9
Стоило Иванову свернуть на обочину своих воспоминаний, как в его тело впилась хвороба. «Как же так, — думал он, — все посыпалось сразу? Жил, держался, строил планы, были надежды — и вдруг все, как песок-плывун, поползло. Отчего так непрочно скроена человеческая жизнь? Ведь мои шестьдесят — это не годы. Не годы…»
А сколько не дожило и до этого срока, сколько его сверстников и моложе и старше остались там, на войне? Уже и косточек их не найти и в памяти стерлись… Что же это за штука — человеческая жизнь? Зачем она дана нам? Неужели только для того, чтобы промелькнуть искрой? Зачем тогда все страдания человеческие, начиная от появления в муках на свет? Может быть, лучше тем, кто так и не появился в этом мире? Неужели лучше то небытие, которого он так боялся в юности? Абсурд. Чепуха. Разве лучше, если бы его вообще не было?
Ты, Иван Иванович, додумался до ерунды. Это у тебя опять начала подниматься температура. Интересно, сколько может прожить человек с температурой выше тридцати восьми и его давлением? Этот вопрос он задал своему лечащему врачу. Тот, улыбнувшись, переадресовал вопрос:
— А как вы думаете?
— В моем положении, — ответил Иванов, — думать — непозволительная роскошь. Прожил неделю — и на том спасибо.
— Не преувеличивайте, Иван Иванович, — все в том же шутливом тоне продолжал врач. — Состояние у вас нормальное. Нормальное для больного с вашей болезнью, и такие живут долго…
— Многие до самой смерти, — вставил Иванов.
А врач, не заметив иронии, повторил:
— Да, живут до самой смерти. — Но тут же, спохватившись, сказал: — У вас, Иван Иванович, действительно сейчас все в норму должно входить. Только вы помогайте нам… А мы еще историю вашей болезни не заполнили. — Он тряхнул листами бумаги и примирительно добавил: — Сейчас отдыхайте, а в следующий раз мы побеседуем с вами подробнее. Мы, врачи, любопытные, и у меня много к вам вопросов. Отдыхайте!
Иван Иванович хотел сказать: «Дорогой доктор, мне сейчас надо спешить, а отдыхать я буду там», — и он уже готов был показать глазами вверх, но врач вышел, и Иванов только улыбнулся своей невысказанной шутке, а сам всерьез подумал: надо действительно поторопиться с земными делами…
Он взял с тумбочки амбарную книгу, соорудил на груди из одеяла и простыни для нее подставку и надолго задумался: с чего же ему начать запись для внука Антона?
Сегодня он чувствовал себя намного лучше и решил сделать первую запись, которую обдумал уже давно. Он знал: ее следует начать с самого светлого. Молодых не нужно пугать мрачным. Юная душа ранима, она должна зреть при солнце. В твоей жизни, Иван Иванович, тоже было немало светлого, и не только в детстве, что чаще всего вспоминается, но и потом: и до войны и после. Жизнь человеческая, как большая река, в ней есть все: и прекрасные вольные рыбы, и менее прекрасные, но тоже необходимые среди всего живого лягушки, жучки, дафнии и другие водяные жители. Нередко плывет на поверхности и нечто совсем ненужное, но не бывает большой реки и без этого, как не бывает жизни только из одного прекрасного, из одних удач и побед. Как любит говаривать его зав. отделом профессор Семернин: «Из одних перлов даже перловой каши не сваришь».
И еще об одном хотелось сказать Ивану Ивановичу своему внуку: у всего живого на земле есть начало и есть конец. Бесконечна только сама жизнь, которая сменяет нас. Молодые и беспечные, с легкостью расточающие дни и месяцы на пустое и никчемное, должны хотя бы редко, но задумываться об этой смене и своем ограниченном сроке. Не такой уж он большой у каждого из нас.
Молодость быстро проходит, сила иссякает, и человек неожиданно оказывается перед грустным порогом. Вроде бы и не жил, а уже надо спускаться с горы: и чем дальше, тем все стремительнее. К сожалению, а может быть, и к счастью, люди замечают сей рубеж только к пятидесяти. Именно тогда вдруг спохватываются и видят, что большинство их желаний и задумок так и остались в неприкосновенной чистоте. Жизнь прожита по обидной кривой и не похожа на ту, какая грезилась в молодости. И горько упрекает себя пятидесятилетний человек: «Мог бы и я, мог бы! Да не тем занимался, не на ту дорогу вышел».
И ему чудится, что не все упущено и он еще многое наверстает. Но сколько ему осталось лет для активной работы? Десять? Пятнадцать? Ну, а если повезет и судьба продлит твою жизнь еще на несколько лет, то это уже будут другие, подточенные закатом годы.
Иван Иванович повернул на бок свое занемевшее тело, сдерживая разлившуюся огнем жгучую боль. Она шла откуда-то снизу, обугливала левую сторону груди и ударяла в левую руку. Хотел переждать, но боль не проходила, а продолжала палить. Он знал, что если сейчас отдаться ей, то она сломает его обессилевшее тело. Надо отвернуть себя от боли. Он положил под язык таблетку нитроглицерина и скоро почувствовал пульсирующий шум в голове, и жжение в груди и руке стало проходить, будто в нем остывали и превращались в золу горячие угли. «Отпустило душу на покаяние…» — услышал он чьи-то слова, и ему показалось, что они шли оттуда же, из его детства. Так часто говорила бабушка.
Сделал несколько глубоких вздохов, и они будто очистили голову, в ней прекратился пульсирующий стук. «И на этот раз ты, Иван Иванович, перетянул канат. Перетянул — и радуйся…»
Мысли, которые оборвал приступ боли, постепенно возвращались. Хорошо бы записать то, о чем он только что думал. Это бы пригодилось Антону. А то ведь вряд ли придется ему самому сказать об этом.
У мальчика добрая и зрячая душа. Только бы не повредили ее…
Ивана Ивановича окатил страх за внука. Как он там, мой постреленок? Надо бы записку написать, пусть держится. Если поправлюсь, то обязательно заберу, хоть силой, а заберу. Хорошо бы в деревню, в родную Ивановку. Но Ивановки нет. Все равно надо показать внуку те дивные места. Речка-то Безымянка осталась. Осталась и чудесная петля, которой она обнимала деревню. Пусть посмотрит Иванов-младший, человек третьего тысячелетия, откуда пошел его корень, и пусть понесет в свое время, которое заказано ему, Ивану Ивановичу, хотя бы частицу той красоты и силы, какая еще осталась там.
Иван Иванович еще раз поудобнее умостил поверх одеяла на груди свою амбарную книгу и стал писать:
«Дорогой Антон, пишу с единственной надеждой помочь тебе и тогда, когда меня не будет. Верю, что записанное прочнее сказанного, посему завещаю тебе эту тетрадь. Не все в ней ты поймешь, но некоторые мысли, надеюсь, будут полезны тебе. Часто к ним я приходил слишком поздно, когда уже нельзя было что-либо изменить. Хочу, чтобы ты был удачливее.
Начну с самого тривиального… — Он перевел дух и зачеркнул последнее слово, а на его месте написал «обычного». — Начну с того, чего так не любят молодые. Я говорю о грустном пороге в жизни каждого человека, когда он понимает, что его молодость прошла. Знаю, люди воспринимают этот рубеж только тогда, когда он наступает, а до того все только слова… Дорогой внук, хочу, чтобы ты узнал о нем раньше. Ты можешь сказать: каждому овощу — свое время. Возможно. Однако хочу предупредить об одном нашем заблуждении. Человек устроен так, что даже если он летит в пропасть, то обязательно думает, что где-то еще задержится, а если и долетит до дна, то там будут постелены пуховые перины. К сожалению, понимаем мы это только тогда, когда уже исправить ничего нельзя. А такого не должно быть».
Рука Ивана Ивановича задрожала, глаза закрылись, и он, перестав писать, задумался. Всю жизнь у него было одно желание — уберечь своего сына от того, что пришлось пережить самому. Он отгораживал его от тех трудностей, в которых жил сам, отгораживал да еще и находил оправдание: «Пусть живет нормально, по-человечески». Вина твоя, Иван Иванович, огромна. И не важно, что вина эта многих родителей послевоенного времени: и тех, которые еще живут, и тех, кого уже нет, — не важно. За нее приходится дорого расплачиваться. И о ней должен знать Антон.
Иван Иванович открыл глаза. Амбарная книга лежала рядом. Умостил ее заново в складках одеяла и продолжил запись:
«Я много думал. Но почему мы крепки только задним умом? Почему для нас ничто чужой опыт, почему нужны свои ошибки? Может, это наша биологическая защитная реакция? Говорят же в народе: «Не умирай раньше смерти». Умрешь, когда она придет, а пока живи и надейся. Не могу согласиться с этим объяснением, а другого у меня нет.
Тебе, дорогой Антон, придется самому разрешить эту загадку. Ведь в третьем тысячелетии будет виднее, чем нам. Однако помни, ты не должен брать готовые ценности, добывай их сам. Добывай и сверяй свои ответы с мыслями предшественников, и ты увидишь не только разительную разницу, но и спасительные совпадения, которые помогут тебе жить. Главное, не ленись. Не бойся перегрузить себя, свою голову. Помни, что наш мозг задействован до обидного мало, всего лишь на несколько процентов. С п о с о б н о с т и ч е л о в е к а, к а к и е г о м у с к у л ы, р а с т у т п р и т р е н и р о в к а х. — Последнюю фразу он подчеркнул дважды. Перевел дыхание и продолжил: — Природа, создавая живую материю, заложила в нас десятикратную прочность. В этом я убедился на войне. Там человек и вся его сущность подвергались таким испытаниям на сжатие, излом и разрыв, что все другое живое, да и неживое, не выдерживало, гибло и превращалось в тлен, а человек выживал и восставал из праха».
Иван Иванович оборвал запись, стараясь удержаться от воспоминаний о войне. Сейчас они его только бы сбили, а ему нужно еще многое сказать внуку.
«Кое-что ты найдешь в этой тетради, — продолжал он. — В ней записаны дорогие мне мысли. Они попали сюда в последние десять лет, когда я почувствовал, что подошел к грустному рубежу в своей жизни. Но прошу тебя, мой друг, воспринимай их критически. Даже проверенные временем истины не могут быть абсолютными. Они всего лишь м о м е н т, м г н о в е н и е, — жирно подчеркнул оба слова, — в которые мы сосредоточиваем наше внимание, чтобы понять истину, а дальше уже следует д