— В высшем свете не бываю, в филармонию, как в молодости, не хожу, жене пока нравлюсь в любой одежке.
— Стоит, стоит, — не унимался настойчивый Шмуле.
Васильев снова улыбнулся, смахнул со лба густую, тронутую сединой прядь и после некоторого раздумья, то ли согласившись, то ли обрывая разговор, сказал:
— Разве что к предстоящему юбилею…
— Октябрьской революции? Но до юбилея Октябрьской революции еще времени предостаточно.
— Не к юбилею революции, а к моему собственному. Он уже не за горами. Шутки шутками, но скоро шестой десяток разменяю. Из Якутска в Вильнюс собирается приехать целая делегация — мои родители, младший брат Тимофей с женой Клавой. Лидина родня. О таком крае, как Литва, они там, в своей алмазно-золотой глубинке, наверно, раньше и слыхом не слыхали… Может, на самом деле стоит в честь этой кругленькой даты обновкой перед ними щегольнуть…
— Почему бы нет? — поддержал его Самуил Семенович, и вдруг в какой-то короткий и щемящий миг на него откуда-то из глубин подсознания нахлынули завистливые и печальные воспоминания о своих собственных родителях. Они к нему, к своему Шмулиньке, уже никогда в Вильнюс не приедут — ни на свадьбу дочери, ни на его пятидесятилетний юбилей. К счастью, к горькому и страшному счастью, они не погибли от рук соседей, которым отец Шимен тачал сапоги и подбивал подметки, а умерли в своей постели и навеки остались в Йонаве. Никто для потехи перед расстрелом не опалил горящей головешкой рыжую и пушистую бороду отца, никто не раздел донага богобоязненную мать.
Воспоминания на время отдалили его от Васильева, перекинули туда, где под стук отцовского молотка он встречал каждое утро, и этот стук был такой же приметой жизни, радостной и бесконечной, как восход солнца или пенье птиц.
— Что-то вы, Самуил Семенович, загрустили? — От бдительных глаз полковника не ускользнула перемена в настроении собеседника.
— Вспомнил своих рано умерших родителей, — отрапортовал тот. — Когда-то мне наивно казалось, что мы должны умереть вместе. Но в очереди за смертью местами не меняются. Ладно, больше не будем о грустных вещах… Вернемся к моему шурину. Если вы разрешите, я поговорю с ним…
— Поговорить можно, но никаких обязательств я на себя не беру, — предупредил Самуила Семеновича полковник. — Столько лет проходил в одном и том же, еще столько прохожу, если судьба-злодейка подножку не подставит.
— Не люблю шить военным. Они привыкли к мундирам, кителям, галифе, — выслушав подробный рапорт Шмуле, сказал мой отец. — Гражданская одежда всегда висит на них раздутым, только что опорожненным мешком… Все они держат, как перед начальством, руки по швам… С такими заказчиками только намучаешься.
— Но он же не военный. У Васильева просто чин полковничий. На такого приятно шить — фигура хорошая, плечи широкие, он не сутулится, не хромает, не горбится…— Мой дядя продолжал с нажимом перечислять внешние достоинства нашего соседа.
— А в артели он себе сшить не хочет? — упрямился шурин. — У них, кажется, есть и своя артель на углу Виленской и Доминиканской, где все мастера и даже уборщица проверены…
— А ты что, непроверенный? Ты что, американский шпион? Буржуазный националист? К Васильеву из Якутска приезжают на юбилей его родичи. Увидят твою работу, восхитятся и славу о тебе разнесут по всей Сибири…— В своем красноречии мой дядя был неудержим, слова вылетали у него изо рта роями.
— Не знаю, не знаю…— отнекивался отец.
Чтобы уломать его, мой дядя решил прибегнуть к самому сильному средству — задействовать сестру.
— А ты, Хенке, что на этот счет думаешь?
— Что я думаю? Я думаю, что мой муженек просто боится.
— Боится? Чего? Кого? — осыпал ее вопросами брат.
— Боится, что его посадят, — хихикнула она. — Нисон Кацман, наш домашний предсказатель, говорит, что скоро настанет день, когда начнут преследовать и сажать всех евреев…
— Так-таки всех? А портных, позвольте спросить, за что? Он не сказал?
— Наверно, за то, что пришивают к пиджакам не те пуговицы, зашивают карманы или намеренно против воли заказчиков укорачивают на пять сантиметров их брюки.
— Что вы тут, Хенке, мелете?
— А ты чего так упрямишься? Тебе ведь работу предлагают, а не четыре года заключения в тюрьму строгого режима…— Хенке очень хотелось, чтобы ее старый мерин не артачился, принял заказ и чтобы она, присутствуя на примерках, пригляделась бы к Васильеву и попыталась понять, что он за человек. Маму всегда неотразимо влекло ко всему таинственному и загадочному. Для нее все вокруг было тайной — начиная с перебирающей тонкими ножками по оконному стеклу мухи и кончая ею самой. Но самой непостижимой тайной для нее всегда оставались не деревья с их шелестом, не птицы с их щебетом, не синее небо и солнце над головой, а люди.
Под напором объединенных сил отец капитулировал:
— Пусть приходит.
Перед приходом Васильева мама совершила настоящий переворот дома — вымыла полы и окна, вытерла пыль, перевесила на стенах фотографии, переставила стулья, поменяла на столе скатерть, накрыла новым покрывалом диван.
