Михаил вернулся мрачный, видно, у него был еще более неприятный разговор с матерью, чем с отцом, и Ивану Ивановичу стало жалко сына, почти так же, как было жалко худенького и вздрагивающего всем телом Антона, когда он прижимал его к своей груди там, у подъезда, этим утром. Иван Иванович отвел взгляд от сына и уже видел его тоже худеньким, с вытянувшейся тонкой шеей и круглой стриженой головой, беззащитным мальчиком, у которого когда-то самым большим горем был лопнувший мяч, какой он держал в дрожащих ручонках.
— Ты, отец, очень грубо стал разговаривать с матерью, — услышал Иван Иванович. — Она плачет…
— Она плачет еще и по другой причине, — насторожился тот.
— Да, конечно, конечно, — заспешил и сбился Михаил, — я знаю… Но она очень просила… да я и сам вижу… ты относись к ней, пожалуйста, получше. Пожалуйста. Я прошу тебя, отец.
Как ни тяжело было отвечать сыну, но Иван Иванович сказал:
— Я постараюсь… Обязательно. А еще что она говорила?
— Говорила, что давно вас ждет с Антоном, и сказала, чтобы мы тоже к вечеру приезжали, если Наташе будет лучше.
— Ладно, — поднялся с кресла Иван Иванович. — Я пойду заказывать такси, а ты подумай, что будешь делать дальше. Учти, Миша, — он остановился перед сыном и взял его за руки выше локтей, — тебе надо решать самому. И за себя, и за Наташу, а главное… и, может, самое важное сейчас, за Антона. Не сломайте парня… Он ведь в таком возрасте… Еще один срыв — и вы его потеряете.
4
К вечеру того же дня на квартиру Ивановых-старших приехали молодые. Ивану Ивановичу нездоровилось. Он так и не смог прийти в свою обычную норму, хотя и отдыхал дома всю вторую половину дня. Однако поднялся и вышел навстречу невестке и сыну. Здороваясь с гостями, он подивился, как выглядела Наташа, а выглядела она почти так же, как и всегда — была элегантной и неотразимо красивой: в светло-кремовом английском платье с розовым узким пояском и таким же воротником, с роскошными светлыми чуть вьющимися волосами. Однако Ивана Ивановича удивило не только это: он знал, как умела подавать себя Наташа, и сейчас, в тридцать шесть, когда ее красота резко пошла на убыль, — он поразился ее бодрому и почти игривому настроению. Он посмотрел на невестку и спрашивал себя: «Да полно, ее ли я видел сегодня ночью распластанную на полу с мертвым, землистым лицом? И не зря ли я бью тревогу, раз они, Наташа и Михаил, разыгрывают счастливую пару, у которой нет других проблем, кроме этих: выглядеть как можно лучше и понравиться людям, чтобы доказать, что у них, как и прежде, все хорошо?»
И, только присмотревшись к искусно положенным на лицо кремам, пудре и румянам, он смог увидеть, что его невестка уже не та, какой была еще в прошлый их приход сюда. Ее выдавали глаза. Когда она забывалась и переставала вести свою игру, они становились такими усталыми и печальными, что хотелось закричать ей: «Наташа, Наташа, что же ты с собой делаешь? И уже сделала…»
Свекровь встретила невестку холоднее, чем всегда. Она только кивнула ей, а та, будто не заметив этой натянутости, с полуулыбкой сказала:
— Здравствуйте, Мария Петровна. Как тут наш сынуля? Ведет себя смирно? — Свекровь не удостоила ее ответом, а Наташа вновь, будто ничего не произошло, ни прошлой ночью, ни сейчас при этой встрече, прошагала по комнатам, высокая, статная, тонкая и гибкая в талии, оставляя за собой тонкое благоухание французских духов. Михаил, словно в одной невидимой упряжке, пошел за ней. «Может, не все так плохо, как мне кажется? — подумал Иван Иванович. Но тут же резко оборвал себя: — Ты что, старый? Ты же знаешь, зачем они приехали. Не распускайся…»
Навстречу родителям из кабинета деда выбежал Антон. Он с размаху бросился к матери, а та, подхватив его под руки и сцепив свои тонкие пальцы в замок на спине у сына, закружила его, хохоча и приговаривая:
— Попался, который от мамы укрывался. Попался…
— Вы повалите мне цветы! — прикрикнула на них Мария Петровна. — Прекратите!
Но сын и мать все еще кружились, а потом, обессиленные, продолжая хохотать, повалились на диван и, отдышавшись, тут же затеяли возню.
Глядя на расшалившегося Антона, потеплела лицом бабушка, и теперь в ее голосе уже звучали нотки нарочитой строгости.
— Я тебя, Антон, заставлю убирать квартиру. Слышишь, брось куролесить.
Она обращалась только к внуку, подчеркивая этим, что невестку здесь терпят лишь потому, что она мать ее внука и жена сына. А Наташа так же искусно делала вид, что она всего этого не замечает, а если и замечает, то это ее не касается, потому что у нее есть свое законное право бывать в этой квартире, и она своим независимым и свободным поведением утверждала это право, будто говоря свекрови: «Раз вы, Мария Петровна, принимаете моего сына и моего мужа, значит, должны принимать и меня».
Ивану Ивановичу было забавно наблюдать за «войной» двух умных и самолюбивых женщин, каждая из которых хотела настоять на своем, потому что была уверена в своей неоспоримой правоте. Он никогда не вмешивался в их бесконечный спор, но в душе держал сторону Наташи. Жена это знала и горько выговаривала ему:
— Ты слепой. Ты не видишь, какая она хитрая. Она, как ящерица, вползла в нашу семью…
Он не спорил, когда жена говорила о хитрости и коварстве невестки. Начинать спорить — значит, обязательно ругаться. Но, когда та несправедливо поступала по отношению к Наташе, Иван Иванович восставал и добивался, чтобы жена не делала несправедливости, и, конечно, все это кончалось скандалами, и тогда Маша, уже не сдерживая себя, кричала:
— Как же легко вам, мужикам, задурить головы! Неужели ты не видишь, что от нее погибелью разит?.. Ну ладно, Михаил, он с детства одурманенный. Но ты-то, ты-то, старый, должен в людях разбираться…
Иван Иванович ничего дурного не видел в Наташе. «Да что же в ней коварного и хитрого? — рассуждал он. — Молодая и такой редкой красоты женщина. И дурнушке хочется, чтобы мир лежал у ее ног, а этой-то и бог велел, чтобы ей внимание оказывали. И прав Михаил. За красоту надо платить и платить не медяками…» А когда узнал о слабости Наташи к спиртному (первой внимание на это обратила жена), сначала не поверил и подумал: чего по молодости, по глупости не бывает! Но потом увидел и сам испугался, забил тревогу, но не изменил о невестке своего мнения, а стал жалеть ее. Не изменил мнения и тогда, когда Маша, будто выиграв свой вечный спор с невесткой, кричала ему:
— Ну теперь-то ты видишь, видишь, что она вся соткана из пороков! Погубит она и сына, и внука…
А Иван Иванович продолжал неприязнь жены к Наташе считать явлением чисто женским. Он рассуждал приблизительно так: у женщины-матери забрала сына женщина-жена. К тому же у них еще и женская несовместимость. Да такая, что ему еще ни разу не удавалось примирить эти два враждующих полюса.
Вот такой была расстановка сил в «большой семье Ивановых», когда они собирались все вместе. А это могло произойти только на квартире стариков. Маша могла появляться в доме сына только тогда, когда там не было Наташи.
Сейчас все Ивановы были вместе, и стабилизирующим центром в этом собрании, как шутил Михаил, был Антон. Он уже измотал силы матери, и та, лежа на диване, дурашливо кричала:
— Сдаюсь! Ты победил. Теперь побеждай папу…
Сын соскочил с дивана и бросился на отца, но тот отстранил его, придержав за плечо. Антон рванулся, но, не вырвавшись из-под крепкой руки отца, сник и умоляюще поднял свои большие и просящие глаза на мать. Но Наташа сделала вид, что не видит этого, отошла к зеркалу и, достав из сумки большую розовую расческу и склонив голову набок, стала расчесывать волосы.
Мария Петровна и Михаил прошли на кухню. Туда же, словно под конвоем, неохотно побрел Антон. Бабушка жаловалась, что он ничего не ел, а внук горячо спорил с ней, доказывая, что ел, и ел много.
Иван Иванович и Наташа остались в комнате вдвоем. Невестка дольше, чем это было нужно, приводила голову в порядок, а Иванов напряженно ждал, и его нетерпение передалось, видно, и ей, и она повернулась.
— Ну как, Наташа, чувствуешь себя? — начал Иван Иванович. Он сидел на диване, где только что возились мать с сыном. Чуть подвинувшись к боковому валику, Иванов указал Наташе глазами на место рядом, но та не спешила садиться, а смотрела на свекра с доброй полуулыбкой, прищурив большие, слегка оттененные краской глаза. Она ждала нового вопроса, а этот считала только вежливым и ничего не значащим началом разговора.
А Иван Иванович задал свой вопрос совсем не из вежливости, его и впрямь волновало, как же себя чувствовала его невестка после того, что с ней было. Но, видя, что Наташа молчит и ждет, он уже с жесткой настойчивостью добавил:
— У тебя голова не болит? — вкладывая в интонацию именно тот смысл, который его сейчас волновал.
А Наташа не то не понимала его, не то вела искусную игру.
— А у меня, Иван Иванович, никогда голова не болит. Вы же знаете.
И Иванова взорвало.
— А ты знаешь, Наташа, у кого не болит голова после выпивок? Да еще таких?
— У кого? — мелькнула тревога в глазах невестки.
— У потенциальных пьяниц.
Наташа чуть шатнулась назад, будто уклоняясь от удара, но тут же выпрямилась и с вызовом ответила:
— А почему потенциальных? Мария Петровна считает меня настоящей… И закоренелой.
Иван Иванович не смотрел на невестку, он знал, что если посмотрит, то уступит, а ему не хотелось уступать.
— А ты как сама считаешь? — И, выждав, все так же жестоко повторил: — Как ты сама считаешь?
Когда после долгой паузы, не дождавшись ответа, он поднял глаза на Наташу, в нем все сжалось. Невестка, опустив плечи и отвернув к окну склоненную голову, стояла такая убитая и потерянная, и в ее уменьшившейся и как-то сразу утратившей стать и красоту фигуре было столько горькой печали, что Иван Иванович на минуту пожалел, что так круто начал этот разговор. Наташа посмотрела на него полными слез глазами, выпрямилась и проговорила: