— Да лагерь-то в городе. Та же школа, только без уроков…
— Зато присмотрят и накормят.
И вновь оба умолкли, понимая, что каждый ждет другого разговора.
И наконец Михаил решился:
— У меня, мать, дела на заводе круто завертелись.
Мать удивленно посмотрела на сына. Она явно ждала не этого разговора и пока не знала, как ей быть — радоваться или пугаться этому повороту.
— Тут надо бы с отцом посоветоваться, да к нему сейчас пока рано с этим. Ты не бойся, — заметив тревогу в лице матери, поспешил успокоить сын. — Ничего страшного, но завертелось все лихо. Неделю волынка идет, и еще неизвестно, чем кончится.
— Не тяни, Миша… — все больше тревожась, прошептала мать.
— Ты знаешь, мы поставляем машины на экспорт. И есть на заводе такая премия.
— Да, слышала. И про премию ты говорил.
— Так вот. Ее получают все цехи, которые участвуют в выпуске экспортной продукции. Завязана на ней и моя смена. Конец квартала. В нашем сборочном обычный штурм. Начальство жмет, чтобы план закрыть. Детали машин еще на станках крутятся, а у нас они уже по сборке проходят. Такая свистопляска каждый месяц. Идут сверхурочные, третьи смены, и все равно не укладываемся к тридцатому и тридцать первому. Нужно и тридцать второе и тридцать пятое… Вся декада следующего месяца уходит на сокрытие недоделок выполненного плана. По документам наши машины отгружены тридцатого, на самом деле они в сборочном на монтажных стендах доводятся.
— А как же железная дорога? Они же принимают…
— Да так и принимают. Сдача происходит у нас на заводе. Наши заводские железнодорожники с министерскими вот так. — Михаил переплел пальцы рук, видимо показывая этим жестом, как работают транспортники. — А тут выпала отгрузка экспортной машины на мою смену и какой-то там у них раздрай вышел. Вижу, не подписывают железнодорожники накладные по отгрузке. Премия наша летит, да что наша — всего завода. Прибежал в цех начальник производства, за ним главный инженер, мой дружок Сергей Коржов. Переполох. Как так, спрашивают у начальника ОТК, а он днюет и ночует у нас. Разводит руками и показывает на меня. А у машины той только еще станину на монтажную площадку поставили. Нам неделю нужно, чтобы собрать ее да испытания провести. Да и то, если узлы все готовы в сборе, а я знаю, что с ними еще в механических цехах работяги пластаются. И зло меня такое взяло. Смотрю на Серегу и кричу: «А ты что, не видишь! Чего спрашиваешь?» А он будто не слышит и не видит. Жмет на начальника цеха и начальника ОТК.
«Сегодня последний день квартала, и машина должна быть сдана! Нельзя сотни людей без премии оставить!» Начальник производства смотрит на него невинными глазами и говорит: «Сделаем, Сергей Павлович. Сделаем. Мы на социалистическую сохранность эту машину возьмем. У железнодорожников все равно вагонов нет». А начальник цеха нашего старик Балабин мнется. «К сожалению, Сергей Павлович, они у них есть. Ночью пригнали. Вот они и заартачились…» «Тогда грузите», — говорит Серега. «Как?» — прямо присел старик Балабин. «А так, — спокойно отвечает Серега Коржов и смотрит на начальника производства. — Грузите в ящики и оформляйте с дорогой документы на соцсохранность». Немая сцена, как в «Ревизоре» Гоголя. Первым очнулся начальник производства. Он оказался самым сообразительным.
«Все сделаем, Сергей Павлович, все сделаем. — И лицом просиял, будто по лотерее «Жигули» выиграл. Подходит ко мне, берет под руки и, отведя в сторону, говорит: — Выдели, Михаил Иванович, бригаду надежных ребят». «Это твою туфту грузить?» — Вырвал я у него руку. А он улыбается: «Да нет, Михаил Иванович, просто форму надо соблюсти. Предъявим груз. И оставим его в цехе на социалистическую сохранность. Все равно ему храниться здесь еще декаду, а то и две. А за это время мы все до ума и доведем. Без спешки. И качество будет гарантировано». И опять мне про социалистическую сохранность поет на ухо. Так, мол, делали уже не раз, и тут все законно. А машине, мол, все равно стоять, что упакованной в контейнеры, что на стенде. Но я ему сказал, что не дам никакой бригады и зря здесь поганятся слова о социалистической сохранности. Сказал и ушел на сборку. А он мне вслед: «Не зарывайся. Ты же знаешь, что все равно сделаем…» «Сделаете, но без меня». И пошел… И такое меня зло взяло. От брехни этой и грязи. От своего бессилия, что прямо всего колотун колотит.
— Ой, сынок, — тяжело вздохнула мать, — да зачем же ты так? — И лицо ее выразило испуг и растерянность. — Зачем?
— Да надоело же, мама! — прокричал сын. — Надоело…
Мать затихла, как-то съежившись от этого крика, и слушала дальше сына опять молча, но с все нарастающей тревогой.
— Надоело быть пешкой и говорить себе, что начальство знает больше, раз так поступает. На-до-о-е-ло, — разорвал он последнее слово и умолк.
Переведя дух, Михаил продолжал уже спокойно, видно, и сам испугавшись своего крика.
— Ушел на сборку в конец цеха к монтажникам, а через полчаса вижу — кран тащит деревянные щиты для упаковки узлов той машины, какой еще не существует… Вернулся. Уже все начальство разошлось. Хлопочут только мастер да начальник цеха. Говорю старику: «Я подписывать сдачу не буду». «А тебе, Михаил Иванович, и не надо в это дело ввязываться, — отвечает тот. — Я сам подпишу. Мне все равно, я пенсионер». И глаза у него такие виноватые и просящие. Отойди, мол, не марайся. Я все сам. «Нет, — говорю, — не надо и вам этого делать. Я не позволю…» Он смотрит на меня, качает головою, а в глазах все та же мольба. «Уйди. Уйди от греха. Если не можешь смотреть, то уйди из цеха. Ну, заболей, что ли!» И все это говорит он мне молча, а я не могу его послушаться. Меня уже понесло. «Нет, — настаиваю на своем, — не дам я вам это сделать. Не дам». «На рельсы, что ли, перед платформой ляжешь?» — спрашивает он. «Не знаю, — отвечаю, — а все равно не дам. Я в партком завода сейчас иду». А он с укором качает головою и, как помешанного, уговаривает меня: «Успокойся, тебе ничего сейчас делать не надо, иди домой, а я сам доведу смену. Послушай старика. Ты же себе напортишь, а ничего не изменишь, против начальства все равно что против ветра». А я повернулся и пошел в партком. «Ну и дурак! — крикнул он вслед. — Дурак, я тебя на цех рекомендовал вместо себя. Слышишь?»
— А мне уже все равно. Слова его слышу, а понять их не могу. Будто и правда заболел. Вот тут запекло, — Михаил протянул сжатые кулаки к груди, — и ничего с собою поделать не могу. Горячий туман в голове… Пришел в партком, а там уже все знают и опять со мною, как с больным: «Все правильно, Михаил Иванович, — говорит зам. секретаря парткома, — вы молодец, не побоялись. С этим надо кончать… Но видите ли, завод только из ямы стал вылезать, люди почувствовали… а вы опять веру в людях подрываете. Ведь вина-то не одного нашего завода. Есть еще и поставщики. Посчитайте, сколько они нам вовремя не поставили комплектующих деталей…» И такая тоска меня взяла. Замолчал я, затих, будто из меня, как из мяча, дух выпустили. Со мной эта замша говорит, а мне от тоски и своего бессилия хоть в петлю лезь. Женщина она обходительная, вежливая. Сообщает мне, что партком запланировал на одном из своих заседаний обсудить этот вопрос. «Вот тогда мы вас пригласим, — и в ее голосе уже металл звенит. — Пора ломать эту подлую практику», — сказала твердо и со злостью. И мне уже вроде бы и доказывать больше нечего, полную поддержку нашел. Вставай и уходи в цех, где забивают в ящики несуществующую машину. И, наверное, встал бы и ушел, да появился секретарь парткома Лосев. Он мужик крутой, горячий. Спрашивает: «Ну, разобрались?». «Разобрались», — отвечает замша. «Хорошо, — отвечает он, — я был у директора объединения. Он дал команду остановить эту аферу. — И к замше: — Будем готовить партком». А та: «Уже готовится, Степан Петрович. Я пригласила на него Михаила Ивановича, чтобы разобрать и этот безобразный случай».
— И что же теперь? — с непроходящим испугом спросила мать. — Что дальше?
Михаил пожал плечами.
— Машину не сдали, цехи и начальство без премии. А на меня, по-моему, все так и смотрят, как на больного.
— Ну, а ты?
— Я жду парткома.
— Ой, Миша, — всплеснула руками мать, — да зачем же тебе это сейчас, когда у тебя и так все… — губы ее плаксиво дрогнули. — Не ко времени, не ко времени, Миша, ой не нужно было тебе в это ввязываться. Ты не знаешь, какие люди, а ты ведь против всех. Да и против Сережи Коржова все это оборачивается. А тебе с ним ссориться никак нельзя…
— Что вы с этим Сергеем носитесь? — вспылил сын. — И отец и ты. Да знаете, что он бесчестный человек? Он не только карьерист, но и подлец.
— Миша! — перепугалась мать. — Что ты говоришь… Вы же друзья…
— Были друзьями!
— Остановись, сынок. Ты же не против Сережи, ты против всех.
— Да не отпевай ты меня, мать. Не отпевай! Почему против? Я как раз за всех! Правда, она за всех…
— Ой, Миша, это же только так должно быть, а на самом деле по-другому. Ты и сам знаешь, а говоришь.
— А как ты хотела, чтобы я поступил?
— Не знаю, сынок. Знаю только одно, тебе будет плохо. Зачем тебе нужно было лезть в эту бучу? Да еще теперь, когда и отец, и дома у тебя…
Мать и сын умолкли. Михаил рванулся возразить матери, но удержал себя, поняв, что сейчас лучше промолчать и она сама поймет, что иначе он поступить не мог. Поймет, что ему надоело вместе со всеми врать и притворяться. Он решил быть честным, хотя бы перед самим собой. Перед людьми им стать труднее. Каждый смотрит на твой поступок со своей колокольни и по-своему его оценивает. Вон Сергей Коржов вчера ему сказал, что он выслуживается. Так и сказал: «Ты выслуживаешься, старик?» Он чуть по роже ему не съездил, да вовремя сообразил — начальство не бьют. И это бывший друг так. А что же другие? Как перед ними он выглядит? Бог с ними, с другими. Как понимают, так и понимают. А вот перед собою надо обязательно быть чистым. Иначе как жить? Но живут же люди и ты живешь, поступаясь принципами. Загоняют тебя в угол обстоятельства. Но ведь противно предавать себя. Противно…