За бутылкой французского «Кардинала» беседа теплеет, и я наконец решаюсь задать те вопросы, которые приготовил до встречи. Но уже через четверть часа ловлю себя на том, что сам отвечаю на них. Кошусь на бутылку. Она распита только наполовину… Причина в другом. Со мною что-то случилось. Воспоминания хлещут, как из испорченного крана вода. Пристыженно умолкаю.
— Время действительно было смутное, — отзывается Микколо. — Европа перевооружала свою промышленность, в США охотились за ведьмами… Из-за поездки в СССР меня тогда лишили визы. Должен был поехать на три месяца в Америку, на стажировку, а посольство США сочло меня неблагонадежным…
— А что вы думали тогда о России?
— Информации о вас было очень мало… Мы боялись России… Большая и загадочная страна… Впрочем… Один момент.
Он поднялся из-за стола и, извинившись, пошел к выходу.
Мы недоуменно переглянулись с. Раей. Через несколько минут появился с папкой, которую мы видели в его машине.
— Вот здесь. — Достал из нее тетрадь. — Я вел тогда записи. Когда Рая позвонила мне, разыскал их. Да… Вот… — Он начал листать тетрадь. — Большая и загадочная страна… Я так тогда назвал свою статью о вашей стране.
— А теперь?
— Большая и незагадочная… Я был несколько раз у вас и как журналист, и по линии общества Финляндии — СССР. Люди должны общаться, говорить, спорить друг с другом, и тогда загадки и страхи рассеиваются…
Подали действительно прекрасное мясо по-китайски, с картофелем и грибами.
Рассматриваем выцветшие записи в тетради.
— Первомайские парад и демонстрация длились пять часов, — читает хозяин. — Все время шел дождь.
Записи 2 мая 1951 года:
«Троллейбусы работают отлично. Часто моют улицы. Чисто. Милиция управляет движением».
В моих руках пригласительный билет:
«Антифашистский комитет советской молодежи приглашает Вас на прием по случаю пребывания в Советском Союзе иностранных делегаций молодежи.
Прием состоится 3 мая с. г. в 20 часов, в помещении ресторана гостиницы «Москва».
— Да, — соглашается мой собеседник. — Мир изменился, а тревоги те же… Не допустить войны. Если в Европе будет все в порядке, то есть надежда… Финляндия и СССР показывают хороший пример… Президент Паасикиви говорил — нить переговоров не должна прерываться. Завершая переговоры, надо обязательно договариваться, где они будут продолжаться… Как журналист, я сопровождал этого мудрого человека в вашу страну. Любой спор, любая дискуссия, но только не война…
Мы клянем войну и желаем нашим детям не пережить того, что пришлось нам. У Микколо двое сыновей. У меня сын и дочь. Сейчас им столько же, сколько нам было тогда.
— Выросли новые поколения, и пусть они знают об этой мерзости только из книг, кино и наших рассказов, — говорит он. — Меня когда ранило, я потерял все. Долго жалел свой дневник… А сейчас не жалею. Мерзость, мерзость…
— Моего младшего брата контузия мучила всю жизнь. Умер он три года назад. Мерзость, мерзость… — шепчу я вслед за ним.
— Любой худой мир, но только не война… Только не война…
Эти слова мы повторяем друг за другом.
На столе новое блюдо. Расхваливая свинину по-китайски, я неосторожно обмолвился, что самое прекрасное мясо — это рыба, и она, как в сказке, приплыла. Появился хозяин ресторана — огромного роста бородатый красавец с руками помора. По его знаку официант наливает нам замороженную водку, а в музыкальном ящике включаются одна за другой пластинки русских песен.
…Спорим о литературе. Он «отстаивает» Достоевского, а я Толстого. От соседнего столика поворачиваются в нашу сторону. Умолкаю, хотя мне и обидно, что Достоевского ставят выше Толстого. Хозяин ресторана навис над нами и что-то кричит.
— Он приветствует наш спор, — переводит Рая. — Пусть это будет самая большая и самая кровавая конфронтация между людьми и государствами…
Прощаясь, говорю финскому коллеге, что он помог мне совершить величайшее открытие.
— Эврика!
— Да, эврика!
Рая уже не переводит. Мы отлично понимаем друг друга. Я рассказываю, как я шел к своему открытию. Началось с посещения ленинских мест. Я бродил по Хельсинки, и Россия шла рядом, я хотел видеть ее, и она была со мною…
— Ленин, Суоми, Рашен… — вторит он мне.
— Значит, надо только захотеть, сильно захотеть — и ты попадешь в твой мир…
Мой коллега и хозяин ресторана горячо соглашаются со мною.
— Если люди сильно захотят, они обязательно добьются мира, благополучия…
Перед такси мы долго трясем друг другу руки и уславливаемся о встрече в Москве.
— Нить переговоров не должна прерываться, — цитирую я их великого соотечественника Паасикиви.
Золото, которое я открыл вчера, наутро поблекло и показалось мне медью. Вечером, когда мы прощались и когда я ехал в такси по залитому огнями Хельсинки, все было так просто. Люди только должны захотеть — и половина проблем на земле будет решена. Я настроил себя на маленькие чудеса, и они свершались. Я жил в силовом поле притяжения наших стран…
А сейчас я думал по-другому: не все так просто. Не все. Хотеть мало… Надо делать. Без этого и самые большие желания остаются утопией и сладким сном, в котором медь легко принять за золото.
И все же ощущение радости открытия не проходило. Оно исходило от вчерашней встречи, где двум, в сущности, незнакомым людям, живущим в разных мирах и обремененных своими жизненными заботами, было так естественно и легко.
Позвонила Рая и радостно сообщила, что сегодня победой закончилась забастовка журналистов. Удовлетворены все требования бастующих.
— Давайте поедем в редакцию, — предложил я, — и поздравим всех. Предчувствие Микколо сбылось раньше, чем он загадал.
— Сегодня еще одно событие, — сказала Рая. — У него день рождения.
— Тем более. Едем сейчас же… — И я стал собирать все свои нераздаренные сувениры. Украсил подарок бутылкой «Сибирской» водки, и мы через полчаса были в редакции.
— О-о! Его теперь трудно поймать, — сказала одна из сотрудниц журнала. — Он на совещании в издательстве.
Мы с Раей сочинили поздравление, последние слова которого были про нить президента Паасикиви и встречу в Москве, и оставили его вместе с подарком.
На следующий день в прекрасном настроении я покидал Хельсинки. Оно было прекрасным не только от моего радостного предчувствия возвращения (в гостях хорошо, а дома лучше), но и удивительных встреч в этом городе, которые только что завершились приемом у мэра. А если у вас хорошее настроение, то даже после приема у коронованной особы вам непременно хочется сделать его еще лучше.
Именно так было, когда мы с финскими друзьями приехали из муниципалитета на вокзал к поезду, который отходил через четверть часа в Москву. Мы поднялись в вагон, вошли в купе, и Рая распечатала картонку, которой меня снабдил в дорогу муниципалитет. В ней не было шампанского и коньяка, какими нас угощали на приеме у мэра, но была бутылка финской водки. Я разлил ее в пластмассовые стаканчики, и она была воспринята с большим единодушием, чем аристократические напитки из Франции, Италии, Греции, вместе взятых, которые мы пили на приеме.
Настроение стало еще прекраснее. Мы вышли на перрон и начали прощаться. Вагон осаждали несколько столь же шумных компаний, как и наша, каждая из которых провожала «своего» пассажира.
И вдруг меня поразило, словно гром. На перроне стояла Финляндия. Она была в золотой норковой шубе нараспашку и, как все финны, без головного убора. Легко вьющиеся светлые волосы спадали на плечи, глаза голубые и глубокие, как озера, лицо смеющееся. Она держала в руках фужер с шампанским. Вокруг суетились и горланили пассажиры и провожающие.
Такое уже было со мною. Женщину столь ослепительной красоты я уже однажды встречал. И тогда вот так же меня будто кто привязал к ней.
Мисс Финляндия выпила свое шампанское и в сопровождении эскорта мужчин стала подниматься в наш вагон. Петля, сладостно захлестнувшаяся на шее, потянула меня. Богиня и ее апостолы вошли в соседнее со мною купе, и сердце мое предательски замерло. Чтобы перевести его в рабочее состояние, мне пришлось войти в свое купе и достать из саквояжа валидол.
…Поезд тем временем стал медленно отходить. Я подошел к окну и вздрогнул: на перроне в толпе провожающих стоит та же ослепительно красивая женщина и машет рукою. Темно-рыжая шуба распахнута, волосы разметал ветер, глаза горят, лицо смеется.
— Их две?
Метнулся к соседнему купе. Там у окна стоял лысеющий мужчина и махал рукой.
— Значит, одна… Финляндия одна…
1981
ВСТРЕЧИ
Так случилось, что о Польше я узнал раньше, чем о существовании других государств. Тогда только научился складывать буквы в слова, и меня, пятилетнего, увлекла эта чудо-игра. Из мертвых, ничего незначащих знаков рождались веселые предметы и понятия: «д-о-м», «ры-ба», «мама», «Ма-ша… мы-ла… ра-мы…» Этому меня учили мои братья-школьники Виктор и Борис.
Выбирал я короткие слова, они легче складывались, и в моей игре можно было обойтись без взрослых.
Однажды, когда Борис готовил уроки и перед ним лежала географическая карта, я заглянул в нее и прочел непонятное мне слово:
— По-ль-ша́, — сделав неверное ударение.
— Эх, ты, Польша́-лапша́, — передразнил меня брат.
И стал объяснять, что Польша — государство. Только меньше СССР. Это был первый в моей жизни урок географии. Вначале он увлек меня. Разноцветные пятна на карте оказались государствами. Советский Союз — красный, Польша — бледно-зеленая, Румыния — желтая… Этот цветной калейдоскоп тоже походил на игру, но Борис называл и называл государства и страны, которые я не мог ни произнести, ни запомнить, а главное, они не складывались у меня из букв.
— Германия, Швейцария, Норвегия, Европа, — тыкал он пальцем в карту, а я только хлопал глазами.