История гласит, что в давние времена Лабаскур постигло ужасное испытание, грозившее доблестным гражданам потерей прав и свобод. Поползли слухи о войне, на улицах поднялась суматоха: появились баррикады, завязались драки, кое-где даже послышались выстрелы. Патриоты пали смертью храбрых, и в старинном Нижнем городе существует глубоко чтимый монумент, где хранятся священные останки погибших героев. В память апокрифических жертв раз в году устраивается шумный праздник: утром в церкви Иоанна Крестителя проходит торжественная месса, а вечером весь город предается веселью, в центре которого, сама того не ведая, я оказалась.
Заинтересовавшись венчавшей колонну фигурой белого ибиса и перспективой освещенной аллеи, в конце которой возвышался величественный сфинкс, я потеряла из виду компанию, за которой шла из центра обширной площади. Точнее говоря, компания растворилась подобно группе призраков, да и все вокруг казалось призрачным: формы расплывались, движения теряли определенность, голоса напоминали насмешливое эхо. Я уже не могла с уверенностью утверждать, что действительно видела Полину, Грэхема, месье Бассомпьера и миссис Бреттон, однако не жалела о потере, так как не рассчитывала ни на помощь с их стороны, ни тем более на защиту от неприятных неожиданностей.
В эту праздничную ночь даже ребенок мог гулять по городу без опаски. Из окрестностей Виллета в центр съехались крестьяне. Почтенные бюргеры надели лучшие наряды и вышли на улицы. Не привлекая внимания, моя соломенная шляпа затерялась среди шапок и кепок. Из осторожности я опустила на цыганский манер широкие поля, закрепила их дополнительной лентой и почувствовала себя в полной безопасности.
Теперь уже ничто не мешало свободно ходить по аллеям и внедряться в гущу толпы. Оставаться неподвижной и пассивно наблюдать было выше моих сил. Я веселилась вместе со всеми, упиваясь прохладой ночного воздуха, какофонией звуков, мерцанием вспыхивающих и гаснущих огней. Счастье и надежда крепко держали за руки. В эти минуты я презирала отчаяние.
Я бродила в поисках каменного фонтана с его чистой водой и зеленым обрамлением: об этой прохладе и свежести мечтала со страстной жаждой неосознанного жара. Среди блеска, суеты, толчеи и шума я тайно и упорно желала найти круглое хрустальное зеркало и увидеть в глубине жемчужное отражение лунного лика.
Я знала маршрут, однако постоянно отвлекалась: интересные виды, необычные звуки манили заглянуть в одну аллею, пройти в другую. Я уже увидела обрамляющие фонтан высокие деревья, когда справа донесся звук настолько прекрасный, что показалось, будто улыбнулись небеса. Эта музыка могла парить над долиной Вифлеема в святую ночь.
Песня возникла вдали, стремительно понеслась на широких крыльях, и воздух наполнился гармониями неслыханной мощи: если бы я не прислонилась к дереву, то, наверное, упала бы. Звучали бесчисленные голоса и инструменты, среди которых не составило труда узнать охотничий рог, горн и трубу. Морские волны объединились в едином дыхании.
Прибой подступил совсем близко и откатился, а я пошла следом. Звуки привели к зданию в византийском стиле – подобию павильона в центре парка, вокруг которого ради импровизированного концерта собралась многотысячная толпа. Я услышала старинную охотничью песню, а ночь, окружение и собственное настроение усилили звук и его воздействие.
В причудливом свете собравшиеся дамы выглядели особенно красивыми: некоторые платья привлекали взгляд прозрачной легкостью, другие отражали сияние атласным блеском. Трепетали цветы и светлые кудри, а вуали на шляпах развевались в дрожавшем от могучей песни воздухе. Дамы занимали легкие парковые стулья, а за их спинами и рядом стояли джентльмены. Внешняя часть толпы состояла из горожан, крестьян и полицейских.
Я встала с краю и с радостью почувствовала себя молчаливой, неизвестной и, следовательно, никому не интересной соседкой короткой юбки и деревянных башмаков, издали наблюдающей за шелковыми платьями, бархатными плащами и шляпами с плюмажем. Мне нравилось находиться в гуще радостного оживления и в то же время оставаться в полном одиночестве. Не имея ни желания, ни сил пробиваться сквозь плотную людскую массу, я предпочла стоять в сторонке, откуда все было слышно, но почти ничего не видно.
– Мадемуазель выбрала плохое место, – послышался незнакомый мужской голос.
Кто это осмелился обратиться ко мне, не расположенной к общению? Я обернулась: скорее для того, чтобы оттолкнуть, чем ответить, и увидела бюргера, на первый взгляд совершенно незнакомого, но уже в следующий момент оказавшегося торговцем, который исправно снабжал школу книгами и канцелярскими принадлежностями. Человек этот славился чрезвычайной резкостью и раздражительностью даже в обращении с нами – постоянными покупательницами, но я испытывала к нему симпатию и всегда находила вежливым, а порой и добрым. Однажды он даже помог мне в сложном подсчете иностранных денег и сделал скидку. Месье Мире был умным и честным купцом, а под суровой внешностью скрывалась добрая душа, и некоторыми чертами характера он напоминал месье Эммануэля (которого хорошо знал: я часто видела, как профессор у его прилавка просматривал новейшие публикации). Возможно, моя симпатия объяснялась именно этим сходством.
