— Да, Иванова, а была Селютина.
— Красиво звучит: Иван Иванович Иванов. Будто целое государство за этой фамилией. — Иван Иванович пожал плечами, а врач уже другим, каким-то деловым тоном добавила: — Это, Иван Иванович Иванов, болезнь. И серьезная. Ее надо лечить, пока не поздно. А может, уже и поздно.
— Распущенность — вот это что! — не сдержал себя Иванов. — Не тому в детстве учили. Одна дочь у родителей. Не знали, куда посадить и чем ублажить.
— Да, — согласно закивала головою врач и отпила из чашки, — учить надо было, когда поперек лавки лежала, а теперь — лечить… — Она помолчала, допила чай и, показывая, что ей надо уходить, добавила все тем же деловым тоном: — И лечить, Иван Иванович, необходимо серьезно. Не всякий от этой болезни излечивается, а у женщин она особенно тяжело протекает…
Иван Иванович тоже поднялся. Ему не терпелось выйти на улицу и продолжить поиски внука. Как только он понял, что опасность для жизни Наташи миновала, на него навалились все те же страхи, которые его гнали сюда, а потом заставляли метаться по квартире и во дворе. Теперь он вновь думал только об Антоне. Единственным утешением и надеждой было то, что Михаил тоже ищет его.
Иванов помог донести саквояж медиков до машины и, наскоро простившись, почти побежал со двора.
Уже совсем рассвело, и город стал оживать: шли автобусы и троллейбусы, правда, еще пустые, с двумя-тремя пассажирами, но их движение будто воскрешало улицы, где-то за парком побрякивал глухим звонком и скрипел металлом о металл трамвай; появились редкие прохожие, и Ивану Ивановичу уже не было так страшно за внука. Теперь Антон в живом городе, среди людей…
Иванов обошел несколько улиц новостройки и свернул в парк. Здесь осмотрел все скамейки, заглянул за киоски и ларьки, где скоро начнут торговать мороженым, прохладительными напитками и сладостями, даже заглядывал в телефонные будки. Внука нигде не было.
Он заходил во дворы и спрашивал у дворников, не видели ли они мальчика одиннадцати лет, худенького, светловолосого, а вот как одет, он не знает, убежал из дома ночью… И приходилось Ивану Ивановичу объяснять, почему убежал. И он соглашался, когда ругали непутевых родителей, которые «детей нарожали, а воспитывать не умеют». Так Иван Иванович пробродил часа полтора, пока одна дворничиха, посокрушавшись над его несчастьем, сказала ему:
— Ты, милый человек, лучше вертайся домой. У него, внука твоего, одна дорога, а у тебя десять. Где же ты его встренешь? В милицию звони, они сразу сыщут…
И Иванов, поблагодарив ее, тут же заспешил к дому сына, ругая себя, недотепу, что без толку столько потерял времени, а не догадался позвонить в милицию. Нет, он думал об этом, думал… а потом его что-то сбило. «Если бы у меня каждый день пропадали внуки», — попытался развеселить себя Иванов, но шутка была не к месту, и ему стало еще неспокойнее, будто он сам сделал что-то непоправимое, дурное.
Он шел теперь быстро и не смотрел уже по сторонам, ему скорее хотелось добраться до телефона и позвонить. Только эта мысль его и гнала сейчас.
Уже перед самым подъездом, когда он собирался открыть дверь, его будто кто-то потянул за рукав пиджака. Он повернулся и вскрикнул:
— Антон, Антоша! — Протянул дрожащие руки, а сам не мог сделать и шага навстречу внуку, видно, ночь отняла все его силы.
— Я знал, я знал, что ты придешь, дедушка! Я зна-а-ал… Зна-а-ал… — Всхлипывая и вздрагивая, Антон бросился к деду и ткнулся мокрым лицом в его грудь. — Я-а-а… зна-ал…
И они, обнявшись на мгновение, затихли оба, не разжимая рук, молодой и старый, одна кровь и одна плоть. Потом дед опустился на корточки и, уравнявшись с внуком, привлек его холодную непокрытую голову к своей горячей и начал шептать:
— Где же ты был, Антоша? Я тебя давно ищу… И ночью искал, и сейчас… Давно хожу, а тебя нет… и нет…
Внук, не отрывая своих рук от деда, все еще не мог унять слезы и дрожь в теле, он силился что-то сказать, но всхлипы разрывали слова, и Иван Иванович стал тихо, успокаивающе гладить голову, шею, лицо Антона и шептать:
— Ну, Антоша, ну что ты, все хорошо. И с мамой твоей все хорошо, она сейчас там, дома. С ней все хорошо…
Он поднялся и поднял на руки внука, потому что тот все еще не отпускал свои ручонки с его шеи, и так они вдвоем, обнявшись, вошли в подъезд, поднялись по ступеням к лифту, и, только когда дверь закрылась и лифт пошел, внук, перестав вздрагивать, расслабил руки и дед спустил его на пол.
— А маму не увезли? — наконец спросил Антон. Он уже не всхлипывал, но голос все еще дрожал, — Я видел, как стояла «скорая помощь», я боялся, что ее увезут мертвую. Я убежал…
— Зачем же ты, Антоша? Зачем убежал? Мама жива…
Они вошли в квартиру. Свет горел по-прежнему во всех комнатах, хотя теперь в нем не было надобности. Значит, Михаил не вернулся.
— Иди, Антоша, — подтолкнул вперед внука Иван Иванович, — погляди. Мама там, в спальне. А я позвоню бабушке. Она ждет нашего с тобой звонка.
— Я боюсь… Пойдем вместе.
— Хорошо, хорошо. Только сначала позвоним. Давай, набирай бабушке сам, а то она там извелась, ожидая. И не забудь спросить про отца. Не звонил ли? А я, Антоша, пойду чай поставлю. Тебе согреться надо.
И Иван Иванович пошел на кухню, оставив внука в коридоре одного перед телефонным аппаратом.
Из кухни он прислушался. Внук уже начал говорить по телефону. Голос его креп, успокаивался, и скоро Иван Иванович почувствовал себя немного спокойнее, хотя тревога за семью сына все еще не проходила. Какое же это несчастье: на твоих глазах гибнет человек, а ты не знаешь, как ему помочь. Так с ним было только на войне. Но на войне он, кажется, мог больше. По крайней мере знал, что ему делать… А здесь?.. Что предпримешь? Что?
Когда Иван Иванович вернулся из кухни, Антон сидел на стуле и успокоенно говорил по телефону. Он согласно кивал головой и повторял:
— Да. Я постараюсь. Да, хорошо, — но, увидев деда, тут же поспешно поднялся. — Бабушка тебя просит, — и нетерпеливо передал трубку.
Иван Иванович, морщась, как от боли, приготовился выслушать выговор, но та неожиданно заговорила нормально. Сообщила, что звонил сын, Михаил.
— Он где-то в дороге, едет к себе домой.
Иван Иванович понимал, каких сил ей стоит эта выдержка. И подумал: как хорошо, что он заставил Антона позвонить. «Это его разговор помог ей». И он с благодарностью посмотрел на внука и тут же молча улыбнулся ему, показывая знаками, чтобы он шел в спальню к матери, а сам говорил с Машей и спрашивал себя: «Ну зачем эти ссоры, взаимные грубости и оскорбления? Зачем? Можно же и вот так. Один погорячился, а другой стерпел и уступил. И тот, кто не прав, поймет потом и благодарно оценит твою сдержанность…»
А голос жены становился все громче и настойчивее. Ее уже не сдерживали, наоборот, видно, раздражали «да» и «конечно» Иванова, которыми он хотел погасить растущее раздражение жены. Она уже кричала:
— Ты не сиди там! Забирай Антона и уезжай. Слышишь, уезжай сейчас же! Что ж они мучают ребенка?
А о Наташе она и слышать не хотела. Он было заикнулся, что ее сейчас еле отходили врачи. Но она тут же закричала:
— Ничего с ней не сделается! Проспится — и опять за свое. Ты брось ей потакать! Слышишь!
— Я сейчас, Маша, только напою Антона чаем, и мы поедем. Ты успокойся и ложись спать, ведь всю ночь…
И опять ее беспричинный взрыв.
— Как я могу спать? — уже перешла почти на истерический крик. — Ты соображаешь, что говоришь?
— Маша, Маша, успокойся, ну ты что?
— Что ж вы такие безжалостные, — рыдала трубка, — что же вы все на меня-я-а-а…
— Прекрати, слышишь! Сейчас же прекрати истерику! — не сдержался Иванов. — Я тоже не железный! — И, не в силах совладать с собой, бросил трубку и вышел из коридора. Стоял на кухне, успокаивал дыхание, а сердце, казалось, совсем остановилось. И он никак не мог достать из кармана таблетки нитроглицерина.
В кухню вошел внук. Голубые глаза его светились, личико порозовело, и на нем проступала счастливая улыбка. Тихо, будто боясь кого-то потревожить, он сказал:
— Она спит… Я ее не стал будить… — И в глазах его, счастливых и таких же бездонных, как у матери, еще сильней засветилась голубизна.
Иван Иванович, превозмогая боль в груди, улыбнулся и прошептал:
— Пусть спит твоя мама, пусть… А мы с тобою чай… Чайку попьем… с вареньем. У вас, Антоша, есть варенье?
— Есть, есть, дедушка! — И внук метнулся к буфету и вмиг достал сразу две банки. — Тут вот сливовое и мамино любимое — клубничное… Еще у нас и печенье есть, и вот закуски всякие…
— И печенье давай, Антоша, и закуски, — повторял за внуком дед и чувствовал, как спазм, сжавший сердце, отпускал, и он спрятал в карман извлеченное оттуда лекарство и принялся разливать душистый чай, приговаривая: — Мы сейчас с тобой пировать начнем, вон сколько на стол яств выставил. А отец придет, и его накормим.
— И его, — повторил внук, продолжая доставать из холодильника кушанья. — Тут на всех хватит… И маме тоже.
Дед с внуком уселись за стол. Иван Иванович заботливо подкладывал в тарелку внука кушанья, а сам пил только чай и влюбленно смотрел на Антона.
Из коридора донесся телефонный звонок.
— Пойди, Антон, послушай. Это, наверное, бабушка, скажи ей, что мы чаевничаем с тобой.
Через несколько минут внук вернулся.
— Она говорит, чтобы мы ехали к вам.
— А мы поедем. Вот допьем чаек и поедем…
— Я не могу, дедушка… — Глаза внука растерянно расширились, и трогательно дрогнула его нижняя губа. — Тут же мама.
— А она будет с папой. Он сейчас явится. А ты поживешь у нас. С бабушкой побудешь. Ведь у нее тоже занятия в школе кончаются. А твоя школа, Антон, уже закончилась?
— Закончилась… Нам только в поход еще идти.
— Ну, в поход ты сходишь. Приедешь сюда и сходишь.
— Нет, я не могу! — решительно замотал головой внук. — Маму нельзя одну бросать.
— Так здесь же папа, почему одну?