По пути еще одно, последнее знакомство. В моей памяти оно сохранилось в фрагментарной чистоте. Передо мною, покачиваясь с носков на пятки, красивый мужчина средних лет. Он повторяет: «Осем, осем».
— Это первые русские слова, которые господин Микколо узнал в России, — переводит Рая. — Восемьдесят восьмой — был его номер в гостинице «Москва»… Тридцать лет назад.
— Тогда я был молодым и… самонадеянным… — добавил он.
Уже уходя, я услышал фразу, что новый мой знакомый был в Волгограде. Но не придал ей значения. Почти все туристы бывают там… Но сейчас, на грани сна и яви, в моей памяти вдруг всплыли его слова, что он жил в гостинице напротив универмага. Это явно относилось к послевоенному Сталинграду, потому что он, кажется, говорил о Паулюсе…
Значит, тридцать лет назад он был в моем разоренном городе. Тогда только начал отстраиваться центр, и, конечно, он жил в старой двухэтажной гостинице «Интурист», напротив еще разбитого универмага, где пленили Паулюса и его штаб. Тогда моему финскому коллеге было немногим больше двадцати. Он, видно, мой ровесник… Мы могли встречаться…
Мысли неслись стремительно, и я еле успевал. Конечно, могли. Я работал в областной газете и часто писал о делегациях.
Меня уже относило в мою молодость, в родной Сталинград…
Утром я проснулся с той же радостной мыслью о встрече со своей молодостью. Разыскал визитку Микколо и узнал, что он работает в иллюстрированном журнале. Этот красочный еженедельник я видел во многих киосках и магазинах Хельсинки. Тем лучше. Вспомню свою старую профессию и возьму у коллеги интервью из пятидесятых годов. И я уже еле сдерживал свои мысли, которые, как застоявшиеся кони, неслись по старой, наезженной дороге.
Позвонил Рае и попросил договориться о встрече.
— Готов на любой час, — испуганно закричал в трубку, когда Рая стала говорить о продолжающейся забастовке и трудностях связаться с редакцией журнала.
Первую половину дня провел в ожидании звонка. За окном хлестал противный дождь, теперь уже без снега. Я смотрел на молчавший телефон, и мое хорошее настроение потихоньку прокисало. Чтобы не скукситься совсем, я по старой журналистской привычке стал готовить вопросы для интервью. Получалось очень забавно, по крайней мере, для меня. После первых вопросов, что за делегация, в которой был финский журналист, каковы ее цели, пошли другие. Я хотел знать, как тогда, тридцать лет назад, ощущал себя мой интервьюируемый. Что он думал о себе а мире? Каковы были его надежды и желания в личной жизни и надежды и прогнозы на жизнь в Финляндии, в Европе… Что произойдет с миром! Приходила ли ему тогда мысль заглянуть на три десятилетия вперед, и если приходила, то что сбылось, а что нет? Что случилось с ним с тех пор?
Эти вопросы я задавал и себе и уже мог никуда не ехать, а сидеть и отвечать на них и писать репортаж «Интервью с самим собою». И он уже начал складываться в моей голове.
После трех лет работы в тракторной бригаде, которые пришлись на войну, я окончил институт и второй год опять работал, но уже в газете. Начало пятидесятых годов, по сегодняшнему моему ощущению, было чрезвычайно тревожным и напряженным. Маккартизм в США, атомный шантаж, план Маршалла, нагнетание страхов новой, еще более страшной, войны. Малая война уже шла в Корее, и мне казалось, вот-вот вспыхнет большая. А в нашем городе все еще расчищали завалы разрушенных домов…
По-моему, была весна пятьдесят первого. На заводах и стройках шли митинги в защиту мира. Чтобы не терять драгоценного рабочего времени, они проходили на стыке смен. Я собирался ехать на один из таких митингов, и вдруг к нам в редакцию прибежала женщина и истошно закричала:
— Там, у вокзала, откапывают людей!
Это кричала война. Девять лет назад по пылающему Сталинграду вот так же метались режущие по животу крики: «Убило!», «Завалило!», «Откапывают людей!»
Редакция находилась от вокзала в двух кварталах, и я бежал туда, обдаваемый страхом из сорок второго. «Кого же там могло засыпать?»
Напротив вокзала по грудам развалин, поросших лебедой, молочаем и чернобылом, рассыпалась притихшая толпа. Здесь до войны был большой многоэтажный дом с кафе внизу.
Пробиваюсь вперед. Дальше оцепление из милиции и военных. В развалинах свежеразвороченный экскаватором провал. Из него выносят… останки людей в изопревшей одежде. Темная, в рыжих и белесых пятнах плесени шинель. Это солдат. Нет, красноармеец… тогда еще были красноармейцы. Серая шаль — женщина. Ссохшиеся сандалики и кусочек шелковой шапочки — девочка…
Подхожу к знакомому капитану милиции.
— Нельзя! Здесь командуют врачи санэпидстанции… Подожди…
Становлюсь рядом и молча смотрю, как грузят в машину то, что когда-то было людьми… Сколько их осталось под этими развалинами?
…Мы откапывали соседей Коршуновых. Бомба угодила в угол их блиндажа. Лопата младшего братишки Сергея уперлась в месиво из волос и земли. По зеленой шали определили, что это тетя Шура. Постояли, помолчали, и кто-то сказал: «Давайте присыпем. Им теперь все равно, где лежать».
Но и присыпать их не успели. Внезапно начался обстрел из тяжелых минометов «скрипунов». Убило двух мальчишек из нашего 8 класса, а брата контузило…
Тогда шел, кажется, сентябрь. А позже уже некому было бегать откапывать. Мы, как суслики, позабивались в свои норы и щели и ждали конца…
Спускаемся в подвал, когда увозят останки. Помещение большое.
— Их просто замуровало, — шепчет мне на ухо капитан милиции. — Дом рухнул, и их замуровало…
Молча обходим подвал, думаем об одном. «Сколько времени эти несчастные могли прожить? Неделю? Две? Месяц?»
— Здесь был продовольственный склад кафе… — говорит капитан.
«На что надеялись… кого звали…» Не могу разлепить губы, лицо свело.
Звонок телефона оторвал меня от этого интервью с самим собою. Рая разыскала финского журналиста, он поехал в свою бастующую редакцию и ждет нас. Надо собираться, а я застрял в своем Сталинграде…
Он был у нас весной пятьдесят первого… Тогда же откопали тех… у вокзала. Город еще лежал в руинах, только поднялся его центр, а мир, казалось, подступил к новой черте катастрофы. Моя мама, опасливо поглядывая на черную тарелку хрипевшего репродуктора, повторяла: «Только бы не в этом году, только бы не сейчас. Еще и на ноги не встали…»
На юге города строился Волго-Донской канал. На заводах и стройках шли митинги протеста против поджигателей новой войны, и я писал в газете гневные репортажи с этих митингов. Думал ли я тогда, что через тридцать лет, когда моя жизнь пройдет перевал, мир будут сотрясать все те же холодные ветры…
В подъезде редакции журнала нас с Раей встретили пикетчики. Но, видно признав, что мы ничем не угрожаем их борьбе, пропустили.
— Угостил их пивом и кофе. — Шуткой встретил нас журналист. — Иначе и меня бы не пустили в редакцию…
Его словам гулко вторило пустое здание. Это уже был не тот веселый и беззаботный человек, которого я встретил на рождественском вечере. Он тревожно говорил о забастовке.
— Если профсоюз не договорится в эти дни с издателями, то забастовка может продлиться несколько месяцев… Но у меня хорошее предчувствие. — Разливая кофе, он впервые улыбнулся. — Забастовка кончится восьмого января…
— Через пять дней? — удивилась Рая. — Почему?
— Я загадал вчера. А сегодня ваш звонок… И эта встреча…
Мы еще поговорили о забастовке.
— Уже не вышло три номера и материалы от зарубежных корреспондентов растут, как снежный ком, — сокрушался наш хозяин. — А у нас корреспонденты в Москве, Нью-Йорке, Лондоне, Мадриде, Австрии, Греции…
— В Москве на вас работает индийский журналист?
— Да-а…
— Я знаю его. Перед поездкой в Индию встречались. Еще удивился, почему индус пишет для Финляндии?
— Очень просто. Он хороший журналист.
Дальше разговор вновь обрывается. Мой собеседник весь в сегодняшних заботах, а я все еще там, в Сталинграде: тушу пожары, хороню убитых и умерших от ран и каждый день жду, что такое случится и со мною, потому что войне нет конца. Пришла она к нам на Волгу жарким летом, а уже жмут крещенские морозы, и мы, горстка жителей в рабочем поселке, на окраине Сталинграда, умираем от голода, ран, страха и холода…
Голос хозяина кабинета вырывает меня из военных сороковых, но я тут же попадаю в тревожные пятидесятые.
— Мир тесен, — говорит он. — А мы думаем, что мир большой. Вы знаете нашего корреспондента. С вами встречались в пятьдесят первом в Сталинграде, а сейчас в Хельсинки…
Мы уже выяснили, что Микколо приезжал тогда по приглашению Антифашистского комитета советской молодежи. Он был студентом Хельсинкского университета. Делегация присутствовала на первомайских празднествах в Москве, а потом отправилась в наш город.
Он вспоминает детали, а я взволнованно уточняю их.
— Самолет летел низко, и видно было, как крестьяне работали в поле.
— Это был Ил-14. До Сталинграда он плюхал почти три часа…
— Стюардессы — в меховых шапках.
— Точно, небольшие меховые шапочки из теплой норки… А я забыл…
— Волга очень широкая. Течение мощное. Наш катер сильно сносило вниз. Лес на той стороне реки затоплен…
— В мае разгар половодья на Волге. Теперь, когда реку перегородили плотинами, волжане не знают, что это такое.
— Да. Да. Тогда строили первую. У Куйбышева. Мы ее видели с самолета, — подхватывает он. — А в Сталинграде ремонтировали улицы.
— Я четыре года учился в институте, и почти каждое наше занятие заканчивалось выходом всех студентов и преподавателей на расчистку руин…
— Мы видели немецких военнопленных. Они строили…
— Их было немного в Волгограде. Вы видели последних, отбывавших наказание за преступления, совершенные на нашей территории во время войны.
— Да, работало немного…
И опять разговор наш, будто уперевшись в стену, затухает.
Время обеденное, и финский журналист предлагает продолжить «воспоминания» в маленьком ресторанчике, где готовят «одно по-настоящему хорошее китайское блюдо».