ругая. И ее фиксирует новый момент, новое мгновение, а за ними опять движение к неопознанному и другая ускользающая истина…
В этой вечной и неостановимой смене одного другим — суть и высший смысл жизни. В нем же, возможно, и само предназначение человека и смысл его существования, которые еще никто не определил с убедившей всех достоверностью. В этом вечном стремлении низшего к высшему — та нерасторжимая связь человека с миром, какая бывает только у ребенка со своей матерью, когда его рождение поделило их надвое, но еще не порваны незримые нити единого, проросшего из одного семени жизни.
Сегодня, дорогой Антон, я напомню тебе одну из самых простых и, может быть, самую дорогую мне истину: «Если ты хочешь хоть чуть-чуть сделать мир лучше, если надеешься подсобить жизни, начинай с самого себя. Зло, несправедливость, подлость, предательство, жестокость и другие проклятья, отравляющие жизнь, — в нас самих».
Иван Иванович дописал последнюю фразу и в изнеможении закрыл глаза. Боль снова, будто сорвавшись с привязи, бросилась терзать тело, однако мозг его работал четко. Больше того, боль будто промыла его голову и обострила мысль. Ему сейчас виделось и думалось легко, словно он поднялся на гору.
Он лежал с закрытыми глазами и изо всех сил держался за свои выстраданные мысли. Как сделать, чтобы Антон понял его, какими словами достучаться до его сердца?
Вспомнилось изречение какого-то мудреца-максималиста: «Все великие и нужные людям истины уже давно сказаны. Но так как их никто не слушает, эти истины необходимо повторять и повторять». Можно было только позавидовать уверенности мудреца, но была ли в его совете истинная мудрость? Молодые не любят назиданий и как черт от ладана шарахаются от них.
А кто любит, когда его поучают? Мудрецы прошлого знали это. Обо всем, что хотел сказать Иван Иванович внуку, сказал лучше Декарт. И без назидания. Иванов знал, что это высказывание есть в его книге, и стал листать ее. Найти его было не так просто. Иван Иванович несколько раз прерывал поиск, закрывал глаза и отдыхал. Он посетовал, что так беспорядочно вел записи. Но, пролистывая их сейчас, был отблагодарен тем, что прочел и вспомнил столько интересных и мудрых мыслей и высказываний, и не стал сильно огорчаться, а принялся вновь листать тетрадь. И наконец нашел это изречение философа. Оно звучало так:
«Я взял себе за правило стараться одолевать не столько судьбу, сколько самого себя и изменять не столько мировой порядок, сколько свои собственные устремления».
Прочитав это, Иван Иванович вернулся к своей сегодняшней записи и приписал следующую фразу: «Смотри, Антоша, мои записи на этот счет». Сделал паузу, хотел приписать слова о том, что эти же мысли Антон может найти у многих мудрецов, начиная от Аристотеля и кончая нашими современниками, и что они есть и в этой его книге, но в палате появилась медсестра. Сегодня дежурила другая сестра — Таня. Мило улыбнувшись, она взяла из рук Иванова тетрадь.
— Вам, Иван Иванович, нельзя этим увлекаться.
— Нет, милая сестрица, — тихо, но твердо ответил Иванов, — теперь мне все можно.
— Я рада, что у вас хорошее настроение, — подхватила та, — но у нас сейчас процедура, и давайте займемся ею.
— Милая Таня, — удержал ее за руку Иван Иванович, — если вы приготовили для меня обезболивающий укол, то приберегите его на потом. Пока я еще могу справляться. — И, заговорщически улыбнувшись, прошептал: — У меня есть свое средство против этой ведьмы. Вы уходите, а я тут рассуждаю… Ваш укол мешает мне, он дурманит голову.
Таня растерянно пожала плечами.
— Но ведь Юрий Николаевич…
— Ничего, Танюша, скажите ему, что я отказался.
— Странно, — все так же недоумевая, протянула сестра, — другие просят эти уколы, а вы…
— Вот им и отдавайте пока мои, — опять улыбнулся Иван Иванович, но на этот раз его улыбка вышла вымученной, и он отвел глаза.
Таня еще с минуту постояла со шприцем в руках, потом, разобрав его, бросила в металлическую коробку и молча вышла из палаты.
Иван Иванович опять остался один, и сразу на него навалилась боль, будто она только и ждала ухода сестры, предлагавшей ему защиту. Пришлось терпеть и уводить себя в спасительную страну своего детства, где он только и мог укрыться.
Иван Иванович видел себя совсем мальчиком, лежащим среди ватаги сверстников на берегу реки, на горячем песке под горячим солнцем. Он понимал, что сейчас, к вечеру, у него поднимается температура и от этого ему так жарко под тем ослепительным солнцем на раскаленном речном песке. Он не помнит имен и фамилий ребят, но знает, что они рядом.
Почему он так любит воду и ту милую полоску суши, где она сходится с водою? Отчего при виде трепетной и всегда живой линии берега у него щемит сердце и его тянет обняться с нею, как обнимается вода с землею? Не оттого ли, что перед уходом человека из жизни в нем высвобождается глубоко сокрытая сила, инстинкт наших самых далеких предков, земноводных, зоной обитания которых была эта граница воды и суши — берег?
Где бы ни носила жизнь человека, а в конце своего пути он прибивается к этому берегу…
Кажется, у него начинается бред и он опять сползает в беспамятство. Иван Иванович знал, что удержать его может только действие. Но что он может в своем немощном положении? У него осталось лишь одно — способность мыслить. Ее пока еще не проглотила боль. Каким бы счастьем было для него оторвать дух от плоти! Но он безнадежный материалист, и ему не на что надеяться. За грехи надо платить, говорили раньше. Грешил, не грешил, а плата одна — жизнь.
Достал нитроглицерин и положил под язык. После неприятной пульсации в голове боль стала стихать. Вот, кажется, и удержался ты, не сорвался в бездну. Надолго ли? «Теперь, видно, надолго, до самой смерти… — пошутил он над собою и тут же всерьез подумал: — Время еще есть, и хорошо, что я затеял эту переписку с внуком». Нет, переписка не получается, а есть, говоря техническим языком, обращение к объекту, без обратной связи. Но другого в его положении не дано. Надо и за это благодарить судьбу. А ему ведь и благодарить нечем. Хоро́м не нажил. Все, что было в жизни ценного, — его мысли. Мысли всякие: дельные и не очень, мысли выстраданные и взятые у кого-то и ставшие своими; чужие, с которыми спорил, а потом соглашался, и те, каких никогда не мог принять, но помнил и делал все, чтобы своей жизнью опровергнуть их, — они, его раздумья, были единственным богатством, которое он нажил. И надо, чтобы его богатство не пропало, не ушло с ним… Конечно, никакой трагедии не произойдет, если это случится (а так оно скорее всего и будет, с грустью отметил он), и все же свершится несправедливость. Всем, что накопил он за жизнь, должны воспользоваться самые дорогие ему люди.
Но сколько их прошло по земле, не передав своих знаний и предостережений! И с миром ничего не случилось. В конце концов ничего бесследно не исчезает и все остается людям. Не передаст он — передадут другие. Зов — оставить все людям — вечен. Он был главным у тех мудрецов, которые оставляли нам выстраданные истины и добытые у природы знания. И среди них самыми дорогими и самыми нужными были знания человеческого общежития. Как прожить подаренные тебе годы? Как оправдать свое предназначение? Вечные вопросы и вечные истины. От их постижения каждым зависит благополучие мира, и придет время, когда жизнь человека будет начинаться с постижения науки общежития людей на земле. «Так обязательно должно быть, — думал Иван Иванович, — ибо тут все начала и все концы нашего короткого существования».
10
Иван Иванович чуть приоткрыл глаза. Палату затопил предвечерний мрак, боль притупилась, а может, и отступила. «Ей ведь тоже нужно передохнуть и собраться с мыслями», — продолжал подтрунивать над собой Иванов, и он тут же потянулся к своей книге. Надо бы записать еще одну мысль.
Она показалась Иванову особенно нужной, потому что, как он думал, опровергала неверное утверждение молодых: «Старики слишком регламентируют нашу жизнь». «Да нет же! — хотелось крикнуть Ивану Ивановичу. — Все наоборот. Мы хотим, чтобы вы ничего не пропускали в жизни. Но здесь есть потаенное «но».
Иванов на мгновение задержал дыхание, пережидая вновь подступившую боль, но она не проходила. Теперь ему надо было экономить не только время, но и слова, и он стал думать над фразой, которая бы вместила всю его мысль, вместе с тем «но», о котором обязательно должны знать молодые. Фраза складывалась тяжело, однако он начал писать:
«Если ты не совершаешь ничего недостойного в жизни, не пренебрегай ничем из того, что можно достичь. Это правило, дорогой Антон, лишит тебя многих горьких сожалений в конце жизни. От любви, общения с умными и добрыми друзьями, трудной работы, интересных путешествий, смелых и дерзких поступков, добрых деяний для других в старости остаются чудесные воспоминания. Это же может оказаться цепью неиспользованных возможностей, если ты будешь робок, просто расчетлив и просто ленив…
Последний порок — самый живучий в людях. Изгнать его из себя почти невозможно. У лени сотни и тысячи оправданий. Сладкого соблазна лени в молодости удавалось избежать только сильным личностям, и это обеспечило им добрую память у потомков.
Лень — медовая отрава. Бойся ее!»
Иван Иванович остановил неровный бег карандаша и прочел написанное. Дочитав до конца, он вновь был раздосадован. Нет, видно, без нравоучений он не может. Этот родительский порок застрял в нем навечно. Рука потянулась вычеркнуть последнюю фразу, но он тут же остановил себя: как написалось, так и написалось. А чтобы понятнее было, надо закончить тем, с чего начинал. Но это уже будут не его слова, а мудрого шекспировского Горацио, сказанные четыреста лет назад:
«Лови же день — красотку и фортуну, — коль скоро боги тебе удачу ниспошлют».
Сооруженная из одеяла складка на груди Ивана Ивановича распрямилась, тетрадь мягко выпала из рук, и тело Иванова напряженно вздрогнуло, будто его внезапно накрыл обморок. Проваливаясь в небытие, он понимал, что это не смерть и даже не беспамятство, а всего лишь сон. Обрадовавшись этому, Иванов расслабил мышцы и засыпал уже с надеждой.