[28], — писал все тот же Сартр.
Когда человек испытывает стыд, он словно перестает себе принадлежать – в этот момент он очень внушаем, им легко манипулировать. Плохо, если рядом окажется недоброжелатель или просто неосторожный в выражениях собеседник. Также в состоянии стыда человеку легко навязать вину. И даже если этого никто не сделает, мучительная невротическая вина, скорее всего, придет сама – как реакция на стыд и защита от него. Человек будет обвинять себя за то, что попал в нелепую ситуацию (а иногда еще и за то, что не справился с собой, отказался от себя). Даже если ничего особенного не произошло, ему будет казаться, что он совершил нечто ужасное.
Эту ситуацию очень тонко описывает Стефан Цвейг в своей книге «Нетерпение сердца»:
«Я подхожу к столу – музыка гремит совсем рядом – и склоняюсь перед девушкой, приглашая ее на танец. Изумленные, полные недоумения глаза смотрят на меня в упор, слова замирают на губах. Но она даже не шевельнулась, чтобы последовать за мной. Быть может, она меня не поняла? Я кланяюсь еще раз, шпоры тихонько звякают в такт моим словам: «Разрешите пригласить вас, фрейлейн?»
И тут происходит нечто чудовищное. Девушка, слегка наклонившаяся вперед, внезапно отшатывается, как от удара; ее бледные щеки вспыхивают ярким румянцем, губы, только что полуоткрытые, сжимаются, а глаза, неподвижно устремленные на меня, наполняются таким ужасом, какого мне еще никогда не приходилось видеть. <…> Вдруг у нее вырывается отчаянный, полузадушенный крик, и она разражается рыданиями.
<…> Я остолбенел от испуга. Что это, что же это такое? <…> Я же стою в полнейшем смятении, чувствуя, как у меня леденеют ноги, а воротничок тугой петлей сдавливает горло.
– Простите, – бормочу я еле слышно в пустоту.
<…> По-видимому, здесь никто еще ничего не заметил. Пары стремительно проносятся в вальсе, и я невольно хватаюсь за дверной косяк, до того все кружится у меня перед глазами. В чем же дело? Что я натворил? Боже мой, очевидно, за обедом я слишком много выпил и вот теперь, опьянев, сделал какую-нибудь глупость!
Вальс кончается, пары расходятся. Окружной начальник с поклоном отпускает Илону, и я тотчас же бросаюсь к ней и почти насильно отвожу изумленную девушку в сторону.
– Прошу вас, помогите мне! Ради всего святого, объясните, что случилось!
<…> Задыхаясь от волнения, я рассказываю ей все. И странно: глаза Илоны, как у той девушки, расширяются от ужаса, и она, разгневанная, нападает на меня:
– Вы с ума сошли!.. Разве вы не знаете?.. Неужели вы ничего не заметили?..
– Нет, – лепечу я, уничтоженный этим новым и столь же загадочным проявлением ужаса. – Что я должен был заметить?.. Я ничего не знаю. Ведь я впервые в этом доме.
– Неужели вы не видели, что Эдит… хромая… Не видели, что у нее искалечены ноги? Она и шагу ступить не может без костылей… А вы… вы гру… – она удерживает гневное слово, готовое сорваться, – вы пригласили бедняжку танцевать!.. О, какой кошмар! Я сейчас же бегу к ней!
– Нет, нет, – я в отчаянии хватаю Илону за руку, – одну минутку, только одну минуту! Постойте… Ради бога, извинитесь за меня перед ней. Не мог же я предполагать… Ведь я видел ее только за столом, да и то всего лишь секунду. Объясните ей, умоляю вас!..
Однако Илона, гневно сверкнув глазами, высвобождает руку и бежит в комнату. У меня перехватывает дыхание, я стою в дверях гостиной, заполненной непринужденно болтающими, смеющимися людьми, которые вдруг стали для меня невыносимыми. Все кружится, жужжит, гудит, а я думаю: «Еще пять минут, и все узнают, какой я болван». Пять минут – и насмешливые, негодующие взгляды со всех сторон будут ощупывать меня, а завтра, смакуемый тысячью уст, по городу пройдет слух о моей дикой выходке! Уже спозаранку молочницы разнесут его по всем кухням, а оттуда он расползется по домам, проникнет в кафе и присутственные места. Завтра же об этом узнают в полку.
Как в тумане, я вижу ее отца. Немного расстроенный (знает ли он уже?), Кекешфальва пересекает гостиную. Не направляется ли он ко мне? Нет, все что угодно, но только не встретиться с ним в эту минуту! Меня внезапно охватывает панический страх перед ним и перед всеми остальными. И, не сознавая, что делаю, я, спотыкаясь, бреду к двери, которая ведет в вестибюль, к выходу, вон из этого дьявольского дома.
<…> И вот я, сгорая от стыда, стою возле этого чужого, проклятого дома, подставив лицо ледяному ветру, и судорожно, как утопающий, хватаю ртом воздух.
С той злосчастной ошибки все и началось. Теперь, по прошествии многих лет, хладнокровно вспоминая нелепый случай, который положил начало роковому сцеплению событий, я должен признать, что, в сущности, впутался в эту историю по недоразумению; даже самый умный и бывалый человек мог допустить такую оплошность – пригласить на танец хромую девушку. Однако, поддавшись первому впечатлению, я тогда решил, что я не только круглый дурак, но и бессердечный грубиян, форменный злодей. Я чувствовал себя так, будто плеткой ударил ребенка. В конце концов, со всем этим еще можно было бы справиться, прояви я достаточно самообладания; но дело окончательно испортило то, что я – и это стало ясно сразу же, как только в лицо мне хлестнул первый порыв ледяного ветра, – просто убежал, как преступник, даже не попытавшись оправдаться.
Не могу описать, что творилось у меня на душе, пока я стоял около дома. <…> И чем сильнее я распалял свое воображение, тем больше сумасбродных мыслей лезло мне в голову. В те минуты мне казалось, что в сто раз легче нажать спусковой крючок револьвера, чем целыми днями испытывать адские муки беспомощного ожидания: известно ли уже однополчанам о моем позоре и не раздается ли за моей спиной насмешливый шепот? Ах, я слишком хорошо знал себя, знал, что у меня никогда не хватит сил устоять, если я сделаюсь мишенью для насмешек и дам повод злословию!»[29]
Почему некоторые люди особенно подвержены стыду? Как и в случае с хронической невротической виной первого и второго типа, им не хватает веры в собственную безусловную ценность.
Моя чужая ответственность: пятый вид невротической вины
Еще один вид невротической вины, который, к сожалению, часто встречается, – вина, вызванная неврозом ответственности. В этом случае, как и в случае с виной первого типа, человек берет на себя то, к чему не имеет никакого отношения. Но его мотивы совсем другие. Дело в том, что отдать ответственность другому – тому, кому она принадлежит на самом деле, – очень страшно. И тогда человек может забрать ее, «защищая» кого-то другого.
Такой человек, как правило, не боится обвинений, не страшится, что о нем подумают, будто он плохой и недостойный. Переживается такая «вина» бок о бок с отчаянным стремлением залатать дыры в ткани внешнего мира, которая рвется на глазах. Он может быть уверен, что без его стараний все рухнет.
Представьте себе отношения двух друзей, в которых нет равенства: один чаще дает, другой чаще получает. Первому приятно отдавать, второму приятно брать. Вроде бы все в порядке. И вот случается конфликт, в котором виноваты обе стороны. Началось с того, что первый сказал нечто обидное второму, второй расстроился и нагрубил в ответ. Друзья разошлись по углам, копят обиды друг на друга. Над отношениями нависла угроза.
Но довольно скоро второй друг начинает чувствовать, что это он виноват в произошедшем. Он, например, старше, мудрее, больше понимает, а может быть, ему легче приходилось в жизни. Игнорируя свою собственную обиду, которая никуда не делась, он приходит к первому другу и просит прощения за то, что не сдержался, не понял и вообще напрасно обиделся.
Иногда мы спешим взять полную ответственность в ситуациях, за которые ответственны оба, поскольку это избавляет нас от тревоги одиночества. Мы боимся лишиться отношений с человеком, которые дают нам много хорошего, например ощущение безопасности. Мы не хотим рисковать близостью с ним, даже если понимаем, что это несправедливо по отношению к себе и, возможно, в перспективе даже навредит общению.
Но если поделить ответственность честно и признать, что за ситуацию в большей степени отвечает мой друг, мне придется войти в сферу неопределенности. Я не знаю, будет ли он ее нести, захочет ли исправлять существующее положение вещей или оставит все как есть, а то и вовсе махнет рукой и откажется от общения со мной. Если я попытаюсь высказать ему свои претензии, то могу натолкнуться на непонимание, отстраненность или враждебность. Если я затаю «в душе некоторую грубость», это тоже может обернуться серьезным напряжением между нами. И то, и другое, и третье может или оборвать отношения, или сделать их напряженными, в любом случае – поставит их под угрозу, лишит меня чувства уверенности и безопасности.
Если виноват я, все представляется куда более понятным – ведь я хорошо знаю свои намерения, – поэтому взять вину на себя в некоторых ситуациях действительно более безопасно.
Такие ситуации нередки не только в дружбе, но и в отношениях мужчин и женщин, родителей и детей. Они свидетельствуют только о том, что мы не уверены в партнере, не доверяем ему, не можем на него опереться. И мы нередко надеемся, что доверие вырастет как-нибудь само собой, что рано или поздно все выстроится без особых рисков. Однако опыт показывает, что такого почти не бывает.
Только рискуя, только оставаясь открытыми и честными друг для друга, можно построить настоящую близость. Это означает в том числе и умение высказывать претензии и предъявлять требования, ибо дружба и любовь – это не только взаимные права, но и взаимные обязанности, без которых невозможны никакие долгие отношения.
Беда и парадокс состоят в том, что, не учась отдавать, ваш партнер не сможет дорожить вашими отношениями. Только отдавая, мы можем ощущать себя полноценными личностями, чувствовать себя живыми. Не в биологическом, а в духовном смысле.