Кузьма был на похоронах своего командира. Помню его пьяное бормотание.
— Хоронила героя вся его дивизия[4]. Конь его любимый шел рядом. Орден несли на знамени. Речи говорили… Стреляли. А я упал и плачу. Ведь мы с Иваном вместе парубковали. На гармони одной играли. К девчатам вместе… Никто не знал, кого мы тогда хоронили… Один я. Я… Я… — И уронив голову на сжатые кулаки, страшно скрипел зубами.
— Мы их, гадов, тех офицеров, кто убил нашего дорогого красного командира, в капусту порубали. И виновных, и невиновных… Всех! Подчистую… К чертовой матери!
А обстоятельства гибели Ивана Четверикова, по рассказам в нашей семье, до меня дошли вот в такой легенде.
Это случилось где-то на юге, видимо, под Крымом. В разговорах называли железнодорожную станцию Жеребцы. Это то место, куда должна была ехать по телеграмме мать Ивана на похороны сына. Она приехала спустя два или три дня после погребения. Ждать было нельзя, стояла теплая погода.
По той же семейной легенде, Иван Ефимович Четвериков погиб вместе с небольшим отрядом, который находился при его штабе. Сам комбриг в это время был ранен в руку и, видимо, поэтому остался в штабе. Этим отрядом была захвачена в плен большая воинская часть отступавших к морю белых. Ее разоружили. Иван сам взялся «распропагандировать» пленных. Говорят, он был хорошим оратором, и слово у него было таким же «острым, как и его шашка».
Выступал перед солдатами. Призывал их записываться в Красную Армию. «С нашим братом солдатом все шло споро, — вспоминал Кузьма Колесников. — Белые тут же краснели, и Иваново войско росло…» Потом Иван переехал к большой группе офицеров и стал выступать перед ними. Сошел с коня, встал на тачанку и говорил громко, запальчиво. Про свой штаб, где служило немало бывших офицеров, а теперь красных командиров, про долг перед Россией, народом… Говорил он и про себя, своих товарищей, кому пришлось пройти всю империалистическую войну.
Запомнил я из этой его предсмертной речи такие слова. Они тоже из рассказов сквозь плач дядьки Кузьмы Колесникова:
«Война обрыдла и надоела всем. Да без нее нет свободы и нет народного счастья…»
И вдруг из толпы офицеров прогремел выстрел. Пуля ударила прямо в широкую грудь Ивана. Четвериков покачнулся и мгновенье молча удивленно смотрел в толпу, откуда стреляли. Потом резко рванулся и, соскочив с тачанки, побежал…
Началась паника. Офицеры и солдаты бросились к оружию, которое лежало здесь же недалеко, где их разоружали…
Иван, по рассказам, был убит сразу тем первым выстрелом. Однако он пробежал от тачанки до камышей еще «сажен пятнадцать» и упал в их зарослях.
Небольшой отряд, с которым он пленил воинскую часть белых, а потом пытался «распропагандировать» ее, был почти полностью перебит. В живых остались единицы. Ординарец Парасочка спасся тем, что, ухватившись за стремя красного конника, «бежал, пока не потемнело в глазах».
Вот, пожалуй, и все, что я помню из рассказов о смерти дяди Вани Четверикова. Он был мне двоюродным дядей, а мой родной дядя Иван Четвериков-младший был, по рассказам матери, «очень похожим на старшего брата Ивана».
«И лицом и статью. Такой же смуглый, черноволосый, крепкий в плечах, — говорили все, — только чуть меньше ростом и фигурой». Он словно «уменьшенная копия» дяди Вани-старшего. В нашей семье вспоминали, что старший Иван очень любил своего брата-двойника. А тот платил ему тем же и благоговейно хранил память о нем. Думаю, что те постоянные разговоры о знаменитом родственнике, его военных подвигах, смелости, бесстрашии и «неукротимости» его характера, который так ярко проявился в революцию и все то переломное время, имели огромное влияние на формирование личности младшего Четверикова. Вполне вероятно, что он «лепил» себя под «комбрига». Дядя Ваня был не только похожим на своего старшего брата. У него такой же бунтарский и даже дикий нрав. В компаниях, подвыпив, он часто затевал скандалы, а иногда и драки, и, чтобы укоротить его пыл, мужикам приходилось связывать бунтаря.
После таких выходок брата мать неизменно повторяла:
— Вот такой же скаженный был и покойный Иван. Слово поперек не скажи…
И начинала вспоминать о «поперечном» нраве Ивана-старшего, о сельских драках, в которых тот всегда был первым. Однако дядя Ваня-младший унаследовал от своего брата не только крутой нрав и бунтарство. В молодости верховодил среди парней села, а с годами стал хорошим организатором. Отслужив в армии и вернувшись в тридцатых годах младшим командиром, он участвовал в организации колхоза в родном селе и был избран его председателем. Перед войной уже работал председателем сельского Совета, куда входило несколько хуторов, в том числе и его родная Гавриловка…
В марте 1941 года вместе со многими командирами Красной Армии, находящимися в запасе, Иван Лазаревич Четвериков был призван на военные сборы. С первых дней войны участвовал в боях и погиб через несколько недель где-то под Белой Церковью, командуя ротой. Ему было тридцать три, и он пережил всего на несколько лет своего брата-двойника…
Для моих детей рассказы их бабушки Луши о двух ее братьях Иванах, которые погибли на разных войнах, сплавились в один образ Ивана-воина, отдавшего жизнь за Советскую Россию. Да и для меня теперешнего, с высоты прожитых лет, они тоже сливаются в одного Ивана Четверикова. Они оба жили и бились с врагами отечества и пали на поле брани.
Однако одного из них я знал, а о другом слышал только рассказы, переросшие в моем юношеском воображении в легенду. Гражданская война, где погиб старший Иван, для меня всегда была далекой и героической историей. Там лихие конники, неуловимые тачанки, романтика, здесь же, на какую попал я и сам, бесконечные бомбежки и пожары, минометные и артиллерийские обстрелы, смерти, голод и холод, — все, что пришлось пережить за полгода боев в Сталинграде.
Дети и внуки Ивана-младшего не знают, где могила их отца и деда, мать Ивана-старшего ездила, как я уже говорил, хоронить сына. И в этом тоже различие между войнами, на которых погибли оба Ивана Четверикова.
Мать старшего Ивана Анна, по семейной легенде, с похорон вернулась с «богатством». Друзья Ивана «надарили ей полмешка денег. И царских, и керенок, и других всяких, даже махновских». Но все они скоро вышли из употребления, ими обклеили внутренние стенки сундука. Этот сундук еще и мне довелось видеть. По той же легенде баба Аня привезла с собой и одежду Ивана и кое-какое «барахло». Его ей надарили сослуживцы сына. Из личных вещей Ивана в нашей семье долго была крышка от серебряных часов с надписью: «Ивану Четверикову от Реввоенсовета Республики». Сейчас уже не помню, кажется, еще была линза и футляр от бинокля и еще что-то. Но все это погибло в войну, в Сталинграде, вместе с нашим домом.
По рассказам моей мамы, многие личные вещи Ивана хранились в семье его матери до самой ее смерти. Она умерла перед самой войной, в 1940 году, а может быть, чуть раньше.
Помню, как несколько раз приезжала к нам сухонькая, опрятная и очень добрая старушка. Сейчас не могу припомнить разговора с ней о дяде Иване, но знаю, они были.
Вот все то немногое, что сохранила моя память из рассказов в нашей семье о герое гражданской войны Иване Ефимовиче Четверикове, награжденном в числе первых в стране орденом Красного Знамени.
Ко всему рассказанному, возможно, необходимо добавить следующее. У Ивана Четверикова-старшего не было своей семьи. Он так и не успел жениться, хотя, по рассказам деда и матери, «девок за ним сохло много».
— До ухода в солдаты, — вспоминала мама, — дед не разрешал жениться. А девушка у него была хорошая. Ждала его, пока он служил действительную. А потом началась война. И он все на войне и на войне… Была невеста у него, когда вернулся из солдат. Это уже другая, из соседнего села. Собирался жениться, а тут гражданская война… Тогда, когда его заарестовали красные, он был у своей невесты. А тут белые нагрянули… Так без жены и детей жизнь свою короткую и прожил. Может быть, это и к лучшему. Когда погиб, сиротами никого не оставил…
Так рассуждала о судьбе своего старшего брата моя мама, сравнивая ее с судьбой младшего Ивана, у которого было трое малолетних детей, когда он погиб в самом начале уже другой войны.
1975
ЖИВАЯ ПАМЯТЬ
Последний век второго тысячелетия принес миру не только величайшие открытия науки и техники, но и неисчислимые бедствия и народные страдания, породил в людях тотальный страх перед будущим. Поставив на конвейер научно-технической революции фантастические достижения человеческого разума, он открыл эскалацию малых и мировых войн, присваивая им порядковые номера: Первой, Второй…
Сейчас человечество подошло к тому роковому рубежу, о котором, по воспоминаниям Н. К. Крупской, предупреждал Ленин:
«При дальнейшем развитии будет изобретено такое оружие массового уничтожения, что война станет невозможной».
Невозможной, потому что современную войну нельзя выиграть. Уничтожить друг друга можно, а победить нет. Это теперь понимают все, но не все могут сойти с эскалатора ядерного безумия. Понимая сложность и трагичность той тупиковой ситуации, в которую зашел мир, наша страна предложила реальный план выхода человечества из ядерного тупика.
Начиная с того года, который ООН объявил годом мира, в оставшиеся пятнадцать лет двадцатого века предложено очистить планету от ядерного оружия и открыть людям в третьем тысячелетии перспективу навсегда похоронить все войны. С таким глобальным и всеобъемлющим предложением могла выступить только наша Коммунистическая партия. Сделала она это заявление от всего советского народа, который больше, чем другие, знает, какие страдания несет война. «…Из 55 миллионов убитых в Европе 40 процентов — граждане Советского Союза». Об этом печальном итоге второй мировой войны говорит Генрих Бёлль в своем последнем произведении «Письмо моим сыновьям…», опубликованном в «Иностранной литературе» № 12 за 1985 год.