о хочет, по желанию. Мы, художники, ходим, смотрим, помогаем, оцениваем. Город специально выделил нам место для проведения этих художественных конкурсов — четыре акра земли. Его называют центром искусства. Там теперь учатся и приобщаются к искусству тысячи детей.
— Святослав Николаевич, — спрашиваем мы, — а кто были ваши учителя?
— Конечно, Николай Константинович. Он прежде всего… — Рерих задумывается, потом кладет книгу на столик и добавляет: — А знаете, у меня прямых учителей не было. Я долго изучал искусство многих стран Европы, Азии, Америки, Африки…
— А кого вы больше всего цените из наших художников?
— Павла Дмитриевича Корина очень ценил. Сарьяна, конечно…
— А из современных?
— Их я знаю меньше. У Ильи Глазунова иногда интересные новые искания. Но не все удачно. Есть очень любопытные решения, когда он соединяет старое и новое. Здесь могут быть вообще интересные открытия…
Чувствуем, что немного утомили Святослава Николаевича, и начинаем прощаться.
— До встречи в Москве, — говорит он нам во дворе, и мы еще раз фотографируемся на память.
Жара такая, что стоять на солнце невозможно. В середине дня вышли с намерением пройтись по Бангалору и уже через четверть часа вбежали в холл отеля «сваренные» и «обожженные» и долго сидели молча, наслаждаясь прохладой кондишена. В такое пекло я иногда попадал в родном Волгограде или в Ташкенте. Но то было в середине лета, а сейчас середина зимы. Даже нельзя себе представить, что где-то там у нас сейчас заснеженный лес и гулко, словно выстрелы, трещат стволы деревьев. Еще ни в одну из моих пятидесяти зим не врывалось знойное лето. И произошла забавная штука, которую я и объяснить-то толком не могу. Во мне будто что-то повернулось, и стал по-другому смотреть и понимать привычное. То, что раньше видел и, казалось, понимал, теперь обернулось загадкою или открылось незнакомой мне стороной.
Каждый знает по себе, что с нами что-то происходит при смене времени года. Эту перемену люди особенно остро замечают весной и осенью. Половодье обновляющейся природы захватывает человека, будто забытые сны детства, неисполненные желания, тело требует движения, дух раскрепощается. Осенью же происходит совсем другое. Увядающая природа вызывает приступы грусти, сожаления, а часто и горькой тоски: уходят дни, уходят месяцы и годы и столько пропущено, столько оставлено на потом… Возможно, с другими происходит по-иному, а со мною каждую весну и осень именно так. Однако в Индии смешались мои осени и весны, лед и пламень.
А может, я шалел от раздражающих индийских контрастов: ослепительного блеска роскоши и оскорбляющего уродства нищеты, ярких красок райских цветов и грязи, затхлости скученных жилых кварталов, бездонного лазурного неба над голубым океаном и зловония сточных канав, которые, как черные щупальца, протянулись к нему в прибрежных городах-спрутах…
Может быть. Но теперь я точно знаю одно — человеку надо обязательно вырываться из привычного, налаженного годами и десятилетиями ритма жизни. Надо, чтобы лютая зима севера обрывалась нестерпимой жарой тропиков, и не искусственно, как это мы иногда позволяем себе в бане (парилка — холодный душ), а в натуре, где экспериментальная площадка — земной шар. Надо, чтобы человек хотя бы раз попадал из одного социального мира в другой. Действительно, однажды надо видеть все самому, прыгнуть из зимы в лето, минуя традиционные весны и осени, порвать путы привычек и привязанностей, и тогда возможно чудо обновления. Как с корабля, поставленного в док, с человека можно будет соскрести налипшие ракушки обыденности, снять ржавчину обид и дурные наросты самомнения.
…Когда немного спала жара, мы все же поехали осматривать город. Зашли в художественный салон, где продаются изделия государственной компании «Кавери», объединяющей ремесленников-художников. На эмблеме этой компании — симпатичный индийский слон, которого хочется приветствовать улыбкой.
— Такие магазины-салоны «Кавери», — рассказывает молодой энергичный администратор, — есть во всех крупных городах Индии. Продаем изделия и за границей. Сейчас послали нашу продукцию в Москву и ждем ответа.
Изделия удивительной красоты и изящества. Картины, резьба по дереву, металлу, кости, камню, национальная домашняя утварь, чеканка, ковры, гобелены, чудесные инкрустированные столики, женские украшения из драгоценных и полудрагоценных камней, ракушек, стекла, керамики, благородного дерева, скорлупы орехов и даже семян фруктов.
Есть очень дорогие изделия — столики по 2500 рупий, вырезанные фигуры слонов и других зверей по 1000 и более рупий. Но есть и дешевые вещи. Деревянную ручку, отделанную медными пластинками, можно купить всего за две рупии (20 копеек), 12 рупий стоит оригинальное ожерелье из семечек. Искусно нанизанные на нитки и сплетенные в красивый жгут каплевидные зерна, покрытые лаком, переливаются чешуей змеи и складками живой гусеницы.
Даже дешевые изделия поражают чистотой отделки и тем, с какой любовью выполняется каждая работа. В ней угадывается тысячелетний опыт, то совершенство, простота и величайшее мастерство, которые из поколения в поколение передавали ремесленники-художники.
В дворцах, мавзолеях, музеях и храмах я видел такие удивительные творения рук человеческих, что готов был поверить в колдовскую силу древних мастеров, потому что чем больше я смотрел на их изделия, тем сильнее меня поражала загадка: как же это сделано? А вот теперь в этом салоне, рассматривая прекрасные, но все же на порядок ниже современные работы, я, кажется, начал понимать загадку древних мастеров. Ни один художник, даже таланта Рафаэля или Рублева, не в силах создать великие произведения, если он не постигнет опыта своих предшественников. Существуют приемы, методы, то, что мы сейчас называем технологией изготовления изделия. Она накапливается и совершенствуется в течение сотен и тысяч лет. И это я ощутил здесь, в стране высочайшей культуры труда. Я увидел, что и посредственные, но добросовестные ремесленники, научившись древнейшим приемам, овладев технологией прошлого, создают прекрасные произведения.
Из художественного салона мы попали в музей художника Х. Венкатаппа, жившего в 1887—1965 годах. В центре музея на большой витрине под стеклом лежат орудия труда, а вернее, чуда, которыми творил этот чародей живописи и скульптуры: кисти, режущие инструменты, минералы, из которых он натирал свои удивительные краски, и другие предметы. Выставлены они здесь не случайно; человек, обойдя музей, ищет разгадку волшебства искусства Венкатаппа. Среди пронзительно реалистических портретов, ясных и звонких пейзажей, изящных скульптур и барельефов меня больше всего поразили миниатюрные работы. Они выставлены в конце зала и как бы венчают творчество художника, показывая, каких вершин мастерства может достичь человек.
Это миниатюрные портреты на фарфоре или другом материале размером со средний медальон, такой ясности и чистоты рисунка, какие трудно вообразить себе. Невозможно поверить, что это нарисовано кистью или еще чем-то. Оно будто перефотографировано в цвете на еще неведомую людям пленку такого качества и такой изобразительной силы, какой еще не достигали на земле. Руками такого сделать нельзя, все говорит в тебе, это под силу только тончайшей технике, которую создали разумные существа за пределами нашей планеты.
Такие мысли рождает у человека знакомство с миниатюрами Венкатаппа, и он, пораженный, бредет к витрине в центре зала и долго стоит перед незатейливыми земными инструментами и красками, которыми художник творил свое чудо.
Индия — страна, где человек, впервые попавший сюда, не перестает удивляться, даже если он и до предела переполнен впечатлениями, и, кажется, его уже ничем не удивишь. В своей записной книжке я нашел: «Впечатления мои от непостижимых контрастов этой страны вроде бы постепенно улеглись, я стал спокойнее смотреть на дворцы и хижины, блеск богатства и грязь нищеты. Видно, и самые острые чувства склонны к притуплению. Человек не может все время кричать от восторга или горя».
Эта запись сделана на десятый день пребывания в Индии. Мы выезжали тогда из Бангалора в город Майсор — посмотреть его удивительные памятники древнего индийского зодчества. Хорошо помню свое состояние, когда вечером, снова в Бангалоре, пошли в прекраснейший парк-дендрарий — Красный сад.
Жаркий февральский день догорал за гигантскими деревьями, окропив небо и кроны деревьев золотыми бликами расплавленного солнца. Казалось, и эти яркие цветы, заполонившие парк, расплескало уходящее за горизонт щедрое солнце… Но в Майсоре мы увидели столько невероятного, посетили такие прекрасные дворцы и музеи, что, казалось, сейчас уже не осталось сил смотреть ни на что. Даже «пожар» в западной стороне парка и его багряные отблески на клумбах цветов не смогли захватить моего воображения. Я бездумно бродил вдоль широких, сделанных с щедрым размахом аллей, пока вдруг, пораженный, не остановился перед двумя исполинскими деревьями. У них были огромные шатровые кроны не менее тридцати метров в диаметре, и сами они походили на неведомых исполинов, воинов, поставленных охранять этот чудесный Красный сад. У великанов было простое и прозаическое для нас название — фикусы.
Гордые и величавые красавцы упирались в самое небо. Особенно поражали — нет, вызывали ожог удивления их могучие и в то же время элегантные и даже нежные стволы. Представьте себе громадину диаметром не менее трех-четырех метров, которая, как тугая девичья коса, сплетена из коричневых корневищ в руку человека. Дерево обвораживающей красоты, оно словно создано для украшения храма природы. В то же время в нем, как мне показалось, есть и что-то от человека — гордое достоинство и живая одухотворенность.
С этого момента я уже заболел Красным садом и смотрел на него другими глазами. Оказывается, здесь росли деревья и цветы со всех континентов. Я переходил от дерева к дереву, читая дощечки с надписями. Узнавал те, с которыми уже не однажды встречался у нас в парках Кавказского побережья или Крыма. Но были и такие, каких никогда не видел, и среди них знаменитые араукарии — тоже деревья-гиганты, но уже совсем другой формы и, я бы сказал, иного стиля. Похожие на наши кедры, они так же свечами возвышались над всем массивом парка, как те над зеленым морем сибирской тайги. Араукария — хвойное тропическое дерево все в злых шиловидных колючках, и его, как и кедр, не спутаешь ни с чем.