Странно, что месье Мире узнал меня под опущенными полями соломенной шляпы и плотно запахнутой шалью, взял за руку, и несмотря на возражения, провел сквозь толпу в более удобное место. Когда он принес откуда-то стул, я в очередной раз убедилась, что самые своенравные люди далеко не всегда оказываются худшими представителями рода человеческого, а скромное социальное положение вовсе не влечет за собой бедность чувств. Великодушный торговец не увидел в моем одиночестве ничего предосудительного, а лишь счел необходимым проявить сдержанное, но полезное внимание. Обеспечив меня доступным комфортом, он тут же исчез без единого лишнего вопроса, бестактного или двусмысленного замечания. Ничего удивительного, что профессор Эммануэль любил посидеть с сигарой в магазине месье Мире: эти два господина прекрасно подходили друг другу.
Уже через пять минут я обнаружила, что случай и заботливый бюргер снова предоставили возможность наблюдать за знакомой группой: непосредственно передо мной расположились Бреттоны и Бассомпьеры. На расстоянии вытянутой руки – если бы я пожелала ее вытянуть – сидела королева фей в белоснежном, украшенном лилиями наряде. Крестная матушка тоже оказалась так близко, что если бы я наклонилась, то дыхание пошевелило бы ленту на шляпе. Столь близкое соседство чрезвычайно меня смутило: только что узнанная малознакомым человеком, за спиной друзей я почувствовала себя крайне неуверенно.
Внезапно миссис Бреттон повернулась к мистеру Хоуму и тоном благожелательного воспоминания произнесла:
– Интересно, что сказала бы обо всем этом моя серьезная маленькая Люси? Как жаль, что мы не взяли ее с собой. Ей бы здесь очень понравилось.
– Непременно понравилось бы, хотя не так, как всем остальным, а в присущей ей особой манере. Я тоже жалею, что не пригласил мисс Сноу на праздник, – согласился добрый джентльмен и добавил: – Так не хватает ее спокойного одобрения.
Случайно услышанные слова согрели мою душу тогда, согревают и сейчас воспоминаниями о неизменной благожелательности. Ни один из собеседников не ведал о невыносимой боли, заставившей Люси выйти на улицу почти бессознательно, на грани безумия, под воздействием опасного зелья. Я едва удержалась, чтобы не наклониться и не ответить на доброту благодарным взглядом. Месье Бассомпьер плохо меня знал, однако я глубоко чтила его благородство, искреннюю прямоту, нежную любовь и неосознанное воодушевление. Возможно, я бы заговорила, но в этот момент Грэхем обернулся в своей величественной манере, не имевшей ничего общего с быстрыми движениями низкорослых мужчин. Его окружала бесчисленная толпа, тысячи глаз встретили бы его взгляд и с готовностью разделили внимание. Почему же он сосредоточился на мне? Почему именно меня подавил силой настойчивого взора? Почему не удовлетворился одним беглым взглядом, а повернулся, положил локоть на спинку стула и нескромно уставился в упор? Он не видел моего лица, так как я наклонилась и почти отвернулась, и не мог меня узнать. Грэхем встал, каким-то образом сумел подойти ближе и уже через две минуты раскрыл бы тайну: моя личность оказалась бы в его – нет, не деспотичных, но всегда властных – руках. Оставался один-единственный способ предотвратить провал: выразительным жестом я показала, что умоляю оставить меня в покое. Продолжая настаивать далее, он, скорее всего, увидел бы разгневанную Люси. Ничто из того значительного, доброго, хорошего, что составляло суть характера доктора Бреттона (а Люси чувствовала абсолютно все достоинства), не помогло бы ей остаться тихой, пассивной и незаметной словно тень. Он посмотрел, но сдержался, покачал красивой головой, но промолчал; вернулся на место и больше не обернулся и не потревожил вниманием, кроме единственного раза, когда бросил в мою сторону скорее заботливый, чем любопытный взгляд, успокоивший сердце подобно «умиротворившему землю южному ветру». В конце концов, Грэхем думал обо мне не с ледяным безразличием. Верю, что в величественном дворце его сердца остался крошечный уголок под крышей, где Люси смогла бы найти приют, если бы постучалась. Конечно, уголок этот не пытался сравниться с просторными комнатами, где проходили дружеские встречи; не соперничал с залом, где осуществлялась благотворительность; не спорил с библиотекой, где царствовала наука, и уж точно ничем не напоминал роскошные покои, где во всем богатстве раскинулся свадебный пир. И все же постепенно, неизменной ровной добротой Джон Грэхем Бреттон доказал, что держит наготове маленький чуланчик, на двери которого значится: «Комната Люси». Я тоже приготовила для него особое место, которое так и не смогла измерить. Думаю, пространство напоминало шатер пери Бану. Всю свою жизнь я носила шелковый полог свернутым, но, если бы пришлось его развернуть, жилище оказалось бы достойным обитателя.