказался противоположным тому, на который она рассчитывала. Вместо ступора пришло возбуждение, а следом явилась новая мысль, новая причудливая мечта. Все способности услышали сигнал к сбору: запели рожки, трубы сыграли несвоевременный призыв. Воображение пробудилось и дерзко, бесстрашно восстало, с презрением взглянув на материальную оболочку, настойчиво потребовало:
«Вставай! Сегодня ночью командовать буду я, а тебе придется подчиняться. Посмотри, какая ночь! Разве можно лежать в постели?»
Я послушно подняла тяжелую ставню на ближайшем окне и увидела царствующую в глубоком спокойном небе величественную луну.
Мрак, теснота, тягостная духота спальни невыносимо давили. Воспаленное воображение приказало покинуть жалкую нору и последовать за ним в росистую прохладу, в свежесть простора, открыв странную картину полночного Виллета. Особенно манил парк: летний парк с длинными, тихими, пустынными, безопасными аллеями. Среди этих аллей прятался обширный каменный фонтан, возле которого я любила стоять: скрытый в тени деревьев, полный прохладной воды, прозрачный, с зеленым лиственным мягким дном. Что из того? Ворота парка закрыты, заперты на замок и охраняются сторожами. Войти туда нельзя.
Нельзя? Об этом стоило подумать. Я машинально оделась. Ощущая полную невозможность спать и даже просто спокойно лежать, что еще я могла сделать, кроме как одеться?
Итак, ворота заперты, и перед ними стоят часовые. Неужели никак нельзя преодолеть препятствие?
Несколько дней назад, проходя мимо парка, я случайно обратила внимание на прореху в заборе: одна доска сломалась. Сейчас память услужливо представила узкую косую щель, хорошо заметную среди стволов ровных, словно колонны, лип. Мужчина не смог бы пролезть сквозь это отверстие, равно как и полная женщина – например, мадам Бек, – а вот мне стоило попробовать. Если удастся, то весь парк станет моим – волшебный, залитый лунным светом полночный парк!
Как крепко все спали! Как спокойно, ровно дышали! Какая тишина царила в доме! Который час? Внезапно остро захотелось узнать. Внизу, в классе, стояли большие часы. Что могло помешать спуститься и посмотреть? При такой луне белый циферблат и черные стрелки будут хорошо видны.
Осуществить план не мог помешать даже скрип петли или стук щеколды. Душными июльскими ночами дверь спальни оставалась открытой настежь. Но выдержат ли мою поступь половицы? Не выдадут ли? Я знала предательскую доску и сумела осторожно обойти опасное место. Дубовая лестница скрипнула под ногами, но очень тихо. И вот я в холле.
Тяжелые двери классов заперты на засовы, но выход в коридор открыт. Классы кажутся огромными, лишенными жизни тюремными камерами, к тому же полными нестерпимо болезненных воспоминаний, а коридор предлагает жизнерадостный путь в вестибюль, откуда можно беспрепятственно выйти на улицу.
Но что это? Часы бьют и вопреки глубокой тишине монастыря возвещают всего лишь одиннадцать. Прислушиваясь к мерному звуку, улавливаю далекий отголосок столицы: нечто вроде колоколов или духового оркестра, голос которого передает радость победы и горе поражения. Если бы можно было подойти к этой музыке поближе, услышать ее, стоя в одиночестве возле каменной чаши фонтана! Если бы удалось вырваться на свободу! Что же мешает выйти на улицу, что держит здесь?
В коридоре, на крючке, висит садовый наряд: соломенная шляпа и шаль. Огромная тяжелая входная дверь запирается не на ключ, а на засов, который невозможно открыть снаружи, но изнутри ничего не стоит бесшумно отодвинуть. Справлюсь ли? К счастью, железная скоба поддается с благожелательной готовностью. Дверь открывается без сопротивления, словно сама собой. Удивляясь легкости побега из тюрьмы, переступаю порог и выхожу на улицу. Кажется, невидимая сила сметает на пути все препятствия: остается приложить лишь небольшое усилие.
Тихая рю Фоссет! Здесь царствует та самая восхитительная летняя ночь, которую я представляла в мечтах. Над головой парит луна, воздух полон влажной свежести, но медлить нельзя: убежище призраков слишком близко. Стоя под башней, слышу стоны узников. Я не ищу этого мрачного покоя и вряд ли смогу его выдержать. Неподвижное небо несет образ мировой смерти. В парке тоже будет слишком тихо – знаю, что сейчас там царит неподвижность, и все же решаю отправиться в парк.
Хорошо знакомым маршрутом я направилась к великолепному монаршему Верхнему городу: именно оттуда недавно доносились звуки. Сейчас квартал дремал, однако мог в любую минуту проснуться. Я продолжала путь, не слыша ни оркестровой, ни колокольной музыки. Ее заменил другой шум, напомнивший рокот прибоя, усиливающийся рев потока. Появился свет, стало заметно движение, зазвонили колокола. Куда я попала? Выйдя на главную площадь, внезапно, с магической легкостью оказалась вовлеченной в оживленную, веселую, ликующую толпу.
Виллет сиял тысячей огней; мир растворился, небо и луна исчезли. При свете собственных факелов город любовался красотой и богатством: улицы наполнились нарядными платьями, элегантными экипажами, прекрасными лошадьми и галантными всадниками. Я увидела десятки масок. Странное зрелище – еще более причудливое, чем бывает во сне. Но где же парк? Должен быть где-то рядом. В тени деревьев можно будет спрятаться от толпы, фонарей и факелов.
Я думала об этом, когда мимо проехал полный знакомых лиц открытый экипаж. Толпа сдерживала движение; взволнованные кони рвались вперед, однако не смели ослушаться твердой руки. Я ясно увидела всех сидевших в экипаже, хотя они не могли меня заметить, а тем более узнать в соломенной шляпе и шали (в пестрой толпе ни один наряд не выглядел чересчур странным). Перед моим взором проплыл граф Бассомпьер, элегантно одетая, миловидная и жизнерадостная крестная матушка и Полина Мэри в тройном сиянии красоты, юности и счастья. Привлеченный прелестью свежего личика и сиянием глаз наблюдатель забывал обратить внимание на изящество костюма. Я заметила лишь ослепительную белизну воздушного покрова. Напротив Полины сидел Грэхем Бреттон, и глаза его излучали тот свет, который отражался в глазах возлюбленной.
Невидимо следовать за добрыми знакомыми оказалось приятно – тем более что они направлялись в парк. Я увидела, как все четверо покинули экипаж, вошли в открытые, увенчанные сияющей аркой ворота, и осторожно проникла следом. Где же оказались они? Где оказалась я?
В волшебной стране. В пышном саду. В усеянной сверкающими метеорами долине. В лесу с расцвеченной пурпурным, рубиновым и золотым огнем листвой. В пространстве, заполненном не деревьями и тенями, а причудливым архитектурным богатством: храмовым алтарем, пирамидой, обелиском, сфинксом. Удивительно, но парк Виллета внезапно предстал собранием чудес и символов Египта.
Не важно, что уже через пять минут секрет раскрылся, ключ к загадке нашелся, а иллюзия развеялась. Не важно, что не составило труда определить материал внушительных, впечатляющих сооружений: дерево, картон и краску всевозможных цветов. Неизбежные открытия не смогли полностью разрушить очарование необыкновенной ночи. Не важно, что вскоре само собой явилось объяснение грандиозного торжества – праздника, в котором монастырь на рю Фосет не принял участия, хотя всеобщее ликование началось еще утром и во всем блеске продолжалось даже сейчас, около полуночи.