— Смотри дух из себя не вышиби, — корил ее отец. — Ведь не Сталин же к нам придет.
— Иду с тобой на пари, что полковник никогда не был в еврейском доме.
— Ну и что, что не был? Может, прикажешь его еще народной песней встретить? — Отец вдруг понизил голос и спросил: — Ты хоть знаешь, чем он занимается?
— Знаю.
— А что бы ты сказала, если бы он не лесных братьев ловил, а евреев?..
Маму не смутил его вопрос. Но она решила на него не отвечать. Да и что тут ответишь? Что евреи никого не убивали? Что им не с кем ни в лесах, ни в городах бороться за свою власть, ибо своей власти у них все равно никогда не будет? Что придется жить и тянуть свое воловье ярмо при любом чужом правлении, терпеть, не лезть на рожон и не рваться в бой за чужое счастье, пока собственного не обретешь?
В доме со дня на день ждали прихода Анатолия Николаевича, но его, видно, снова услали в длительную командировку — в провинцию, поближе к сражающимся лесам.
Когда отцу уже казалось, что Васильев решил к своему юбилею сшить себе новый костюм не у него на дому, а в проверенном ателье на углу Виленской и Доминиканской, полковник появился во дворе и вместе со своим рекомендателем Самуилом Семеновичем в первый же выходной позвонил к нам в дверь.
Мама открыла им и молча провела по коридору, заваленному всякой рухлядью, в идеально убранную столовую; отец бодро, по-солдатски встал из-за взмыленного “Зингера” и беззвучно поздоровался с будущим заказчиком.
— Знакомьтесь, — сказал посредник-Шмуле. — Анатолий Николаевич Васильев.
Мои родители и без всякого церемонного представления знали, что за гость к ним пожаловал, но моему дяде Шмуле очень хотелось еще раз подчеркнуть свою несомненную заслугу в их знакомстве и сближении.
— А это — маг и волшебник иголки Соломон Давидович, а это моя старшая сестра — Евгения Семеновна.
Отец подтвердил слова шурина скромным, чуть заметным кивком, он стоял, не двигаясь, как когда-то в сорок первом на плацу перед отправкой из Балахны на фронт, на Курскую дугу, в самое пекло, а мама, которая никогда не была равнодушна к статным и красивым заказчикам, вымученно, но не без налета женского кокетства улыбалась загадочному полковнику.
— Материал отличный. Такой в обычном магазине не купишь, — нахваливал отрез Самуил Семенович, желая разрядить повисшее облаком беспричинное напряжение и давая знак Васильеву показать свою покупку и приступить к переговорам.
— Посмотрим, посмотрим, что за материал, — пропел отец, у которого и капли сомнения не было, что высокие чины министерства безопасности в обычные магазины и не заглядывают.
Анатолий Николаевич вынул из свертка отрез и разложил его на чистой скатерти.
Соломон Давидович сначала посмотрел на отрез издали, потом чинным шагом приблизился к столу и стал его осторожно и ласково гладить чуткой рукой, как гладят живое существо — любимую кошку или преданную собаку.
— Шерсть… Английская шерсть. Большая редкость, — с какой-то восторженной печалью промолвил мой отец. Да и как было не печалиться, если отец был уверен, что с открытой продажей заграничными тканями в Литве давно и бесповоротно покончено. Если их и можно где-то приобрести, то только в спецраспределителях.
— Сними же мерку! — поторопил его Шмуле, а мама, как бы будя своего старого мерина от спячки, толкнула его локтем в бок.
— Сейчас, сейчас! — Для вящей убедительности отец каждое свое слово дублировал. — И мерку снимем, и о фасоне поговорим. Но я хотел бы товарищу полковнику прямо сказать, что в ателье пошив обошелся бы ему дешевле… намного дешевле.
У мамы от ужаса глаза расширились. Такой убыточной для дома отваги, граничащей с наглостью, она от своего благоверного не ожидала. Он что — совсем чокнулся? Кто из дамских или мужских портных, у которых в городе известное имя — Нисон Кацман, Арье Вайнштейн, Гилель Краснопольский, — гонит своих клиентов в ателье?
Застыл и речистый дядя Шмуле.
— Пусть вас материальные вопросы не волнуют. На пошив костюма моего жалованья вполне хватит. Надеюсь, мы с вами все финансовые дела уладим, — сказал Васильев и засмеялся.
Нервно засмеялась и мама.
Только дяде Шмуле было не до смеха. Со смешанным чувством благодарности и страха смотрел он на Анатолия Николаевича, который, по счастью, не обиделся, не повернулся и не хлопнул дверью.
Соломон Давидович и сам догадался, что допустил досадный промах, и больше о цене не заикался — снял с полковника мерку, и мама под его диктовку, как прилежная школьница, аккуратно записала все данные в блокнот.
— Шмуле…— Отец поперхнулся и поправил себя: — Самуил Семенович скажет, товарищ полковник, когда вам прийти на первую примерку. Если вы не будете в отъезде.
— Постараюсь приходить вовремя, хотя ручаться не могу. Служба есть служба. Через неделю-две собираюсь в юбилейный отпуск уйти, тогда мои поездки на месяц кончатся, и я стану домоседом.