Страх и волнения пережитой ночи стали постепенно отходить, а когда впереди из-за камышей и широких плесов вырвалось солнце, и он увидел километрах в четырех-пяти от себя светлые хатки деревни и серебряную петлю речки, которая тянулась к этому водоему, на него пахнуло чем-то родным из его далекой Ивановки. Речка похожа на их Безымянку. Он поднялся на колени, подставляя лицо солнцу и оглядываясь.
— Да это же все наша земля, — прошептал он. — «Наша, похожая на Курскую. Наша! Наша!» — бились в нем слова. А в той деревне наши люди. Чего ему страшиться? Он у себя дома. Пусть страшатся те, кто сюда незвано пришел.
Иван успокаивал себя, и напряжение прошедшей ночи и этого, наступившего утра начало проходить, словно спали путы, и он, свободно растянувшись на траве, стал дремать и скоро уснул.
Однако сон его был чуток, и, когда с озера донесся вкрадчивый всплеск воды, он мгновенно открыл глаза и готов был вскочить с земли. Метрах в двухстах по плесу вдоль берега плыла лодка. На ее корме сидел человек и осторожно загребал веслом. Иванов затаился. Лодка шла в его сторону, и скоро в лодочнике он рассмотрел старика с черным, словно обуглившимся лицом. Старик сидел спиной к солнцу, которое уже поднялось над горизонтом и било прямо в глаза Иванову, но он все же рассмотрел странное, почти негритянское лицо старика.
Когда лодка поравнялась с ним, Иванов окликнул старика. Тот замер с поднятым над водою веслом. Иван высунул голову из осоки и повторил:
— Отец, отец, погоди немного…
Старик молча предостерегающе шатнул веслом, подавая знак Иванову не подниматься, и повернул лодку к берегу. Когда старик сошел на берег, Иван разглядел его странное лицо. Оно почти сплошь заросло густой смолянисто-черной щетиной, и оставались открытыми только лоб, нос и глаза. Старик походил на кавказца, но заговорил он по-украински.
— Ты що, от своих отстав? — Иванов не понял вопроса, и старик добавил: — Ваши булы тут. Двое заходылы в хату, а пятеро ждалы…
— А кто они? — проговорил Иванов.
— Та хто ж? Красноармейцы наши. Тут их по лису столько блукало, мисяц назад… А хто ж ты? — Старик вдруг, будто сейчас заметив комбинезон Иванова, настороженно вздрогнул и тревожно огляделся вокруг. — Ты що, нэ з нымы був?
— Нет, отец, я сам по себе. А как мне найти их?
— А ты не германец? Шо-то у тебе форма не такая…
— Нет, отец, — улыбнулся Иванов, — не германец. Я курский.
— По обличью вроди бы наш, — согласился старик, но тревога в его смолянисто-черных глазах не гасла, — а форма чудна.
— Не бойся, папаша, я свой. В Красной Армии есть и такая форма… Только мы ее носим вон там. — И Иванов поднял глаза к небу.
— А-а-а, — протянул старик, но видно было, что он все еще не доверяет ему.
И все же Иванов разговорил старика, и тот ему не только рассказал, где надо искать окруженцев, которые наведывались в его хату сегодняшней ночью, но и сообщил, что творится в их селе и округе, и отдал свой узелок с харчами, который ему снарядила жена на сенокос.
К вечеру Иванов разыскал группу окруженцев, но не в том месте, где ему указал старик, а в балке, по которой он прошел ночью. Он знал, что на день безопаснее всего можно было укрыться здесь, и, когда солнце стало клониться к закату, пошел туда, и его окликнули. Иванов понимал, что у него нет надежды встретить в этой группе кого-то из своего экипажа, и все же он надеялся. А вдруг? Он же вышел на этих окруженцев.
— Нет, — выслушав рассказ Иванова, сказал старший в группе артиллерийский капитан Суров, — тебе, летун, страшно повезло. Повезло, что ты не поломал кости, когда падал, и повезло, что ты попал к нам. Мы ведь за тобою с утра наблюдаем, с тех пор, как ты прошел мимо нас по балке и вышел к плавням.
В том, что ему повезло, Иванов убедился в ту же ночь, когда их группа в восемь человек (он стал восьмым) прошла по намеченному Суровым маршруту почти тридцать километров. От капитана он узнал, что тот за год войны (а к рассвету истекал ровно год, начинался день 22 июня 1942 года) уже дважды выходил из окружения, и Суров не сомневался, что они выйдут и на этот раз.
— Первый раз, — шептал на ухо Иванову капитан, — я выходил три месяца. От самого Белостока и почти до Днепра. Второй — зимой под Руссой попал и тоже вышел. Сейчас под Харьковом… Второй месяц по оврагам и перелескам на животах ползаем и все равно выйдем. — Он надолго замолчал. А когда успокоился, то уже в полный голос, так, чтобы его слышали и другие, добавил: — Выйдем, я тебе обещаю. Только себя и других вот так надо держать. — И Суров поднес к лицу Иванова свой крепко сжатый кулак. — Железная дисциплина и строжайший порядок в отряде. Лишь это нас спасет.
В отряде Сурова все было именно так, как говорил капитан. Шли только ночью по намеченным и разведанным у местного населения маршрутам. Здесь пригодились и карта Ивана, которая оказалась в его планшете, и его штурманские знания. Да Суров и сам, кадровый офицер, прослуживший почти десять лет в армии, отлично ориентировался на местности в любое время суток. Ночью выставляли посты, с местным населением без крайней нужды не вступали в контакт, а когда это было необходимо, в деревни ходили только по одному или вдвоем и обязательно в гражданской одежде.
И все было хорошо, они прошли больше четырехсот километров и наконец-то настигли стремительно удалявшийся от них фронт. Это случилось уже под Миллеровом. Суров знал, что переходить линию фронта безопаснее всего вдали от крупных населенных центров, и свернул на юг, и еще больше недели они маневрировали вдоль фронта, то приближаясь, то уходя от него.
По ночам слушали канонаду, и сердце обрывалось, и все молчали и глядели на Сурова, а он, сцепив зубы, отворачивался или скупо бросал: «Надо искать то место». Приближался август.
Фронт стремительно ушел к Дону и Сталинграду, а в отряде не знали этого и решили идти к Ростову. Все говорили, что Ростов обязательно держится. Не зря его отбили у немцев осенью сорок первого. И отряд Сурова маневрировал в этом направлении. И опять они вышли к фронту, и уже вновь слышна была канонада, и каждый стал тревожно думать: «Вот сегодня, вот завтра. Рядом свои…» Волновался и капитан, хотя и не подавал вида, а твердил свое: «Надо найти то место, — и теперь добавлял, — то самое…» Напряжение в отряде, кажется, возросло до предела, нервы у всех напряжены, и Суров решил в следующую ночь переходить фронт.
Уже ушло за горизонт солнце, и закат догорал тревожно-красными отсветами, предвещая непогоду на завтра. Отряд вышел из своего дневного скрада, который на этот раз выбрали в лесополосе, километрах в трех от дороги. Шли гуськом вдоль кустарника, капитан замыкал отряд, а впереди осторожно, как кошка, шагал самый легкий на ногу сержант-разведчик Миша Гольдман…
Почти совсем стемнело, когда вышли к дороге, на которой вдруг увидели наш обоз. Наши брички, наши понурые и исхудавшие кони и наши согнутые фигуры ездовых… Мишка Гольдман первым сдавленно прохрипел: «Наши!» И сразу подхватили другие: «Наши, наши!», и все неожиданно сорвались на бег.
Иванов видел, как рванулся с места капитан Суров и что-то крикнул, но ноги понесли и его вперед. В голове обоза нещадно дымила и, дергаясь, ползла нагруженная наша «полуторка», и у Иванова уже не было сомнения, что они вышли к своим.
Михаил, размахивая руками, кричал:
— Братцы! Славяне!
Кричали другие, и все бежали к ближним подводам, которые сначала остановились, а потом вдруг, свернув на обочину, в галоп помчались по полю, огибая с двух сторон бежавших к дороге людей.
И опять никто, кроме капитана Сурова, не понял опасности, только он остановился и истерически прокричал:
— Назад! Назад, мать вашу… — и выхватил пистолет.
Но уже за его спиной была подвода, и с нее соскочили люди. Капитан повернулся, выстрелил, но тут же его в спину сразила очередь бежавшего от подводы автоматчика. Все произошло так неожиданно, что Иванов понял случившееся, когда капитан с маху ткнулся лицом в землю, неестественно закинув руки назад. Самого Иванова тут же сбили с ног, и кто-то придавил сапогом его правую руку.
Слышна была немецкая и какая-то другая речь. Иванов повернул голову и увидел над собою распахнутый борт желтого френча. «Напоролись на румынскую часть, а с ними немцы», — пронеслось в голове Иванова, и он вдруг услышал срывающийся голос Мишки Гольдмана, который пытался говорить по-немецки. Слова вязли в его горле, он будто давился ими, Мишка дрожал и как-то взвизгивал. Его оборвал разъяренный крик немца:
— Юдэ!
И тут же раздался одиночный раскатный выстрел из пистолета. Иван знал, что так стреляет «парабеллум». Этот пистолет был у капитана Сурова, которого уже не было в живых.
Не было в живых теперь и Мишки Гольдмана, и тело Иванова, вдруг перестав подчиняться, в страхе дрогнуло и сжалось, а жаркая кровь, прихлынувшая к голове, застучала толчками: «Кто следующий? Кто? Кто?»
15
Когда Ивану Ивановичу сестра сказала, что к нему пришел профессор, он с досадой посмотрел на дверь. Сейчас ввалится еще один старец эскулап и начнет мучить его глупыми вопросами. Однако слух его зацепился за фамилию Семернин, сестра ясно назвала именно ее, и он никак не мог понять, какое отношение его учитель и начальник Семернин имеет к ученому медику, который сейчас появится в палате. И он смотрел на дверь и, недоумевая, ждал. Она распахнулась резко, и через порог шумно вкатился профессор Семернин, и только тогда Иван Иванович соединил и звание, и фамилию в одного человека, которого он никак не ждал, но, конечно, обрадовался его появлению.
Да, это был он, Яков Петрович Семернин, собственной персоной. Он еще в проеме двери приветственно поднял руки. Так старик делал всегда, когда хотел оказать особое внимание человеку.
— Укрылся от глаз людских, медведь ивановский… — начал он неестественно бодро и тут же, видно, увидев лицо Иванова, будто поперхнулся и долго не мог продолжить фразу.
Иван Иванович заметил испуг старика. Он и сам вот так же испугался, когда впервые поднялся с койки и глянул на себя в зеркало. Семернин наконец подошел, осторожно, двумя руками, взял руку Иванова и продолжал: