— Тебя обошли твои же друзья, — пыталась побольнее задеть Скурлатова жена. — Обошли даже те, о ком в институте и слышно не было. Что же ты с нуля начинаешь?
А Григорию Ивановичу было просто интересно работать, он будто помолодел, к нему словно вернулись те двадцать пять лет, с которыми когда-то уезжал на Урал. Однако при нем теперь было то, чего он не имел тогда: профессиональный опыт и знание жизни, которые очень пригодились ему на новом месте. Хирургическое отделение оказалось слабеньким — ни кадров приличных, ни оборудования. Главный врач клиницист, у него свои заботы, и пришлось Григорию Ивановичу самому засучить рукава.
Уже через полгода он восстановил утраченную за время сидения в Минздраве «спортивную» форму и делал сложнейшие операции. Его приглашали на консилиумы и операции в другие города. Набрал молодых ребят. С ними хоть и хлопотно, но видишь, как дело движется и ты в центре его, а не на обочине. И даже Нина, кажется, успокоилась. «Раз нравится тянуть лямку — тяни»!
Дочка кончала девятый класс, впереди десятый — и, конечно, в медицинский институт, по стопам родителей, Сомнений нет: репетиторы по химии, физике… Девочка способная, в маму, но…
И вдруг этот срыв. Не так обошелся с высокопоставленным больным, подселил к нему в отдельную палату двух тяжелых, после операции… Скандал.
Спасать положение кинулись друзья, однокашники по институту. Они уже оттуда, с высоты своего служебного положения, протягивали Скурлатову руку. Конечно, все организовала Нина — забила тревогу, собрала друзей… Решено было вывести «талантливого Скурлатова» (так звали его в институте) из-под удара, удалив его на почтительное расстояние от разгневанного начальства. Таким безопасным местом единодушно сочли небольшой подмосковный санаторий, где проходят реабилитацию послеоперационные больные одной ведомственной больницы. Санаторий на сотню коек, разместившийся в бывшей барской усадьбе, порядком обветшавшей и запущенной, хотя и охраняемой как памятник архитектуры.
Григорий Иванович оставил за собою один операционный день в неделю в той московской больнице, где он проработал три года, и принял «памятник архитектуры».
Переходя на новую работу, Скурлатов не без удивления заметил, что его служба проходит странными скачущими циклами. После окончания института он проработал в клинике родного Первого медицинского три года и уехал на Урал. В районной больнице на Урале тоже три года, и оказался в Свердловске. Там уже работал четыре. В Минздраве тоже четыре. В хирургии московской больницы три года… И вот теперь в санатории Скурлатов дорабатывает четвертый год… Неужели это последний? Думал, что уже проскочил роковой рубеж, да и нет никакой закономерности, но именно к концу четвертого года начались неприятности… Почему но прошествии именно такого срока он попадает в полосу «аварий»?
А ведь он многое здесь сделал. Выбил деньги на реставрацию здания и почти закончил ремонт главного корпуса. Восстановил парк, провел дорогу к санаторию, усилил медперсонал. Нет, эти четыре года не зря пролетели в жизни единым духом, и он не жалеет, что ушел тогда в это тихое место. Да и никакое оно не тихое. Только успевай поворачивайся. И главное, видно, что дело делается.
Ладно, приедет домой, к матери, в родные Перелазы, во всем разберется… Как она там? Небось ночь не будет спать. Настряпает всякой вкуснятины. Наверняка будут его любимые хрусты в масле…
Наверное, зря он так тяжело переживает семейный разлад. Конечно же, у Нины просто сдали нервы — замаялась она с внучкой. Первый месяц живет на свете человек. Колдуют они с дочерью над крохотулей, думают, двое из одного получится. «Нет, из одного ребенка так один и будет…» Это сказала мама Григория Ивановича — Мария Яковлевна, когда они втроем (он, жена и их четырехлетняя дочь Оля) приехали впервые всей семьей к ней в гости. Тогда же мама, глядя на их капризную и болезненную дочь, добавила осуждающе: «Не дело это, Гриша, один ребенок. Ох, заводите второго». Но второго не было. И осталась в центре их семьи Ольга, капризная, взбалмошная, постоянно испытывающая перегрузки родительского внимания.
Дочка ладно, его вина… Но жена? Откуда ее вселенская злость и презрение? Смотрела на него как на последнее ничтожество…
«Не заводись, Григорий Иванович, — остановил себя Скурлатов. — Пора идти обедать».
Вагон, в котором ехал Скурлатов, находился у самого электровоза, и ему пришлось идти почти через весь состав. Он открыл и закрыл, наверное, целую сотню дверей, пока добрался до ресторана, и во время этой бесконечной дороги ему пришла забавная мысль: он шел назад, а поезд, громыхая колесами, летел вперед, и все это путешествие было похоже на его думы о детстве — он бежал назад в свое прошлое, а время безжалостно уносило его от станции детства и той реки, какая была и потаенной его гордостью и непроходящей болью, от которых он хотел и никак не мог уйти.
«Река моего детства», — всплыло в памяти, и в нем опять все сжалось от обиды. Как она могла, как посмела издеваться над тем, что дорого? Эти слова он сказал в тот первый приезд его семьи в родную деревню, когда они с женой стояли на берегу Серебрянки. Он произнес их так, будто признался в любви. Скурлатов ничего не забыл и именно так ощущал тогдашнее свое состояние. Он дарил жене речку, на которой вырос, как самое дорогое, что у него было. Тогда Скурлатов отчаянно радовался встрече с родиной, и ему становилось не по себе оттого, что Серебрянка совсем не та, про которую он рассказывал жене и маленькой дочери. И берега не те, и речка не та, усохла, заросла тальником, забилась коряжником, сквозь которые еле-еле сочится мутная, бурая вода.
— Река моего детства… — восторженно-грустно выдохнул Скурлатов и растерянно добавил: — Только она была другой…
И жена поняла, отчего он вдруг умолк и долго не мог говорить, и сочувственно молчала сама, а потом мечтательно повторила:
— «Она была другой…» Как ты красиво и верно сказал, Гриша. В детстве все было не таким: и реки широкими, и деревья большими.
А потом они тихо брели вдоль изрытого, захламленного берега, и Нина уговаривала его не отчаиваться, и они понимали друг друга… Как же она забыла эти минуты?..
Уже за вагон до ресторана резко запахло борщом и еще чем-то горячим и сытным, и Скурлатов с облегчением понял, что, кажется, дошел… Ну и поезда нынче составляют: хвост в Москве, а голова в Вологде!
В ресторане, к его счастью, оказалось несколько свободных столиков, и он сел к окну. Две женщины средних лет ставили на столы победно-красные борщи «по-московски» и уныло серые шницели с макаронами. Скурлатов оглядел витрину буфета, но водки не увидел. А ему сейчас хотелось выпить именно водки, а потом уж приниматься за пылающий борщ.
— Есть коньяк, — подсказала официантка и, нетерпеливо посмотрев на Скурлатова, спросила: — Сколько?
— Двести, — поспешно отозвался Григорий Иванович и добавил: — И обед…
Официантка, держа перед собою блокнот, ушла к другому столу. Скурлатов поморщился: «Будет теперь принимать заказ у всего вагона», — и стал глядеть в окно. «А впрочем, спешить некуда. Раньше поезда все равно не приедешь…»
Всего три года Григорий Иванович не был в Перелазах у матери, а казалось, что вечность. Скурлатова самого удивляла странная его привязанность к родным местам. Где бы он ни жил и куда бы ни приезжал, сколько бы ни глядел на опушенные лесом и снегом горы или безбрежную лазурь морей, чужих и наших, Григорий Иванович всегда вспоминал перелазовские леса, перелески и облитый изумрудной зеленью луг за рекой Серебрянкой. И виделось ему: там, за деревней, где река делает крутой изгиб, он в крупных бусинках воды, лежит с мальчишками на светло-сером песке, и высокое жаркое солнце колко сушит тело. Песок, как и капли на спинах мальчишек, искрится на солнце, а река, ударяясь в крутой правый берег, поворачивает свой поток к светлой косе и моет, моет мелкую гальку и песок…
Это было, наверное, тридцать, а может и больше лет назад. Давно распахан изумрудный луг на правом берегу Серебрянки. Нет и того песка, а есть темная илистая заводь, забитая сухим коряжником и мусором. Серебрянка, сторонясь этой гнилой заводи, съежилась, прижалась к правому берегу и почти остановила свой бег.
Скурлатов учился в институте, работал, каждый год летом приезжал в родное село и не замечал разительных перемен, какие происходили с рекою. Он радовался новым жилым домам в Перелазах, асфальтовой дороге, дошедшей почти до села, клубу и магазинам. А Серебрянка, казалось, была все такой же, звенела чистой водой на перекатах да перемывала песок и гальку у косы, где он купался мальчишкой.
И вдруг Скурлатова как громом поразила перемена, которая произошла с рекой. Два года подряд он не появлялся в родной деревне, и вот, когда уже работал в министерстве, приехал и неожиданно увидел совсем другую реку. Так бывало и с его пациентами… Наблюдаешь годами и почти не замечаешь перемен, а выпадет человек на год-два из твоего внимания, забудешь про него, и когда он нечаянно явится — видишь перед собою живого мертвеца.
Скурлатов не узнал Серебрянку.
За распаханным лугом поднимались корпуса межрайонного животноводческого комплекса-гиганта, оттуда стекала темно-коричневая жижа, перекрасившая в бурый цвет когда-то чистые воды. Скурлатов тогда впервые воспользовался своим служебным положением. Как работник Минздрава он добился решения облсанэпидстанции, запрещающего животноводческому комплексу сбрасывать отходы в реку (в районе вынуждены были срочно снять две бригады строителей с жилья и бросить на сооружение отстойников). Убил пол-отпуска на поездки в район и в область, на звонки сослуживцам в министерство, но своего достиг. Тогда же начались его неприятности и в родном селе Перелазы…
Наконец на столе перед Скурлатовым появились графинчик с коньяком, похожий на аптекарскую склянку, бутылка лимонада, закованные в нержавеющую сталь борщ и шницель. Все это опустилось перед ним одновременно и так неожиданно, что, занятый своими мыслями, Скурлатов испуганно вздрогнул и тут же, словно заглаживая нечаянную вину, улыбнулся строгой официантке.