А когда Борис лихо произнес:
— Великобритания, — и указал на темно-зеленое пятно, похожее на игрушечного зайца, я повернулся и дал стрекача от своего учителя.
На другой день я уже не помнил государства Центральной Европы, забыл и название самого континента, на котором пребываю. Зачем мне эти далекие и непонятные страны? Я живу в солнечном селе Ягодное, в десятке километров от огромного, раскинувшегося по берегу Волги города, со знаменитым именем Сталинград.
Урок географии брата забылся, его вытеснили мои ребячьи проблемы. Я уже считал себя взрослым, а меня, как и моего младшего брата Сергея, отправляли ежедневно в детсад да еще днем укладывали спать. Последнего оскорбления я не мог перенести и всякий раз после обеда убегал и пробирался к окнам школы, где учились мои старшие братья. Воспитательницам надоело со мною воевать, и они заявили матери, чтобы меня больше не посылали в детсад.
Узнав о случившемся, отец взял ремень, к которому часто прибегал, как к учебному пособию, когда разбирался в школьных делах своих детей, и выпорол меня.
— Не хочешь в сад, осенью пойдешь в школу, — сказал он, заканчивая посвящение в ученики, — а пока поживешь на подножном корму.
Случилось это весной тридцать третьего года, в голодный год, и отцовы слова были далеко не метафорой. Балки и овраги, их склоны, вокруг Ягодного еще только-только обливались первой зеленью, а мы, дети, уже были на подножном корму. Сначала копали корни прошлогоднего солодика, а потом рвали щавель, дикий лук, лебеду, крапиву, какую-то съедобную «кашку». Тащили все это домой, и наши матери стряпали из даров весны черные, как смола, лепешки и пышки, варили горькие, как хина, похлебки.
Мои старшие братья промышляли сусликов, и это уже была царская еда. Из них готовили жаркое…
В тот страшный голодный год никто не умер в нашем Ягодном, хотя из других приволжских сел и деревень до нас доходили самые мрачные вести.
Трагедия разыгралась у нас осенью. Погиб мой брат Борис. Его застрелил мальчишка из берданки, с которой наш сосед стерег пустой колхозный амбар. Десятилетний сын, когда отца не было дома, взял ружье и отправился «охотиться». Его сразу облепили мальчишки. Юный охотник заправски взводил курок и, направляя ружье то на одного, то на другого, спускал курок.
— Не бойтесь, — уверял он, — ружье уже выстрелило… — и показывал всем вмятину от бойка в патроне. Я тоже видел эту вмятину и до конца дней своих буду помнить ее.
Навстречу нам бежал Борис. Он разыскивал меня. Соседский мальчик направил на него ружье и крикнул:
— Стой, стреляю!
Прогремел выстрел, Борис упал. Мы все разбежались…
После этой трагедии нельзя было жить рядом с нашими соседями, нельзя оставаться в Ягодном… Для моих родителей здесь все было открытой незаживающей раной.
Наша семья в тот же год переехала в пригород Сталинграда, в рабочий поселок, где отец поступил на завод.
Я уже учился в школе, учебники Бориса стали моими, года через три очередь дошла и до той географической карты…
Когда я развернул ее и увидел бледно-зеленое пятно Польши, меня будто прошило током, и я услышал слова Бориса:
— Эх ты, Польша́-лапша́…
Осторожно свернул карту, отнес ее в темный чулан и спрятал так, чтобы она больше никогда не попадалась мне на глаза.
Вторая встреча произошла спустя три-четыре года. Старший брат Виктор кончал десятилетку. Средней школы в нашем поселке не было, и он со своими сверстниками ездил в город. Добирались они до школы на поезде, затем на трамвае, и всякий раз, по возвращении, брат рассказывал о приключениях, какие случались с ними. То на поезд опоздают, то с мальчишками городскими подерутся, а то в кино вместо уроков завеются. Героем этих приключений был его друг Андрей, по прозвищу пан Потоцкий, здоровый добродушный парень. Его почти никто не называл по имени. Помимо своего покладистого и доброго нрава, пан Потоцкий отличался необыкновенной, а в наших, мальчишечьих, глазах прямо фантастической силой. В руках Андрея постоянно находилась какая-нибудь железка, гвоздь, шайба, монета, металлическая плашка…
Гвозди, стерженьки он завязывал в узлы, шайбы, плашки и монеты гнул и пальцами сплющивал, делая из них «лодочки». В моих карманах всегда были изделия пана Потоцкого, которые я раздаривал своим друзьям. Особой популярностью пользовались медные гроши. Были тогда такие в обращении. Из больших пятаков, размером с сегодняшний рубль, железные пальцы Андрея гнули чудные «лодочки», которые были в моей коллекции самым дорогим эквивалентом в мальчишечьем обмене.
Перед самой войной, осенью сорокового, мой старший брат и Андрей Потоцкий уезжали поступать в военные училища: Виктор в Грозненское авиационное, а Андрей в Ленинград, в морское. В семью Потоцких приехала бабушка Андрея, Ядвига. Она странно говорила по-русски и называла своего гиганта-внука Анджеем. Высокая и статная седоволосая старуха, чем-то похожая на Ахматову, приехала из города Белостока. Там же, по счастливому совпадению, второй год жила семья маминого брата Николая Четверикова. Мама, естественно, сразу пошла к Потоцким с его адресом, расспрашивать про жизнь в Белостоке.
Через день старуха была в нашем доме. Мама говорила с ней о семье брата, с которой Потоцкая, конечно, не встречалась в Белостоке, но хорошо знала ту улицу, где жила его семья.
Бабушка Андрея пробыла недолго и, как только внука проводили в военное училище, уехала домой с маминым гостинцем для ее брата. Позже мы получили письмо от дяди Коли, в котором тот сообщал, что они встретились и «теперь есть к кому ходить в гости».
После этого наши семьи будто сроднились. С каждым письмом от Виктора и дяди Коли мама бегала к матери Андрея, а та делала то же, когда получала вести от сына и своей свекрови из Белостока, и все мы подолгу обсуждали эти события.
Мать Андрея жила в крохотной комнатке коммуналки. Дом заводской. В нем семья Потоцких занимала квартиру, когда отец Андрея был главным инженером завода. Но два года назад его арестовали, и с тех пор о нем не было известий. Мать работала в заводоуправлении, и им с сыном оставили эту комнату.
С Андреем Потоцким нам пришлось встретиться уже трагическим летом сорок второго, перед боями за Сталинград. Он вернулся в поселок инвалидом, без ноги… Однако еще раньше в нашей семье произошли события, о которых я должен рассказать.
Уже второй месяц шла война. Отца забрали в Красную Армию. От него и от Виктора мы получили письма. А вот от семьи дяди Коли Четверикова никаких известий.
В Белостоке год назад у них родилась вторая дочь, и мы ждали всю семью в гости. Пришла телеграмма, они выезжают в воскресенье 22 июня… И все! Связь оборвалась…
— Как же она там с двумя малыми детьми? — Сквозь слезы причитала мама. — Николая в армию сразу, а она как, Таисия?
Шел август. Все тревожнее становились сводки Совинформбюро. «…Ожесточенные бои… наши войска оставили города…» — пугающе вибрирует голос диктора в черной тарелке репродуктора. Уже и в нашем далеком от фронта Сталинграде стали появляться беженцы, которых называют эвакуированными. Это горькое слово у всех на устах. Но полную меру его горечи мы узнали, когда в нашей семье появилась хворая тетя Тая Четверикова с детьми.
Когда прошли первые слезы и радость встречи — семья Четвериковых жива! — все мы ужаснулись их виду. Грязные, в засаленной одежде. Дети то и дело тянутся ручонками к своим головкам и скребут пальчиками в волосах. Глаза загнанных зверьков. Мама нагрела воды и попыталась увести девочек на кухню, чтобы вымыть, но детей нельзя было оторвать от матери.
— Поезд еще не вышел из Белостока, а нас уже бомбили, — сквозь кашель прорывался простуженный голос тети Таи, — и так всю дорогу… И по Белоруссии, и по Украине… Все побросала, только детей берегла…
К вечеру в нашем доме была мать Андрея. Она расспрашивала о своих польских родственниках. Но тетя Тая только качала головою.
— Виделись с ними за день до войны. Ядвига Яновна принесла вам гостинец. Собиралась провожать нас. Все у них было нормально. Вацлав Вацлович выхворался и внуки здоровы… — Это тетя рассказывала о семье старшего сына Потоцких, в которой жила старуха. — Наш поезд утром должен уходить, а на рассвете стрелять начали. Николай нас на вокзал, а там столпотворение. Затолкал меня в вагон, а детей уже в окно подавал… А про ваших… — виновато повернулась в сторону матери Андрея тетя Тая и молча развела руками.
С тех пор мы ничего не знаем о польской части семьи Потоцких, а с русской произошло вот что. Как я уже говорил, в самом начале лета сорок второго в наш поселок с войны вернулся Андрей. Он легко носил свое здоровое и немного погрузневшее тело на костылях, которые смастерил сам. Передвигался Андрей, кажется, еще быстрее, чем раньше. Его нога раскачивалась меж костылей так же неутомимо, как маятник часов-ходиков.
В то лето мне запомнилось два случая. Остроты Андрея, когда я надел полуботинки старшего брата, которые были номера на четыре больше моей ноги. Андрей тогда под дружный хохот ребят спросил:
— Малый, а не жмут ли тебе они в плечах?
Другим случаем был его рассказ «где он потерял свою ногу». Слышал я его «на окопах». Лето сорок второго уже перевалило середину, и фронт от Харькова и Ростова неудержимо катился к Сталинграду. Все население выходило за город на сооружение оборонительных рубежей. Вместе со школьниками приходил сюда и Андрей. Как военный человек, он руководил нашей работой, а когда у кого-то из нас ломался инструмент — лопата, кирка или тачка, на которой мы возили землю, он тут же принимался за ремонт. В сильных и ловких руках Андрея, казалось, все горит. Он садился в тени под кустиком и одним топором да куском проволоки чинил наш инструмент.
Подсаживались к Андрею и мы, мальчишки, чтобы перевести дух и послушать его рассказы о войне.
— Нога моя где-то гниет под Тихвином. Отбивали мы у немцев этот город. Бои страшные. Бросили сюда нашу морскую бригаду, и взяли мы город. Радость. Пошли наступать дальше, но немец уперся. Не сдвинешь. Вот тут мою ногу и отрубило. Осколок снаряда ударил в бедро. Нога переломилась. Я ремнем стянул бедро и стал отползать от воронки, назад к дороге, чтобы меня санитары подобрали, а перебитая нога за бурьян и лозу цепляется. И не дает мне ходу. Разрезал я мокрую штанину. Глянул, а нога моя только на подколенном сухожилье держится… Взял и отхватил ее ножом, вместе с клешей…