Новая администрация пыталась привлечь жителей на свою сторону, но не совсем разбиралась в усугублявшихся национальных склоках. Сначала напечатала воззвание, в котором назвала Вильнюс «жемчужиной польского королевства», но литовцы, да и не только они, возмутились. Постепенно германские власти все больше стали склоняться к литовцам, хотя бы потому, что этот немногочисленный народ было легче контролировать, чем поляков. В 1917 году в Вильнюсе разрешили созвать литовскую конференцию; она выбрала Тарибу — Совет из двадцати человек, который стал чем-то вроде зачатка будущего парламента или правительства Литвы. Самыми влиятельными его членами были Басанавичюс и Сметона, как прежде на Великом вильнюсском сейме. Совет поддерживал через Швейцарию отношения с литовскими деятелями, оказавшимися за линией фронта — в России или, допустим, Франции, а также с литовской диаспорой по другую сторону Атлантики. Революция в России, военные неудачи Германии, быстро распространявшийся призыв к самоопределению народов — все это придало Совету весомость, к которой он сам еще не был готов. Немецкие политики, кроме других планов, рассматривали возможность основания в Центральной Европе сети сателлитных государств, и Литва должна была стать одним из них. Под давлением этих политиков Совет заявил, что будет возрождать Литву, вечно и нерушимо связанную с Германией, но уже через месяц-другой вышел из-под контроля. 16 февраля 1918 года он провозгласил восстановление независимой Литвы со столицей в Вильнюсе и разорвал все прежние отношения с другими государствами, то есть с Россией, Польшей, а также и с Германией.
Этот акт стал для современной Литвы началом Книги Бытия. Сначала он казался донкихотским и бессмысленным. Город и край все еще были оккупированы немецкими войсками, которые тут же запретили распространение текста Декларации о независимости. Из типографии все-таки вынесли несколько сот экземпляров, они худо-бедно дошли до общественности. Оригинал с подписями Басанавичюса, Сметоны и других, кстати, скоро исчез и до сих пор не найден (Басанавичюс сомневался, надо ли объявлять независимость — не лучше ли удовольствоваться автономией? — но его уговорили, и он первым подписал акт). Событие оставило след в вильнюсской топографии. Совет заседал на третьем этаже дома напротив старого университета, и в перерывах между заседаниями его члены спускались отдохнуть на первый этаж, в кафе «Белый Штраль». Этот изящный дом с римскими бюстами и статуями, изображающими земледелие и рыболовство, не снесли при коммунистах. Почти все интеллигентные жители города знали его историю, но о ней не разрешалось упоминать. Кое-кто осмеливался показать его приезжим (я сам это делал), а шестнадцатое февраля стало для КГБ днем особой бдительности, так как по всей Литве люди, особенно школьники, тайно собирались на патриотические сходки, иногда даже поднимали флаг независимой Литвы — желто-зелено-красный — вместо обязательного красного. Сегодня странно вспоминать те времена: дом Штраля стал официальным святилищем (как все официальные святилища, его не слишком посещают), а триколор уже около двадцати лет развевается над замком Гедимина.
Когда рухнула германская монархия, независимость Литвы стала спускаться с платоновских высот в сферу действительного. Весьма потрепанная оккупационная армия возвращалась домой, но на ее место устремились две новых. Ленин, Троцкий и Сталин, взявшие власть в Петрограде и Москве, пытались установить свой режим на всей территории бывшей царской империи, дабы потом нести коммунизм в Европу. Литва на фоне этих планов казалась мелким и легко преодолимым препятствием, тем более что в ней было немало сторонников коммунизма. Один из них, Винцас Капсукас-Мицкявичюс, в декабре 1918 года объявил в городском зале (там, где тринадцать лет назад заседал Великий вильнюсский сейм) о создании иной, а именно большевистской Литовской республики и начал прибирать власть к рукам. Кстати, по большевицким понятиям, этой власти не хватало напора: согласно одному очевидцу, она «сильно пугала, но крови не проливала». Может быть, поэтому польские отряды легко ее разгромили и выгнали из города Польша, как и Литва, все еще была скорее идеей, чем государством, но у нее уже существовала армия, которую возглавлял Юзеф Пилсудский.
Трудно себе представить более типичного вильнюсца, чем отец-основатель новой Польши. Он принадлежал к формации, которая не отличала литовца от поляка и хотела возродить прежнюю двойную республику, только в чуть более современном виде. Родился после восстания 1863 года и верил, что ему суждено воплотить мечты мятежников и мессианистов. Поэтов-романтиков знал наизусть (на его надгробии в Вильнюсе выбиты строчки любимого им Словацкого). Жизнь Пилсудского богата приключениями, иногда совершенно невероятными. Он учился в русской гимназии (в той самой, что и Дзержинский, только раньше); спутался с социалистами, сидел в тюрьме и был сослан; во время Русско-японской войны добрался до Японии, чтобы найти там помощь в борьбе за польскую независимость; потом, в 1908 году, с несколькими товарищами напал на поезд возле Вильнюса и экспроприировал на нужды революции сто тысяч рублей. Такими делами тогда занимались большевики, в том числе и Сталин, но Пилсудский отнюдь не был большевиком — он мечтал не о мировой революции, а о польско-литовском государстве. Стремясь к этому идеалу, по-прежнему рисковал: организовывал во время Первой мировой войны польские легионы, которые воевали с российской армией на стороне австрийцев и немцев, но когда империи Гогенцоллернов и Габсбургов рухнули, отбросил чужой контроль (ведь австрийцы и немцы, что ни говори, тоже были оккупантами) и стал самостоятельно действовать на просторах Центральной Европы, где удачу определяли харизма, авторитет и уверенность в себе. То ли гетман времен барокко, то ли вождь повстанцев девятнадцатого века, то ли современный диктатор, Пилсудский не вмещался ни в какие классификации. Он знал о национальных движениях литовцев, белорусов и украинцев, но был уверен, что ему удастся создать федеративное государство, которое все они будут считать своим.
Вытеснив большевиков из города, Пилсудский торжественно обратился ко всем жителям Великого княжества, обещая, что они смогут определять свои судьбы без насилия и нажима со стороны Польши. Вскоре он восстановил Вильнюсский университет и присвоил ему имя Стефана Батория. Этот акт приветствовали и литовцы; но их реакцию на захват Вильнюса Пилсудский все-таки не просчитал. Литовский совет во главе со Сметоной, которого вскоре выбрали президентом, оказался в Каунасе, потребовал вернуть столицу и признать Литву как отдельное государство в этнографических границах (в которые, по мнению литовцев, входил не только Вильнюс, но и добрая часть теперешней Белоруссии).
Так начался многолетний конфликт — один из самых острых в Европе того времени, почти такой же неразрешимый, как сегодняшний конфликт из-за Иерусалима. У обеих сторон, но особенно у более слабой, литовской, он пробуждал эмоции, которые нам знакомы по Балканам или Ближнему Востоку. Вильнюс тем временем переходил из рук в руки. Город опять заняли большевики (Пилсудский воевал с ними, а Литва уже заключила перемирие). В конце августа 1920 года они передали Вильнюс литовскому правительству, поскольку надеялись вскоре присоединить всю Литву, а с Польшей все было не так просто. Но под властью литовцев город пробыл только
два месяца. Оттеснив большевиков от Варшавы и продвигаясь дальше на восток, Пилсудский решил на вечные времена решить вильнюсский вопрос, поскольку было очевидно, что поляки — а их было не менее половины жителей — сердечно встретят его армию.
Положение осложняли обязательства странам Запада, по которым Польша не могла изменять статус Вильнюса и его окраин. Тут Пилсудский, как ему свойственно, решил рискнуть. Подобные вопросы в хаотичной послевоенной Европе нередко решались силой оружия. Самым известным был случай с Фиуме — на этот многонациональный порт Адриатики претендовала Италия, но когда союзники отказались его отдать итальянцам, писатель-авантюрист Габриеле д’Аннунцио занял Фиуме с окрестностями и объявил этот лоскуток земли независимым государством Карнаро. Позже его удалось присоединить к Италии — правда, лишь до конца Второй мировой войны. Вильнюс, населенный поляками и несколькими другими народами, очень напоминал Фиуме, в котором жили итальянцы, хорваты, словенцы и австрийцы. Было решено, что генерал Люциан Желиговский объявит о неповиновении польскому правительству, поскольку его части, набранные из местных жителей, не желают отдать город под власть литовцев. Официально это называлось мятежом, за который Польша не несла ответственности; позже Пилсудский признался, что Желиговский действовал по его приказу, дабы создать fait accompli (прецедент). Девятого октября 1920 года части Желиговского без особого труда и почти без кровопролития вытеснили литовцев из Вильнюса (польская армия была почти в четыре раза больше, так что вооруженное сопротивление казалось безнадежным). Через одиннадцать дней в городе и трех ближайших округах было создано второе Фиуме, или Карнаро, одно из эфемерных государств того времени, которое Желиговский назвал Средней Литвой.
На гербе новой страны, как когда-то на гербе объединенной республики, были и польский орел, и литовский всадник. Само название «Средняя Литва» показывало, что это лишь эмбрион большого государства; по плану Пилсудского к трем округам вскоре должна была присоединиться Западная Литва, то есть Каунас с землями, населенными литовцами, и Восточная Литва, то есть Белоруссия с Минском. Такая Литва из трех кантонов вступила бы в федерацию с Польшей. Но ни литовцы, ни белорусы не изъявляли желания присоединяться к Средней Литве. Кроме того, само государство Желиговского казалось нежизнеспособным. Течение краёвцев, которое хотели привлечь к государственной работе, сотрудничать отказалось. Михал Рёмер, специалист по международному праву, не захотел поддерживать насилия; он был сторонником Пилсудского и его близким другом, но написал ему резкое письмо и дал понять, что выбирает «каунасскую Литву». Со временем он стал Миколасом Ремерисом, ректором Каунасского университета. Людвик Абрамович тоже предлагал отдать Вильнюс Литве, учредив автономию для поляков и не требуя унии или федерации. Правда, его брат Витольд, человек немного других воззрений, согласился стать формальным правителем Средней Литвы, но через месяц-другой перестал им быть. Желиговский проводил его двумя короткими фразами: «Сторонник договора с Литвой, свято верящий в примирение. То есть упрямый и закосневший утопист, политический безумец».